Юзеф Крашевский - Сиротская доля

• Название: Сиротская доля
• Автор: Юзеф Крашевский
• Жанр: Историческая проза

Польский писатель Юзеф Игнацы Крашевский (1812 - 1887) известен как крупный, талантливый исторический романист, предтеча и наставник польского реализма. В седьмой том Собрания сочинений вошли повести `Сиротская доля`, `Король хлопов` 

---

При первом намеке о службе в университете он скривился.

— Теперь поздно, — отвечал он, — хлопотать об этом; было подходящее место, но его уже заняли. Впрочем, для вас, пан Мечислав, не было тут ничего особенно интересного. Вы должны думать о приобретении независимости, о деньгах, а здесь этого вы не достигли бы. Поезжайте как можно дальше, где врачей как можно меньше. Да, как можно дальше. Я могу похлопотать о казенном месте.

Предложение это не улыбалось Мечиславу, который не хотел удаляться от сестры; но не отвергая его, он просил срока подумать. Действительно, ему казалось, что лишить Люсю последнего, единственного покровительства, удалиться, оставляя ее полностью во власти доктора Вариуса, который мог бы обращаться с нею еще суровее, было бы неблагоразумно со стороны брата. Хотя Люся как будто бы имела все, чего только желала, однако Мечислав знал, что жизнь ее становилась все более невыносимой.

Пребывание Мартиньяна в городе и присутствие его в костеле беспокоило старика и делало его брюзгливым. Он сердился и несколько раз упрекал Мечислава, что тот не мог выжить кузена. Сперва экономка находилась при Люсе действительно для услуг, но теперь принимала решительный тон гувернантки и нимало не скрывала, что ей был поручен надзор за молодой госпожой. Не только она, но и вся прислуга обращалась с Людвикой без малейшего уважения. Ни одно желание ее не исполнялось, пока не подтверждая его доктор Вариус. Она вынуждена была переносить постоянно тысячу мелких, но оскорбительных неприятностей. И она переносила все это с ангельским терпением, но сил у нее не хватало. Даже о слезах ее доносили мужу, который безжалостно насмехался над ней. При гостях он выказывал необыкновенную нежность, но наедине был холодным, молчаливым, деспотичнейшим из мужей. Единственное развлечение Люси — музыка была ей запрещена почти целый день, потому что мешала Вариусу, который терпеть не мог ее.

Все это осталось бы в тайне, поскольку Людвика никогда не жаловалась, если бы не старуха Орховская, которая словно тень блуждала вокруг этого дома, сумела как-то завязать сношения с одной из служанок, которая ненавидела экономку и рассказывала домашние тайны.

Рябая экономка была правой рукой доктора Вариуса и всем заправляла в доме, в котором Люся считалась как бы посторонней, словно гостьей. Положение последней становилось невыносимо, поскольку за каждой мелочью надо было обращаться к экономке, а эта нисколько не скрывала, что терпеть не могла молодой пани. Иначе быть не могло: пани угрожала ей рано или поздно, если б вошла в доверие доктора, полной отставкой. Экономка хозяйничала здесь много лет, подделываясь к профессору разными услугами; она противилась женитьбе господина и открыто восстала против этого, но должна была замолчать, зная характер Вариуса. Но, во всяком случае, обещала себе диктовать жене, а жизнь ее сделать такой, чтоб супруги никогда не могли сблизиться и прийти к согласию.

Она выследила Мартиньяна в костеле, а может быть, кое-что и прибавила, распаляла ревность доктора, называла подозрительными слезы Люси, одним словом, всеми возможными способами шла к цели. Экономку ненавидели в доме все, но боялись; она действительно здесь господствовала, ей уступал даже сам доктор Вариус, так он боялся ее языка.

Жирная, некрасивая, смуглая, плешивая, что заставляло ее носить парик, рябая, она носила имя панны Евгении.

Со времени свадьбы доктора характер ее, и до того испорченный, сделался еще несноснее. Терпела от этого более всего Людвика, которой рябая причиняла все неприятности, какие только могла причинить. Жаловаться на это казалось унизительным бедной женщине, и она одним терпением воевала со своим злейшим врагом. Это пассивное и хладнокровное сопротивление еще более гневило панну Евгению. Она сплетничала на свою госпожу доктору, а тот отделывался молчанием, хотя слушал ее. Часто она упрекала его, что взял себе такую жену.

— Постоянно больна, ноет, — говорила она, — не знаешь, чем угодить; отчего бы вам не выбрать кого-нибудь поздоровее и повеселее.

Доктор Вариус при этом только кривился, а панна Евгения уходила.

Орховская знала обо всем через знакомую служанку.

Весь уклад жизни в этом доме угрожал будущности Людвики.

