Хаим Нахман Бялик - Как трубе стало стыдно

• Название: Как трубе стало стыдно
• Автор: Хаим Нахман Бялик
• Жанр: Классическая проза

---

Порой бывали у нас в доме и дружеские беседы и застолья. В зимний вечер, на исходе субботы, когда случалось резать теленка или гусей и вытапливать жир, к нам приезжал из соседнего местечка резник, умный еврей, всегда чисто одетый, в пальто с широким поясом и с футляром для ножей. Он отличался приятной манерой говорить и приносил с собою дух местечкового еврейства и какую-то торжественность. По такому случаю к нам тотчас же после гавдалы[7] собирались все участники миньяна: ребе Зелиг с женой и сыновьями, молочник Песах-Ици, его бесплодная жена, два-три лесоторговца, приглашенных папой в пятницу с ночевкой. Все сидят у стола вокруг кипящего самовара, пьют чай и потеют. Папа играет с Зелигом в «волки и овцы», меламед стоит над ними, раскачивается, как над раскрытым Талмудом, и советует обоим противникам одновременно. Весельчаки-приказчики развлекают женщин своими шутками. Молочник Песах-Ици не вынимает изо рта трубки с махоркой и наполняет комнату дымом, а мой старший брат, музыкант, стоит и наигрывает на скрипке хасидскую или румынскую мелодию.

Но вот в комнату входит резник. «Добро пожаловать! Доброй недели!» — и ему уступают почетное место во главе стола. Наскоро выпив два-три стакана чаю и согревшись, он заворачивает полы лапсердака, засучивает рукава и со сверкающим ножом в руке с разбойничьим видом отправляется на «бойню», т. е. в хлев, чтоб расправиться с теленком или с гусями. Дворовые собаки слышат крики связанных гусей и мычание поваленного теленка, осаждают хлев и с нетерпеливым, прерывистым лаем ждут своей доли, непригодных в пищу кусков, которые обыкновенно кидают им. Окончив свою работу, резник возвращается в комнату, садится на то же почетное место и вновь обретает вид благообразного еврея с широким поясом и приятной речью. Игра в «Волки и овцы» откладывается, и все взоры обращаются к нему. Ребе Гади — так зовут резника — сидит в чистой черной бархатной ермолке, под которой белеет широкий лоб, и рассказывает. Тут и сказания об Илье-Пророке — добром будь помянут, и о Баал-Шем-Тове — благословенна его память, и о старце из Шполы — да осенит нас его благодать, и еще сказание об одном из тридцати шести праведников…[8] Все молчат и напряженно слушают. Меламед сидит с закрытыми глазами, теребит рукой свою тощую бороденку, раскачивается, словно над раскрытым Талмудом, и внемлет каждому слову, поминутно испуская богобоязненные вздохи, Песах-Ици окутан клубами дыма, шляпа его сдвинулась на затылок, шалопаи-приказчики внезапно посерьезнели, а одна из женщин спешит спрятать под платок непокорную прядь волос. Самовар и тот понижает голос и глухо бормочет. Тихо. Рассказ резника, негромкий, мерный и выразительный, течет медленно, сочится сладкими каплями и проникает в сердца, как животворный бальзам. Выходит, мир еще не остался без надзора, ведь Хранитель Израиля не дремлет, не спит…[9]

После рассказов — трапеза «Мелаве Малка», проводы царицы Субботы; начинается она выпивкой — водка, наливка, на закуску шкварки, пупки, печенка только что зарезанных гусей, в продолжение — опять выпивка, да горячий борщ, да блинчики с начинкой, под конец — снова выпивка, пение, игра брата на скрипке, воодушевленные пляски до рассвета. Молочник Песах-Ици, этот молчаливый еврей, в такую ночь иногда совершенно преображался и доходил чуть не до исступления. Он пускался в пляс и плясал и пел до самозабвения, до полного изнеможения, среди пляски сбрасывал с себя сюртук — лицо его пылает, глаза закрыты, руки простерты в молитвенном экстазе, а он пляшет и кричит: «Израиль, святой народ, эх, чтоб мне послужить искуплением за ноготок с Израилева мизинчика!» Или причитает: «Евреи, люди добрые, дайте мне сгореть во славу Господню. Сжальтесь надо мной, свяжите и бросьте на костер. Ой, ой, сердце мое сгорает любовью к Израилю!» Так он, бывало, пляшет, кричит, плачет, пока не падает замертво на скамью. А назавтра, рано утром, проспавшись, он уходит украдкой и отправляется домой, возвращается к своему молоку, к коровам, к гусям, к трубке и снова надолго умолкает.

