Генри Торо - Как обрести индивидуальную свободу

• Название: Как обрести индивидуальную свободу
• Автор: Генри Торо
• Издательство: Харвест
• Жанр: Философия
• Год: 2006
• ISBN: 985-13-8504-2

Книга, которую вы открыли, поможет вам за предельно краткое время изучить последовательность и логическое развитие философских взглядов и воззрений американского философа и писателя-романтика Генри Дэвида Торо, который предположил возможность обретения индивидуальной свободы не порывая физически (географически) с ненавистным обществом: он построил на берегу озера домик, в котором жил два года, проверяя собственную теорию. Теория подтвердилась, и была представлена широкому кругу читателей в виде замечательного произведения «Уолден, или жизнь в лесу».

---

в своем лесу, как фермер в своем, а потом также ищет развлечений и общества, как и тот, хотя, может быть, и в более концентрированной форме.

Для людей, которые не умеют оставаться наедине с самими собой, Торо не находит ничего лучшего, кроме пожелания-совета работать еще больше:

Бывают люди «трудолюбивые», по-видимому, любящие труд ради него самого, а может быть, потому, что он не дает им впасть в худший соблазн, — этим мне сейчас нечего сказать. Тем, кто не знает, куда девать больший досуг, чем они имеют сей час, я советую работать вдвое больше — пока они не выкупят себя на волю.

Жизнь Г. Д. Торо на берегу Уолденского пруда — образец сознательной жизни, неотъемлемой составляющей которой была философская рефлексия. Торо старательно избегает жизни в мире имитаций и, замыкаясь, казалось бы, на своем личном, индивидуальном бытие, «выходит из себя» на бытие универсальное, общечеловеческое. Рефлексивно суммируя содержание этих и других, не описанных нами эстафет (к примеру, эстафет природоведения и наблюдения), «волн жизни», Торо сумел сосредоточиться и выявить саму волну, событие — закон радостного и плодотворного усилия.

Мышление помогает нам «выйти из себя», но не в обычном смысле слова. Сознательным умственным усилием мы можем отстраниться от действий и их последствий, и тогда все хорошее и плохое пройдет мимо нас, как поток. В очень общем, но подлинном значении усилие — уже есть дело само по себе.

Уединившись, «нащупав» в себе себя, человек может читать, воспринимать звуки, окружающую природу, с каждым днем все глубже и глубже проникая в суть сокровенного знания. Но даже одно из самых, казалось бы, простых, занятий — чтение, далеко не так просто, как кажется:

Ученый может читать Гомера или Эсхила на греческом языке и не опасаться упрека в роскошной праздности, поскольку, читая, он как бы подражает их героям и посвящает их страницам утренние часы. Язык этих героических книг, пусть бы и изданных в переводе на наш, всегда будет для нашего времени упадка языком мертвым, и мы вынуждены старательно разгадывать каждое слово и строку, вкладывая в них более широкий смысл, чем общепринятый, и обращаясь для этого ко всей мудрости, доблести и великодушию, какими обладаем.

Хорошее чтение — чтение действительно хороших книг в требуемом духе — благородное дело, требующее от человека больших усилий, чем любое из принятых сейчас занятий. Для него нужна такая же подготовка, какую проходили атлеты, всецело посвящавшие себя своей цели. Книги надо читать так же сосредоточенно и неторопливо, как они писались. Умения говорить на языке, на котором они написаны, еще недостаточно, потому что между языком устным и письменным, языком, который мы слышим, и языком, на котором мы читаем, — расстояние не малое. Первый — недолговечен, это — звук, речь, говор, нечто животное, то, чему мы бессознательно, подобно животным, научаемся от матерей. Второй воплощает зрелость и опыт первого; если первый — язык наших матерей, то второй — язык отцов, тщательно отобранные средства выражения, слишком весомые, чтобы просто ловить их на слух; для овладения ими надо родиться заново. В средние века толпы, умевшие всего лишь говорить по-гречески и по-латыни, не могли, по случайности рождения, читать написанные на этихя зыках гениальные творения, ибо это был не тот греческий и не та латынь, которые они знали, но утонченный язык литературы. Этот благородный язык Греции и Рима был им не знаком, самые рукописи были для них негодным хламом, и они предпочитали им дешевую современную литературу. Но когда у народов Европы появилась своя, хотя бы еще грубая, письменность, но соответствовавшая потребностям их литератур, тогда возродилась и ученость, и из глубины веков ученым стали видны сокровища древней культуры. То, чего не могла слышать уличная толпа Рима и Греци и, после многих столетий смогли прочесть несколько ученых, и лишь ученые читают это поныне.

Те, кто не научился читать древних классиков на языке оригинала, обладают весьма несовершенными познаниями в истории человечества, потому что настоящий перевод их не осуществлен еще ни на один из современных языков, если только не считать таким переводом саму нашу цивилизацию.

