Юрий Клименченко - Корабль идет дальше

• Название: Корабль идет дальше
• Автор: Юрий Клименченко
• Издательство: Издательство "Советский писатель", Ленинградское отделение
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1975

«Корабль идет дальше» — документальная автобиографическая повесть. Здесь нет вымысла — только события, фамилии, факты, сюда вошли также воспоминания автора о четырехлетнем пребывании в баварской тюрьме-лагере в 1941–1945.

---

— Вас это не касается. Такая такса между голландцами.

Томас Грюнштейн, так представился мне голландец, рассказывает о порядках в лагере:

— В семь часов подъем. В семь тридцать «аппель», в восемь завтрак, в двенадцать обед и в пять ужин. В десять вечера отбой. Свет не зажигать.

Сейчас восемь. Скоро завтракать. Дежурные уже выстроились с алюминиевыми канами-кувшинами у кухни. Она тут же на дворе. Маленькое желтое здание. Поднимаюсь в камеру. На завтрак: кружка кофе-эрзац, десять граммов маргарина, кусок хлеба с выдавленным на нем клеймом: «Только для военнопленных». Черт знает из чего он сделан. Не то из отрубей, не то из опилок. Но до чего же он вкусный! Я съедаю все сразу. Не могу удержаться.

— Ты что, с ума сошел? Ведь это на весь день дали. А ты все сразу завалил. Так нельзя… — укоризненно говорит мне Коля Никитин. Он сидит со мною за одним столом. — Я вот на вечер оставил, — кивает он на аккуратно разрезанную половину пайки хлеба и крохотный кусочек маргарина. А ведь ему хочется есть так же, как и мне. Волевой человек.

После завтрака в камеру снова приходит Вейфель.

— Одиннадцатая камера, — приказывает унтер (все переговоры с ним мы ведем через нашего парня, немного владеющего немецким языком), — быстро пойдем в комендатуру. Получите номера.

Мы спускаемся вниз. У комендатуры уже стоит толпа моряков, ожидающих своей очереди, но Вейфель заводит нас внутрь, садится к столу и начинает заполнять на нас карточки. Анкетные данные. Где родился, где учился, чем занимались родители, имели ли недвижимую собственность и т. п. Потом на этой карточке он ставит жирный номер и протягивает интернированному алюминиевую прямоугольную пластину, просеченную насквозь крупным пунктиром. Это для того, чтобы она легко разламывалась на две половины. На пластине тот же номер, что и на карточке.

— Получай, — говорит Вейфель, и глаза его насмешливо поблескивают, — будешь носить всегда на шее. Снимать запрещается. Понятно?

— Зачем это? — спрашивает кто-то из моряков.

— Лучше тебе об этом не знать, — смеется унтер. — Если помрешь, мы разломим эту бляшку надвое и положим одну половинку тебе в зубы, а вторую пришьем к делу. Теперь понятно?

Да уж куда понятнее! Комментарии, как говорится, не требуются! Я получаю пластинку с номером 99, продеваю в нее шнурок и вешаю на шею. Ну вот мы и стали настоящими заключенными. Не хватает только одежды. Она не заставляет себя ждать. Нас ведут туда, где мы получали миски и матрасы, и злобный герр Коллер выбрасывает штаны, куртки, береты, фуражки. Мы пытаемся примерить то, что получили, но Коллер орет:

— Шнель! Забирайте и выматывайтесь отсюда живее!

Мы становимся обладателями каких-то зеленых шинелей — формы солдат французской пехоты — и нелепых коричневых беретов с помпонами. Кому велико, кому коротко и тесно. Вид смешной и жалкий. Желающие получили деревянные колодки типа «сабо». Когда мы облачаемся в эту «форму», Вейфель удовлетворенно говорит:

— Теперь можете идти на прием к Сталину, На сегодня все. Идите гулять.

Гулять-то гулять, но нам бы сначала поесть, в животах бурлит от голода, и мы с нетерпением ждем обеда. Но он не приносит облегчения. Миска жидкой брюквенной баланды, четыре небольшие картошки— вот и весь обед. Это, пожалуй, похуже, чем в Берлине. Разочарованные и голодные встаем мы из-за столов.

— Неужели так будет каждый день? — тоскливо спрашивает Саша Антонов.

Его мы назначили разливалой — должность ответственная и неблагодарная. Разливала должен быть безукоризненно честным, зорко следить за тем, чтобы все получили поровну, и наливать себе последнему. Вот и сейчас он сидит и грустно глядит в свою миску. Получил только полпорции. Просчитался. И возместить ему нечем. Все уже давно съели свой суп.

До одурения ходим по плацу, о чем-то говорим, что-то вспоминаем, строим планы о вызове шведского консула, ведь Швеция должна защищать наши интересы, мечтаем о том, что, может быть, и мы будем получать посылки от «Красного Креста», а в голове одна мысль: «Скорее бы ужин».

На ужин дают голый «кафе». Мрачные сидим за своими дачными столиками, пьем коричневую, пахнущую шалфеем жидкость. Чтобы заглушить голод и на-полнить живот, пьем по несколько кружек, благо «кафе» дают неограниченно. На того, кто оставил часть хлеба и маргарина от завтрака, смотрят с завистью.