Но большинство праздников у нас проходило в скромной и спокойной радости, овеянной тихой печалью. Оторванность от еврейской среды, оторванность вынужденная, в эти дни особенно чувствуется сельскими жителями, и сердце наполняется тоской. Людское-то исполняется согласно обычаям: трапезы, питье, сон, отдых. А вот что касается Бога, того недостает — нет синагоги, нет еврейской среды, ничего нет. А иногда нет даже миньяна, потому что меламед на эти дни уходит домой и гостей тоже не бывает: ведь даже самый последний бедняк остается на праздник дома; если даже и удается собрать миньян, то что за удовольствие — ох, грехи наши тяжкие! — кружиться с одним свитком Торы и потрясать одной пальмовой ветвью.[10] Праздничные визиты тоже не слишком разнообразны. Семьи Зелига и Песаха-Ици приходят к нам, наша семья и семья Песаха-Ици — к Зелигу, наша семья и семья Зелига — к Песаху-Ици, вот все возможности и исчерпаны. Сидят в гостях друг у друга, щелкают орехи, лузгают семечки, рассказывают давно устаревшие новости, постукивают кольцами по столу и зевают так, что скулы болят.

С тех пор, как старший брат ушел на военную службу, моей матери к чаше ее тихой скорби добавилась еще одна капля — особенно это ощущалось по субботам и праздникам. Семейный круг сузился, скрипка брата висела на стене немая и одинокая. Место брата за столом оставалось незанятым и всегда было перед глазами матери, как зияние на месте вырванного зуба или отрезанного пальца. Каждый раз, раздавая кушанье едокам, она поднимала грустные глаза на пустое место и сдерживала горестный вздох, чтобы не омрачить радость праздника или субботы.

Отношения между отцом и крестьянами были очень доброжелательные. С тех пор, как отец приехал следить за рубкой леса, в деревне прибавился заработок: одни крестьяне работали в лесу, другие возили дрова и бревна в местечко, третьи подвозили лес к ближайшей станции железной дороги. Строительный материал крестьяне нашей деревни получали за бесценок или в рассрочку, и мало-помалу на месте покривившихся и вросших в землю хат появились хорошие и высокие постройки — новый дом, амбар, хлев. Две-три соломенные крыши сменились черепичными, многие прорехи в заборах были залатаны. Бывали, правда, случаи, когда лесоматериал крестьяне увозили без разрешения — в деревне, расположенной возле леса, без этого не обходится, но папа не преследовал виновных по суду и часто делал вид, что и вовсе ничего не замечает. В конце концов, он ведь среди них живет, да еще без разрешения, и вообще еврею лучше не лезть в дрязги. Крестьяне очень уважали его за это и не раз обращались к нему со своими тяжбами и недоразумениями. Папа умел говорить с ними на их языке и доступным для них образом: одного умилостивит, другого упрекнет, третьего отругает, и все уходят от него довольными. С самыми почтенными крестьянами мы в праздник Пурим даже обменивались подарками: папа посылал им «маковые ушки» и другое печенье, а они в ответ слали живую курицу, яйца, фунтик мака. Один из них, Василий, умный и разбитной мужик, старый папин приятель, даже послал своего сына к нашему меламеду для обучения письму (в деревне на сорок дворов не было ни школы, ни церкви, ни священника), и маленький мужичок Петька совсем объевреился. Он знал наизусть много отрывков из молитв и библейские истории, которые рассказывали ему товарищи-евреи или которые ему доводилось случайно слышать, писал он по-русски еврейскими буквами, но наоборот, непременно слева направо. В святочную ночь деревенские парни приходили со своими песнями к нам под окна, и наша старая нянька Явдуха выносила им из дому белую булку, бобов, гороху, мелких денег. Весной старший брат отправлялся в ближайшую рощу и привешивал между двумя деревьями качели, на которых качались все деревенские дети, русские и еврейские вместе. Зимой он делал им салазки, на которых дети скользили с верхушки зелиговой горы до самого низу. Летними вечерами иногда деревенские парни и девки собирались возле нашего дома. Шмуэль, мой брат, стоял в комнате у окна и играл на скрипке, а они перед домом водили хороводы. Между прочим, эта старуха Явдуха вынянчила у нас трех детей и очень привязалась к ним и ко всей семье. Она добросовестно воспитывала малышей: кормила и поила, укладывала спать и будила, следила, как еврейка, за тем, чтоб они надевали маленький талес, чтоб ходили с покрытой головой и молились по утрам, следила за их занятиями, за набожностью, не позволяла есть молочное с мясным. Когда кто-нибудь из них заболевал, она тайком приносила склянку святой воды и кропила больного.