Я полагаю, что, научившись читать, мы должны читать лучшее, что есть в литературе, а не повторять без конца ее азы.

Лучшие книги не читаются даже теми, кого считают хорошими читателями. За очень немногими исключениями, наш город не обнаруживает вкуса к лучшим произведениям, хотя бы даже английской литературы, доступной всем.

Не все книги так бестолковы, как их читатели. Для многих людей новая эра в их жизни началась с прочтения той или иной книги.

Духовное усилие приводит к чудодейственному пробуждению человека, обновляет его самого, делает значимым его жизнь. Это усилие требует для осуществления пробуждения всех физических и духовных возможностей, но точкой опоры становится человеческая душа:

По правилу двух диаметров мы не только находим солнце в нашей планетной системе и сердце в человеческом теле проведите линии наибольшей длины и наибольшей ширины через всю массу повседневных дел человека и через волны жизни, захватив также его бухты и фиорды, и на месте их пересечения вы найдете вершину или глубину его души.

Для Торо глубина, средоточие человеческой души — это точка пересечения наиболее выдающихся дел человека (по всей видимости, линия наибольшей ширины) и волн жизни (линия наибольшей длины), захватывая также «бухты и фиорды», о которые эти волны разбиваются. Природа близка человеку, она — праматерь, но в то же время она остается не более, чем «старой дамой» по соседству. Самое близкое человеку, по мнению Торо, — великие законы, заданные ему отнюдь не матушкой-Природой, ко «влиянием незримых сил Неба и Земли».

Мы в основном придаем значение только внешним и преходящим обстоятельствам. Вот в чем причина нашей растерянности. Ближе всего ко всему сущему находится та сила, которая его созидает. Ближе всего к нам постоянно свершаются самые великие законы. Ближе всего к нам стоит не работник, которого мы наняли и с которым так любим беседовать, а тот работник, который создал нас самих.

Человек рассматривается Г. Торо как центр, средоточие мира, остров посреди «волн жизни». Чтобы быть и оставаться центром подлинной жизни, необходимо постоянно отстаивать свое положение. Эта необходимость требует от человека отрешенности от повседневных дел, отдаления «мира повседневного» на соответствующее удаленное расстояние от своего мира, даже если этот мир — место, где развертывается

его собственная мыслительная и вещественная деятельность. Этот центр мира может быть, как у Торо, всего лишь «бобовым полем».

«Работник, который создал нас самих», действительно, всегда рядом с нами. Более того, он в нас самих, он определяет и «вылепливает» нашу чувственность и ментальность, в которых человек ощущает жизнь. В такого рода абстракциях высших сил и законов Генри Торо прячет, «скрывает» свою человеческую событийность, свою принадлежность процессу всеобщей взаимодеятельности и взаимозависимости людей.

Хорошо, если (человек — ред.) способен написать картину или изваять статую, то есть создать несколько прекрасных вещей, но как благороднее выглядит задача быть в моральном отношении скульптором, творцом всей окружающей среды. Сделать прекраснее наш день — это высшее из искусств. Долг каждого человека — сделать свою жизнь во всем, вплоть до мелочей, достойной тех стремлений, которые пробуждаются в нем в лучшие ее часы.

Одиночество, способствующее сосредоточению, обретению способности «нового взгляда» на окружающих, вскоре приводит к овладению навыками глубокого понимания сущности человеческой природы:

Приходили полоумные из богадельни и других мест; но этих я старался заставить открыться мне и выказать весь ум, какой у них был; я заводил разговор именно об уме и бывал вознагражден. Я обнаружил, что некоторые из них разумнее, чем так называемые надзиратели над бедными и члены городской управы, и что им пора было бы поменяться местами. Оказалось, что между полоумными и умными разница не столь уж велика.

Однажды, например, ко мне пришел один безобидный и простодушный бедняк, которого я часто встречал в полях, где он, стоя или сидя на корзине, служил живой загородкой, чтобы скот — да и он сам — не забрели куда не следует; он выразил желание жить так, как я. С величайшей простотой и искренностью, возвышенной или, точнее, приниженной по сравнению с тем, что зовется смирением, он сказал мне, что ему «недостает ума». Так он и сказал. Таким его создал бог, но он полагает, что бог любит его не меньше, чем других. «Такой уж я уродился, — сказал он, — и всегда такой был; не то, что другие дети, — слабоумный. Так уж, видно, богу угодно». И вот он сам — живое подтверждение своих слов. Он был для меня философской загадкой. Мне редко встречалась столь благодарная почва для сближения с человеком — так просто, искренне и правдиво было все, что он говорил. Чем смиреннее он был, тем больше это его возвышало. Вначале мне да же показалось, что это было у него обдуманным. На почве правдивости и откровенности, возделанной бедным слабоумным нищим, можно было бы взрастить нечто лучшее в отношениях между людьми, чем удавалось до сих пор мудрецам.