Коля Никитин достает свои запасы, отрезает тоненький пластик хлеба, подвигает ко мне.

Мне стыдно, но я не отказываюсь. Не в силах отказаться. Я беру хлеб и тихо говорю:

— Спасибо, Ника. Я тебе отдам…

— Да ладно… Советую делать так же. Оставляй немного от завтрака.

За окнами темнеет. В коридорах зажигаются синие лампочки затемнения и появляются солдаты-автоматчики. Это внутренняя охрана. Бесцельно сидим за столиками, нехотя переговариваемся. В девять часов приходит унтер, пересчитывает нас и гасит свет. Забираемся в койки, натягиваем на себя тонкие, приютские, бумажные одеяла и пытаемся заснуть. Первый день в лагере-тюрьме Вюльцбург прошел. Сколько еще их будет? Мучительных, голодных, тревожных Дней?

Слышно, как шумит за стеной лес, лают и грызутся овчарки, выпущенные на ночь за проволоку. Тоже наша охрана. А по углам на стенах установлены деревянные вышки. В каждой сидит солдат с пулеметом. Все это мы разглядели днем, когда гуляли по плацу. Охраняют нас прямо как настоящих шпионов. До чего же немцы боятся моряков!

.. Так хочется заснуть и ни о чем не думать. Но мысли лезут и лезут в голову. И от них нет спасения. Вспоминается вся жизнь… Хорошее и плохое. И даже плохое кажется сейчас хорошим. Многого мы не понимали, не умели ценить того, что давала нам жизнь! Ворчали: это не так, то не этак… Хорошо бы отдельную квартиру, зарабатывать побольше… Какие это мелочи на самом деле! В общем-то мы были счастливыми людьми. Все имели что надо человеку. Семья, любимая работа, приличный заработок, уважение, а главное, уверенность в завтрашнем дне. Никто не лишит тебя работы, не надо думать о том, что можешь остаться без куска хлеба и нечем будет кормить семью… Может быть, что-то и было у нас не так, но об этом сейчас не думалось. Все было прекрасным.

А сегодня орды серо-зеленой нечисти топчут нашу землю, пытаются отнять от нас эту жизнь, хотят превратить нас в рабов, заставить лизать сапоги толстомордым бюргерам… Эти мысли невыносимы. Если бы не наша проклятая судьба, если бы мы оказались к началу войны дома, то воевали, возили бы военные грузы, помогали фронту… Мы знали, как нужны моряки во время войны. А тут — полное бессилие… Не скажут ли нам потом презрительно: «Отсиделись!»?.. Об этом тоже не хотелось думать.

Вдруг я слышу голос механика Глущенко, мечтательный такой голос:

— Была бы у меня шапка-невидимка, надел, перемахнул бы через стены и полетел к своим…

— Или ковер-самолет достать…

— А может быть, тут, в тюрьме, сделать такой пузырь надувной и перелететь через стену…

Никто не смеется, никто не отпускает ни одного иронического замечания, не слышно скептических, трезвых голосов. Все думают об одном: как вырваться из фашистских лап?

На стене в коридоре висят правила. Они составлены для военнопленных. За малейшее нарушение — смертная казнь.

Голодает лагерь. Настроение у людей падает с каждым днем. Да и не от чего ему улучшаться. Наступила осень. Идут дожди. Небо серое. В камерах холодно, сыро, промозгло. Курить нечего. На дворе стоит большое крепкое дерево. Это красный бук. Бурые листья мы высушиваем и курим. После нескольких затяжек у курильщика начинается страшный кашель, тошнота, иногда и рвота. Но все-таки мы курим листья, чтобы заглушить голод. В насмешку моряки называют бук «деревом Черчилля». Листья так крепко держатся на ветвях, что не опадают даже осенью и зимой. Черчилль в одной из своих речей сказал, и мы хорошо запомнили: «…еще с деревьев не упадут листья, как мы откроем второй фронт». Он не соврал. Дерево стояло с листьями, второй фронт не открывался.

Что немцы не забывают делать, так это посылать нам свои газеты. Перед вечерним «аппелем» кто-ни будь из владеющих языком переводит их. Слушать невозможно. Гитлеровцы уже стоят под Москвой. Статьи наглые, хвастливые… Я помню слова из речи Гитлера: «Русской армии больше не существует. По пустынным, заснеженным полям движутся отдельные толпы деморализованных, голодных, раздетых людей, не могущих оказать никакого сопротивления доблестной немецкой армии. Мы стоим под Москвой. Мы уже видим дымку над городом… Еще один удар, и война будет окончена…»

Когда переводили эту речь, Долженко не выдержал, соскочил с койки и бросился к столу.

— Прекрати, прекрати сейчас же эту пропаганду! Не то я тебя задушу! И без нее тошно, а ты тут со своим Гитлером… — Долженко дико вращал глазами и пытался вырвать у переводчика газету. Его оттащили.