Доктор Вариус, не чувствуя за собой никакой вины, хотел бы отправить Мечислава как можно подальше.

Когда Мечислав начал говорить Орховской о своих предположениях, поскольку ничего не скрывал от старой няни, она, которая сперва молчала о том, чему помочь было нельзя, но чем могла напрасно растревожить брата, начала мало-помалу открывать перед ним таинственную завесу. Добрая старушка приступила к этому с величайшей осторожностью, сперва намекала, высказывала догадки, потом давала понять, что кое-что разведала. Наконец рассказала все.

Для Мечислава это был новый удар, может быть, более тяжелый, чем все испытанные им в жизни.

Люся узнала о разводе без грусти, встревожилась немного, не верила в брата и почти радовалась, что он обязан будет всем собственному труду. Серафима уже давно удивляла ее, и наконец Люся охладела к ней, но не говорила о ней плохо, не жаловалась и молчала.

Вынужденное затворничество Людвики дошло до такой степени, что дало себя почувствовать и Мечиславу. Он уже говорил об этом однажды, но не помогло, и доступ брату был затруднен, как постороннему. Впрочем, сколько раз он ни был у сестры, всегда встречал там рябую физиономию экономки, остававшейся как бы настороже.

Все это, вместе взятое, заставило задуматься Мечислава, который отказался от предложения Вариуса и остался в городе.

На последнего это произвело неприятное впечатление.

— Что ж вы будете здесь делать? — спросил он. — Об университетской кафедре нечего мечтать, есть много кандидатов с сильной протекцией; на практику, при стольких знаменитостях, тоже рассчитывать трудно. Что же вы здесь будете делать?

— Учиться. Мне никогда не откажут в разрешении заниматься в клинике.

— Но чем же будете жить? — отозвался доктор Вариус. — Я очень хорошо знаю, что вы не примете помощи, которую охотне предложили бы вам.

— Это уж мое дело, — отвечал Мечислав. — Привык я к самой скромной жизни, мне немного нужно; у меня есть несколько бесполезных вещей, и я не отчаиваюсь; а при небольшой практике проживу как-нибудь.

— Ох, уж мне это ваше вечное "как-нибудь", — сказал, засмеявшись, Вариус. — Но для чего же молодость, если вы не воспользуетесь ею, чтоб обеспечить себе кусок хлеба на старость? Зачем терять золотые годы?

Мечислав на это не отвечал и остался при своем мнении. Вариус ушел сердитый, ворча на людскую беспечность, беспорядочность, на пороки и упрямство молокососов.

Вскоре после описанных происшествий пани Серафима, поручив ведение развода адвокату, уехала за границу, не попрощавшись ни с кем из прежних знакомых.

Перед отъездом она написала длинное, красноречивое и очень запутанное письмо к Мечиславу; цель и значение его понять было трудно. В нем заключались как бы оправдание, как бы грусть с прошедшем, словно отклик сердца и вместе с тем только холодная выработка слога. Мечислав прочел его несколько раз, не нашел ничего, что говорило бы душе, и спрятал в ящик.

Хотя теперь ничто не мешало ему бывать у Адольфины и заниматься ее лечением, однако он ходил к ней неохотно. Он боялся разбудить в себе чувства, которые успокоились и несколько остыли. Он любил ее, но желал ей счастья, которое считал почти возможным с человеком очень добрым и достойным, хотя и посредственным. Он старался дать понять это Адольфине, но она иначе видела свое положение. Она ценила и уважала мужа, но ей казалось, что она имела право сохранить молодое, поэтическое чувство к Мечиславу. Она только требовала от него, чтоб таинственная связь душ осталась не разорванной, превращаясь даже в братскую любовь. Она настаивала, чтобы он часто бывал у них, сошелся короче с Драминским и был другом дома.

Она не видела в этом опасности, зная благородный характер Мечислава. Он меньше доверял и ей, и себе и не желал поддерживать напрасных мечтаний. Порой он забывался при ней, но достаточно было одного более живого слова, и он овладевал собой. Гораздо смелее была Адольфина и словно играла с опасностью, которой не понимала. Мечислав приходил к ним только по приглашению и когда знал, что застанет мужа дома или с Мартиньяном, который ходил к ним часто. Это немного сердило Адольфину. Однажды отправив мужа и Мартиньяна в театр, она послала от имени Драминского просить Мечислава на чай. Она, впрочем, надеялась, что и муж приедет к чаю, но не скоро. Мечислав явился в полной уверенности и растерялся, застав ее одну. Он тотчас спросил о Драминском.

— Садитесь и не беспокойтесь, они придут. Не бойтесь. Пожалуй, можно подумать, что вы страшитесь провести со мной четверть часа наедине. Право, это оскорбляет меня.