Инна Гофф - Не верь зеркалам

• Название: Не верь зеркалам
• Автор: Инна Гофф
• Жанр: Современная проза

---

В парке пахло прелым прошлогодним листом и молодой травой. Каменные львы улыбались своим тайным мыслям. Доцветали, осыпаясь, кусты черемухи. Белый цвет ее ложился на воду небольшого пруда. В пруду плавали утки и лебеди, а по берегу, на другой стороне, разгуливали павлины. Вокруг пруда стояли скамейки. Они с бабушкой сели на одну из них и стали ждать, пока павлин распустит свой зеленый веер.

– Бабушка, тебе Сашка понравился? – спросила Танька.

– А что за Сашка?

– Ну, Сашка. Тот, что на турнике занимался. Ты же с балкона видела.

– Крутился там хулиган какой-то… Ты о них не думай, о хулиганах этих. Ты учись.

– Он не хулиган, бабушка.

– Все равно. Ты об этом не думай. Ты об уроках думай. Тебе ешчо рано думать про такие вешчи.

– Про какие, бабушка?

– Про хулиганов. Босяков этих. Сколько я их из дому гоняла, босяков этих, пока твоя мамочка выросла.

Бабушка только с виду строгая. А у самой глаза смеются, и лучики из глаз – веселые, озорные.

– Бабушка, расскажи про маму, – просит Танька. – Какая она была?

– Ой, внучушка, твоя мама таких мне коников выкидывала, что если все их рассказать…

Бабушка качает головой и смеется.

– Про войну расскажи, – просит Танька. – Как мама по вагонам ходила…

– Про войну? – говорит бабушка и замолкает. Солнце светит ярко. Золотые блики на пруду качаются, плещут рыбками. Медленно, важно плавают лебеди – два белых и черный.

– Ну, посадили нас, значит, в машину, шестнадцать женщин с детьми, полный кузов. Второй день, как война идет, а тут граница. Шоферу велели, чтобы вез нас на Минск, на Могилевское шоссе, через Быхов. Едем, значит. А вокруг земля горит, пулеметы стреляют. Самолеты немецкие десантников бросают – в милицейской форме новенькой, а наши их расстреливают, не дают на землю спуститься… И мы, командирские жены и дети, через этот ад едем. Две с нами молоденькие ехали, Марыйка и Раечка, бездетные. Повыкидали они чемоданы свои и в санитарки ушли. Я б и сама пошла. А на Веру свою гляну – не могу дитё одно кинуть. Было ей, как тебе сейчас… Да… Едем, значит, дальше. Навстречу военные. «Куда вы?» – «На Могилев». – «Горит Могилев. Вы на Быховский мост поспешайте, а то в мешке останетесь. Немцы кругом». Шофер посмотрел, что такое дело, и решил от нас утекать. Ну, бежать, одним словом… Тады одна женщина, комиссара полкового жена, достает наган – муж ей, догадался, дал с собой – и говорит шоферу: «Вези, а то застрелю». Испугался шофер, дальше повез, а мы его с тем наганом по очереди караулили.

А тут стали нас бомбить. Едем полем, деться нема куда. Як почнуть бомбить, машину кидаем – и в жито. Осколки по житу чиркают. А Вера, мамочка твоя, хохочет: «Ой, как весело! Опять в нас не попало». Нашла-таки себе веселье! Все ховаются и назад вертаются, к машине. А потом машину разбило, и Олю, подружку Верину, осколком в плечо ранило. Увидела Вера на Оле кровь – заплакала. Пошли мы по шляху…

– А шофер, бабушка? – спрашивает Танька.

– Шофер утек. Его тады не стерег никто. Зачем он нам, гадость такая, когда машину разбило!.. Ехать нема на чьим. Идем, значит, по шляху. Подбирает нас военная машина – нас с Верой, и Олечку с мамой ее, и бабашку их старенькую… Тесно было у них, но все же взяли нас. «Як-нибудь, кажут, доедем на тую сторону…»

Бабушка сняла жакет, сложила на коленях. А у Таньки в глазах дорога, военная машина и в ней бабушка и мама. У мамы косички тонкие, белые. И сарафанчик на ней маками – все это бабушка уже рассказывала. Но каждый раз, как дойдет до этого Быхова моста, у Таньки по коже мурашки. Как будто не знает, чем там кончилось, – не погибла ли на переправе девочка в сарафанчике? Успела перебраться или осталась у немцев, в неволе?

– Выехали, значит, на Быхов мост. Машин на нем – лава, а над мостом наши самолеты кружат – не допускают мост бомбить. Кругом бьют, а на мосту не бьют. Переехали Днепр, тут военные говорят: «Слезайте, Днепр будет укрепляться. Его немец не пройде». Добралися мы до Рославля, сели на камни, угли, на бревна – товарняк, одним словом, – и едем. День едем, день стоим. Ести нема чего. Ну, тады Верка моя, гляжу, детей с нашего товарняка собрала – и к военному эшелону… Пела она там, плясала, верши рассказывала…

– Не плачь, бабушка, – говорит Танька.

