Иосиф Бродский - Стихотворения и поэмы (основное собрание)

• Название: Стихотворения и поэмы (основное собрание)
• Автор: Иосиф Бродский
• Жанр: Поэзия

---

можешь выпустить посох из натруженных рук:

ты в Империи, друг.

Воздух, пламень, вода, фавны, наяды, львы,

взятые из природы или из головы, -

все, что придумал Бог и продолжать устал

мозг, превращено в камень или металл.

Это -- конец вещей, это -- в конце пути

зеркало, чтоб войти.

Встань в свободную нишу и, закатив глаза,

смотри, как проходят века, исчезая за

углом, и как в паху прорастает мох

и на плечи ложится пыль -- этот загар эпох.

Кто-то отколет руку, и голова с плеча

скатится вниз, стуча.

И останется торс, безымянная сумма мышц.

Через тысячу лет живущая в нише мышь с

ломаным когтем, не одолев гранит,

выйдя однажды вечером, пискнув, просеменит

через дорогу, чтоб не прийти в нору

в полночь. Ни поутру.

1972

-----------------

Неоконченный отрывок

Во время ужина он встал из-за стола

и вышел из дому. Луна светила

по-зимнему, и тени от куста,

превозмогая завитки ограды,

так явственно чернели на снегу,

как будто здесь они пустили корни.

Сердцебиенье, ни души вокруг.

Так велико желание всего

живущего преодолеть границы,

распространиться ввысь и в ширину,

что, стоит только выглянуть светилу,

какому ни на есть, и в тот же миг

окрестности становятся добычей

не нас самих, но устремлений наших.

1972(?)

-----------------

x x x

С красавицей налаживая связь,

вдоль стен тюрьмы, где отсидел три года,

лететь в такси, разбрызгивая грязь,

с бутылкой в сетке -- вот она, свобода!

Щекочет ноздри невский ветерок.

Судьба родных сознания не гложет.

Ах! только соотечественник может

постичь очарованье этих строк!..

1972(?)

-----------------

Роттердамский дневник

I

Дождь в Роттердаме. Сумерки. Среда.

Раскрывши зонт, я поднимаю ворот.

Четыре дня они бомбили город,

и города не стало. Города

не люди и не прячутся в подъезде

во время ливня. Улицы, дома

не сходят в этих случаях с ума

и, падая, не призывают к мести.

II

Июльский полдень. Капает из вафли

на брючину. Хор детских голосов.

Вокруг -- громады новых корпусов.

У Корбюзье то общее с Люфтваффе,

что оба потрудились от души

над переменой облика Европы.

Что позабудут в ярости циклопы,

то трезво завершат карандаши.

III

Как время ни целебно, но культя,

не видя средств отличия от цели,

саднит. И тем сильней -- от панацеи.

Ночь. Три десятилетия спустя

мы пьем вино при крупных летних звездах

в квартире на двадцатом этаже -

на уровне, достигнутом уже

взлетевшими здесь некогда на воздух.

июль 1973, Роттердам

-----------------

Лагуна

I

Три старухи с вязаньем в глубоких креслах

толкуют в холле о муках крестных;

пансион "Аккадемиа" вместе со

всей Вселенной плывет к Рождеству под рокот

телевизора; сунув гроссбух под локоть,

клерк поворачивает колесо.

II

И восходит в свой номер на борт по трапу

постоялец, несущий в кармане граппу,

совершенный никто, человек в плаще,

потерявший память, отчизну, сына;

по горбу его плачет в лесах осина,

если кто-то плачет о нем вообще.

III

Венецийских церквей, как сервизов чайных,

слышен звон в коробке из-под случайных

жизней. Бронзовый осьминог

люстры в трельяже, заросшем ряской,

лижет набрякший слезами, лаской,

грязными снами сырой станок.

IV

Адриатика ночью восточным ветром

канал наполняет, как ванну, с верхом,

лодки качает, как люльки; фиш,

а не вол в изголовьи встает ночами,

и звезда морская в окне лучами

штору шевелит, покуда спишь.

V

Так и будем жить, заливая мертвой

водой стеклянной графина мокрый

пламень граппы, кромсая леща, а не

птицу-гуся, чтобы нас насытил

предок хордовый Твой, Спаситель,

зимней ночью в сырой стране.

VI

Рождество без снега, шаров и ели,

у моря, стесненного картой в теле;

створку моллюска пустив ко дну,

пряча лицо, но спиной пленяя,

Время выходит из волн, меняя

стрелку на башне -- ее одну.

