Вадим Руднев - Возможные миры и виртуальные реальности

• Название: Возможные миры и виртуальные реальности
• Автор: Вадим Руднев
• Жанр: Философия

---

Вадим Руднев Модальность и сюжет

I. Природа эпистемического сюжета Одним из универсальных свойств естественного языка является возможность называть один объект реальности разными именами и дескрипциями. Например, имя Иокаста может быть заменено выражениями мать Эдипа или жена Лая. Все три десигнатора будут иметь одно инвариантное значение: денотат, по терминологии Фреге [33], или экстенсионал, по терминологии Р. Карнапа [9]. В то же время в каждом из этих выражений есть нечто особенное, а именно то, посредством чего значение реализуется в языке: смысл, по Фреге, или интенсионал, по Карнапу. Разграничение между смыслом и денотатом сохраняется и для семантики высказывания. Здесь экстенсионалом является истинностное значение пропозиции, а интенсионалом - выраженное в ней суждение (последнее справедливо только для индикативов; ирреальные модальности не могут быть истинными или ложными). Рассмотрим следующие два предложения: (1) Эдип знает, что он женился на Иокасте. (2) Эдип знает, что он женился на своей матери (ср. подобные примеры в работах [2, 4]). Первое предложение характеризует положение дел до развязки трагедии, и его смысл не несет в себе ничего трагического. Второе предложение характеризует положение дел после развязки и в свернутом виде содержит зерно трагедии. Выражения Иокаста и мать Эдипа имеют один экстенсионал, но разные интенсионалы. Соответственно высказывания (1) и (2) выражают одно истинностное значение и как будто описывают одно и то же положение вещей. Но не для самого Эдипа. Схематически сюжет трагедии Эдипа можно описать при помощи объективно противоречивой конъюкции: (3) Эдип знает, что он женился на Иокасте, и Эдип не знает, что он женился на своей матери. То есть не все семантические вхождения имени Иокаста (и прежде всего, тот факт, что она является его матерью) были известны Эдипу. С логической точки зрения последнее происходит оттого, что выражения Иокаста и мать Эдипа употреблены в косвенном контексте эпистемической пропозициональной установки [50], который, по Куайну, является референтно-непрозрачным [46]. Другими словами, справедливо, что (4) Эдип не знает, что Иокаста и его мать одно лицо или (5) Эдип полагает, что Иокаста и мать Эдипа разные лица. В соответствии с этим можно утверждать, что возникновение сюжета с логико-семантической точки зрения имеет место вследствие возможности в референтно-непрозрачных контекстах пропозициональных установок приписывать одному и тому же суждению противоположные значения истинности или напротив - возможность одно и то же значение истинности приписывать разным суждениям (ср. [10]). Так, для софокловского Эдипа до развязки трагедии суждения: (6) Иокаста является женой Эдипа и (7) Иокаста является матерью Эдипа обладают противоположными значениями истинности, то есть на вопрос "Является ли Иокаста женой Эдипа?" он должен отвечать утвердительно, а на вопрос "Является ли Иокаста матерью Эдипа?" - отрицательно. Обнаружение Эдипом истинности суждения (7) путем установления тождества между именем Иокаста и дескрипцией мать Эдипа на уровне экстенсионала и составляет пружину сюжета трагедии. Сама возможность возникновения в языке референтно- непрозрачных контекстов (здесь мы переходим с логико- семантического уровня описания на лингвистический) обусловлена наличием в нем не только главных предложений, но и придаточных (как показал уже Фреге [33]), то есть наличием развитой прагматики, возможности моделировать говорящим свою языковую, или речевую, позицию, а также наличием синтаксических ресурсов для моделирования этой позиции [31]. Говоря метафорически, возможность моделирования ошибки должна быть представлена сюжету самим языком. В терминах модальной логики можно сказать, что различие между экстенсионалом и интенсионалом предложения становится существенным только тогда, когда язык приобретает возможность выражать мнения, оценки, нормы, истинность или ложность которых опосредована прагматически, то есть таких, которые истинны при одном положении дел