– А я не плачу, что-то с дерева летело, попало у глаз… Ну, пела, значит, плясала, а потом подол сарафанчика собрала: «Товарищи бойцы, помогайте, есть нечего». Накидали ей усего – и булки, и колбасы, и сахару… – Бабушка и смеется и плачет. – Такое детство было у твоей мамочки. Чего только не пришлось пережить!

Ветер обдувает лепестки черемухи, они тихо ложатся на воду, и черный лебедь по кличке Отелло клюет их своим красным клювом.

– А про мальчиков? – говорит Танька. – Как ты их гоняла?

Бабушка не слышит ее. Она смотрит на павлина. Он распустил наконец свой веер, но при этом повернулся к ним задом, некрасивой стороной.

– Ну, не гадость? – смеется бабушка. Это ее словечко, и произносит она его на всякий лад.

У него привычка – стоять у окна. Он не помнит сам, когда это началось. Наверно, с тех пор, как она стала его женой. Она заставляла себя ждать подолгу, и это сделалось привычкой. Теперь он продолжает стоять у окна и в те немногие часы, когда Вера дома. Ее это сердит.

– Ну и что ты там увидел интересного? – говорит она и смотрит на него подозрительными глазами. В такие минуты она становится похожа на свою мать. – Кого ты высматриваешь?

Ему бы надо сказать – «тебя». Но он ничего не отвечает, просто отходит в сторону. Но ненадолго. Вскоре он опять стоит у окна. Как будто все еще ждет кого-то, кто вот-вот появится там, в конце улицы.

Сколько долгих часов одиночества он провел, ожидая Веру из командировок или от Людмилы, где она отсиживалась, уходя от него «навсегда». Или просто из компании друзей.

В этих компаниях – у Веры их было несколько – он чувствовал себя не в своей тарелке. Он не был говоруном и всегда предпочитал слушать. Но и слушать людей, которые говорят одновременно, перекидываясь обрывками фраз, полунамеками, понятными лишь избранным, своим, – таких людей слушать утомительно. Постепенно он откололся от ее компаний. Его перестали приглашать. И ему казалось, что Вера в душе этому рада. Ведь ей приходилось объяснять ему шутки, намеки, выполняя роль переводчика. Ее друзья так и говорили: «Вера, переведи ему!»

А она не любила его заводские вечеринки. Говорила чуть презрительно: «Опять одно и то же – сделают салат и будут петь по песеннику, а потом кто-нибудь напьется…» В общем, она бывала права – вечеринки по случаю праздников походили одна на другую. Действительно, девушки-копировщицы из его КБ приготовляли салат, а потом пели по затрепанному песеннику, потому что многие не знали слов. Пели все подряд: от «Ревела буря, дождь шумел» до «Рула ты рула-ла-ла». А потом всегда кто-нибудь надпивался. И все же, зная наперед, как все будет, он не мог не пойти. Когда он возвращался домой чуть навеселе, мурлыча что-то из песенника, Вера ревниво расспрашивала его, чего это он распелся. Ее интересовало все – танцевал ли он и с кем сидел за столом. Наверно, опять с Кларой! И было приятно, что она ревнует его. Пожалуй, ради этого он туда и ходил.

Может быть, ее друзья из редакций и радио были славные ребята, но они отнимали у него Веру, и он не мог любить их. В последний раз тоже все получилось из-за них.

Он пришел с завода позже обычного, усталый как черт. Еще на лестнице он услышал гитару, смех и голоса. Громче всех смеялась Вера. На столе стояло вино, остатки тараньки. Вокруг стола сидело трое парней – спецкоры Толя и Коля, фотокор Вася из газеты и редактор вещания Зоя, по прозвищу Заяц. Вася держал гитару.

– Васенька, – закричала Вера, – сыграй еще раз ту, первую. Пусть Димка послушает. Слушай, Димка! – И представила: – Знакомьтесь – мой муж!

Это была ее любимая шутка – они все были давно знакомы.

Заяц сказала:

– Очень приятно, – а Толя, Коля и Вася галантно поклонились.

– Налейте ему штрафную! – сказал один из них тоном распорядителя.

Вася уже ударил по струнам и запел блатным фальцетом.

Где твои семнадцать лет? –
На Большом Каретном.
А где твои семнадцать бед? –
На Большом Каретном.
А где твой черный пистолет? –
На Большом Каретном.
А где тебя сегодня нет? –
На Большом Каретном.

– Большой Каретный – это улица такая была, в Москве. Там раньше МУР помещался, понял? – пояснила Вера. – Блеск, настоящая воровская!.. Чувствуется, да?

– Чувствуется что-то родное, – сказал Коля, красивый брюнет лет двадцати пяти.

– На Большом Каретном она провела лучшие годы своей жизни, – продекламировал Толя.

– Дурачье, – сказала Вера. – Мой отец был агентом уголовного розыска. Он ловил таких, как этот тип. Возможно, он и отобрал этот черный пистолет, а?