VII

Тонущий город, где твердый разум

внезапно становится мокрым глазом,

где сфинксов северных южный брат,

знающий грамоте лев крылатый,

книгу захлопнув, не крикнет "ратуй!",

в плеске зеркал захлебнуться рад.

VIII

Гондолу бьет о гнилые сваи.

Звук отрицает себя, слова и

слух; а также державу ту,

где руки тянутся хвойным лесом

перед мелким, но хищным бесом

и слюну леденит во рту.

IX

Скрестим же с левой, вобравшей когти,

правую лапу, согнувши в локте;

жест получим, похожий на

молот в серпе, -- и, как чорт Солохе,

храбро покажем его эпохе,

принявшей образ дурного сна.

X

Тело в плаще обживает сферы,

где у Софии, Надежды, Веры

и Любви нет грядущего, но всегда

есть настоящее, сколь бы горек

не был вкус поцелуев эбре' и гоек,

и города, где стопа следа

XI

не оставляет -- как челн на глади

водной, любое пространство сзади,

взятое в цифрах, сводя к нулю -

не оставляет следов глубоких

на площадях, как "прощай" широких,

в улицах узких, как звук "люблю".

XII

Шпили, колонны, резьба, лепнина

арок, мостов и дворцов; взгляни на

верх: увидишь улыбку льва

на охваченной ветров, как платьем, башне,

несокрушимой, как злак вне пашни,

с поясом времени вместо рва.

XIII

Ночь на Сан-Марко. Прохожий с мятым

лицом, сравнимым во тьме со снятым

с безымянного пальца кольцом, грызя

ноготь, смотрит, объят покоем,

в то "никуда", задержаться в коем

мысли можно, зрачку -- нельзя.

XIV

Там, за нигде, за его пределом

-- черным, бесцветным, возможно, белым -

есть какая-то вещь, предмет.

Может быть, тело. В эпоху тренья

скорость света есть скорость зренья;

даже тогда, когда света нет.

1973

-----------------

Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова

I

Взбаламутивший море

ветер рвется как ругань с расквашенных губ

в глубь холодной державы,

заурядное до-ре

ми-фа-соль-ля-си-до извлекая из каменных труб.

Не-царевны-не-жабы

припадают к земле,

и сверкает звезды оловянная гривна.

И подобье лица

растекается в черном стекле,

как пощечина ливня.

II

Здравствуй, Томас. То -- мой

призрак, бросивший тело в гостинице где-то

за морями, гребя

против северных туч, поспешает домой,

вырываясь из Нового Света,

и тревожит тебя.

III

Поздний вечер в Литве.

Из костелов бредут, хороня запятые

свечек в скобках ладоней. В продрогших дворах

куры роются клювами в жухлой дресве.

Над жнивьем Жемайтии

вьется снег, как небесных обителей прах.

Из раскрытых дверей

пахнет рыбой. Малец полуголый

и старуха в платке загоняют корову в сарай.

Запоздалый еврей

по брусчатке местечка гремит балаголой,

вожжи рвет

и кричит залихватски: "Герай!"

IV

Извини за вторженье.

Сочти появление за

возвращенье цитаты в ряды "Манифеста":

чуть картавей,

чуть выше октавой от странствий в дали.

Потому -- не крестись,

не ломай в кулаке картуза:

сгину прежде, чем грянет с насеста

петушиное "пли".

Извини, что без спросу.

Не пяться от страха в чулан:

то, кордонов за счет, расширяет свой радиус бренность.

Мстя, как камень колодцу кольцом грязевым,

над Балтийской волной

я жужжу, точно тот моноплан -

точно Дариус и Геренас,

но не так уязвим.

V

Поздний вечер в Империи,

в нищей провинции.

Вброд

перешедшее Неман еловое войско,

ощетинившись пиками, Ковно в потемки берет.

Багровеет известка

трехэтажных домов, и булыжник мерцает, как

пойманный лещ.

Вверх взвивается занавес в местном театре.

И выносят на улицу главную вещь,

разделенную на три

без остатка.

Сквозняк теребит бахрому

занавески из тюля. Звезда в захолустье

светит ярче: как карта, упавшая в масть.

И впадает во тьму,

по стеклу барабаня, руки твоей устье.

Больше некуда впасть.

VI

В полночь всякая речь

обретает ухватки слепца.

Так что даже "отчизна" наощупь -- как Леди Годива.

В паутине углов

микрофоны спецслужбы в квартире певца

пишут скрежет матраца и всплески мотива