Все как будто шло хорошо. Жило себе спокойно маленькое еврейское семейство в одной из маленьких деревушек — и кому какое дело? Так нет же, сатана попутал, и в одно мгновенье все пошло прахом.

II

Явился сатана на шестой год нашего пребывания в деревне. В губернском городе произошли перемены: один губернатор то ли умер, то ли ушел в отставку, его место занял другой, по всей губернии начали следить за порядком, пошли строгости, многих выселяли. Зловещие слухи, ежедневно приходившие из окрестных мест, повергали в страх и беспокойство жившие в деревнях одинокие еврейские семьи. Судьба каждого висела на волоске, зависть и боязнь потерять кусок хлеба насущного изменили людей. Каждый дрожал за свою шкуру и с опаской смотрел на соседа. Папа иногда возвращался из лесу расстроенный, долго шептался с матерью и с Зелигом, потом внезапно ехал в уездный или губернский город, чтобы смягчить настроение властей. Самая мысль о выселении из деревни леденила кровь. Наша семья уже прочно осела там, и как раз незадолго до этих строгостей папа начал строить смоляной завод, в который вложил почти весь свой капитал. Очевидно, хлопоты отца в присутственных местах не имели успеха, потому что он возвращался из своих поездок еще более озабоченным, чем прежде. Чиновники в департаментах вдруг снова стали очень строги. Дань выросла во много раз, но полной уверенности все равно не было. Урядник продолжал навещать нас, словно по долгу службы, но теперь он старался приезжать к вечеру, незаметно; правый глаз его, который, казалось, косил еще более, становился вдруг чужим и холодным, почти сердитым, и он как будто вовсе не узнавал нас. Деревенские крестьяне тоже вдруг изменились: какое-то высокомерие появилось в них — высокомерие, которого раньше не было. И что хуже всего — ночи не проходило без того, чтобы не воровали лес. Были среди крестьян и такие, которые даже не считали нужным скрывать это, зная, что отцу лучше молчать и делать вид, что он ничего не замечает. Дошло до того, что однажды ночью наш сторож накрыл одного крестьянина, Сашку Волка, известного в деревне вора, когда тот с двумя сыновьями грузил на телегу краденые дрова. Воры напали на Степу, жестоко избили его, а дрова отвезли домой. Тут уж отец, разумеется, промолчать не мог и подал в суд. Этим он приобрел себе на деревне немало врагов в семье воров и среди их родичей. Один из них, деревенский грамотей, отъявленный пьяница, начал аккуратно раз в неделю писать на отца доносы одинакового содержания: «Довожу до вашего сведения, что такой-то еврей, живущий со своей семьей в деревне без права жительства, вопреки закону, портит общество своими дурными поступками и наносит ущерб губернии». Крестьянин-вор, бывало, кладет письмо за пазуху и отвозит куда следует. Отца каждый раз вызывали в присутствие, и, возвращаясь со следствия, он бывал бледен, как мертвец. Однажды после такой поездки из пары лошадей, которых отец запрягал в повозку, пришла домой одна. Вторая лошадь, лучшая, осталась у одного из чиновников в качестве залога, а уцелевшая лошадь, которой папа не нашел на месте подходящей пары, вернулась с хозяином одинокая, словно побитая, и сбоку от нее страшно и пусто болталась осиротевшая оглобля. Лицо отца пылало от обиды, точно ему сбрили полбороды или отрезали половину сюртука, а кучер Степа едва не плакал от огорчения и, выпрягая единственную лошадь и отводя ее на конюшню, осыпал ее ругательствами и проклятиями, скрежетал зубами, бил кулаком по морде, вымещая на скотине свой гнев. Потеря эта была, правда, вскоре возмещена. Отец променял оставшуюся лошадь, тоже хорошую, на пару похуже, что очень огорчило Степу, но спокойствие и уверенность к нам уже не вернулись. Не зная, что готовит грядущий день, отец прекратил постройку смоляного завода, и здание осталось неоконченным. Папа говорил, что штабеля кирпичей, брошенные в чаще среди деревьев и ставшие укрытием свиньям и телятам, являются к нему каждую ночь во сне и плачут…