или направлении событий и ложны при других [37]. Рассмотренные особенности семантики естественного языка обычно осознаются как препятствия на пути построения языка науки. Истина ограничена строгим числом фактов, в то время как область вранья безгранична. Куайн писал по этому поводу следующее: Трущобы возможных объектов - благодатная почва для элементов, склонных к беспорядку. Возьмем, к примеру, возможного толстого человека, стоящего у той двери, или же возможного лысого человека, стоящего у той же двери. Являются ли они одним возможным человеком или это два возможных человека? Как нам решить? Сколько же возможных человек находится у двери? И не больше ли там худых возможных людей, чем толстых? И сколько из них похожи друг на друга? И не делает ли их это сходство одним человеком? Разве нет двух возможных абсолютно одинаковых вещей? И не то же ли это самое, что сказать, что для двух вещей невозможно быть одинаковыми? Или, наконец, дело в том, что понятие тождества неприменимо к недействительным возможным объектам? Но какой тогда смысл говорить о сущностях, если о них нельзя сказать, тождественны ли они или отличаются друг от друга? [46 : 4] То, что является препятствием в логике, становится необходимым литературе. Возможность называть одно и то же по-разному необходимая предпосылка для возникновения стиля. Возможность принимать одно за разное - необходимая предпосылка сюжета. Любая развитая интрига строится на столкновении мнений (см. ключевую в этом плане статью О. М. Фрейденберг [35]). Эдип убивает своего отца, не зная, что это его отец, и женится на своей матери, полагая, что это не его мать. Гоголевскому Хлестакову оказывают почести, ошибочно полагая, что он является ревизором, и так далее. На ситуации ошибки или ложного мнения строятся практически все жанры, предполагающие развитую интригу: комедия ошибок, где похожие персонажи становятся объектами неадекватных дескрипций, движущих сюжет; детектив, где всех персонажей по очереди принимают за преступника; сюжеты о двойниках, оборотнях, подкидышах и т.п. На ситуации ложного мнения и неадекватной дескрипции строятся такие произведения, как "Золотой осел" Апулея, "Жизнь есть сон" Кальдерона, практически все пьесы Шекспира, Гоцци, Мольера, "Дон Кихот" Сервантеса, "Голый король" Андерсена, "Пиковая дама" и другие новеллы Пушкина, Клейста, Гофмана, романы Диккенса и Бальзака, "Портрет Дориана Грея" Уайлда, "Алиса" Кэррола и многие другие. Но существуют периоды в истории литературы, когда художественные жанры приближаются к бытовым, научным, философским или историческим жанрам. Тогда ситуация неадекватной дескрипции присутствует в них в свернутом виде и сюжет в строгом смысле редуцируется. В русской литературе таким периодом были 1840-е годы, расцвет натуральной школы. В дальнейшем сюжет в русской литературе развивался, минуя позитивистские установки и во многом подготавливая почву для возникновения неомифологической литературы начала XX века. У Пушкина наличие эпистемического сюжета очень важно: в "Дубровском" герой действует под чужим именем, в "Метели" подменяют жениха, в "Барышне-крестьянке" разыгрывается классический сюжет ошибок. В "Пиковой даме" Германн притворяется влюбленным, чтобы проникнуть в дом графини. В "Капитанской дочке" Гринев помогает неузнанному Пугачеву, а неузнанная императрица помогает Маше. Однако уже в "Евгении Онегине" эпистемического сюжета в строгом смысле слова нет. При этом ситуация ошибки, заблуждения играет здесь большую роль, переходя из сферы чистого сюжета в область сюжетной идеологии. Как показал еще Г. А. Гуковский [6], коллизия Онегина - это коллизия ошибки, но ошибки литературной: Татьяна воспитывается на французской предромантической прозе и английском сентиментализме, поэтому она ориентирована на добродетельность и счастливые концы. Онегин воспитан на байронизме и соответственно ориентирован на порок и трагическое завершение чего бы то ни было. Развитие русской прозы шло по намеченному Пушкиным пути перенесения неадекватных дескрипций из сферы сюжета в сферу идеологии. В "Герое нашего времени" Печорин весь замешан на неадекватных дескрипциях: "Все читали на моем лице признаки дурных свойств, которых не было, но их предполагали и они родились, я был скромен - меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен [...]. Я говорил правду - мне не верили: я начал обманывать". В знаменитой парадигме произведений о лишних и новых людях имеют место своеобразные супердескрипции, определяющие или испытывающие персонажа на принадлежность к одному из противоположных лагерей: к Гамлетам или Дон Кихотам, по терминологии И. С. Тургенева. Любопытно, что роман Чернышевского "Что делать?", по своей сути направленный против пушкинской традиции, окаймляет сюжет нарочито классической эпистемической интригой: ложное самоубийство Лопухова в начале и возвращение под чужим именем в конце. Традиционный сюжет самоопределения персонажа в принадлежности к одному из классов социально-литературной суперпарадигмы во многом движет сюжетом "Войны и мира". Во всяком случае, именно так строятся "мировые линии" его главных героев - Болконского (обреченного заранее на смерть русского Гамлета) и Безухова (вечно устремленного в будущее к новым ошибкам русского Дон Кихота). У Достоевского, ориентированного на интригу повышенной остроты, обычный эпистемический сюжет ошибки и тайны играет огромную роль. Но не менее важную функцию выполняют транстекстуальные двойники-дескрипции героев, существующих в пространстве романов Достоевского как своеобразные пучки дифференциальных признаков. Ставрогин: Чацкий - Гамлет - Антихрист; кн. Мышкин: "рыцарь бедный" - Дон Кихот - Христос [3]. Дальнейшее течение по этому руслу дало "Мелкого беса" Сологуба, "Петербург" Белого, "Козлиную песнь" Вагинова, "Мастера и Маргариту" Булгакова, "Школу для дураков" Соколова. Закономерен вопрос: почему именно эпистемический сюжет мы считаем наиболее фундаментальным в литературе? Вероятно, потому, что зерном сюжета является событие и рассказ о нем, то есть в основе его лежит знание или мнение о чем-либо, что, по всей видимости, в каком-то смысле составляет самую суть наррации. Однако, оставаясь в рамках модальной трактовки сюжета, можно выделить и ряд других его типов, помимо эпистемического. Л. Долежел [44] говорит еще о деонтическом и аксиологическом типах сюжета. Но прежде чем подробно остановиться на них, посмотрим, что же все-таки создает, если можно так сказать, модальную работу по построению сюжета эпистемических пропозициональных установок. Здесь имеет место некий модальный трехчлен: знание - мнение - неведение. Эффект обычного сюжета достигается тем, что один крайний член заменяется на противоположный (или соседний): там, где исходным является знание, появляется загадка, а когда исходным является неведение, появляется знание или мнение (иногда ложное). Рассмотрим теперь остальные модальности. Структура аристотелевского алетического трехчлена во многом изоморфна структуре трехчлена эпистемического: на положительном полюсе находится оператор необходимости, на отрицательном - невозможности, на нейтральном - возможности. Алетический сюжет строится на том, что невозможное становиться возможным или даже необходимым, и наоборот. Алетическим является, например, исследованный Р. О. Якобсоном миф об оживающей статуе у Пушкина [42], а также любая история, где определяющую роль играет нечто чудесное. Структура деонтических модальностей [5] изоморфна предыдущим: на позитивном полюсе - обязательность, на отрицательном - запрещенность, на нейтральном разрешенность. Деонтический сюжет возникает, когда запрет нарушается или наоборот не делается то, что должно. Деонтический мотив нарушения запрета является обычным началом волшебной сказки [22]. Аксиологические модальности [8] также представлены тремя категориями: добро (ценность) на положительном полюсе, зло (антиценность) на негативном, и безразличное на нейтральном. Добавим к типологии Долежела временные модальности Прайора [48, 49]. Они также строятся изоморфно предыдущим. Прошлое на положительном полюсе, будущее на отрицательном, настоящее на нейтральном. Темпоральный сюжет характерен для литературы XX века путешествие по времени, где будущее становится прошлым и наоборот. В целом система нарративных модальностей может быть представлена в таблице: