Джузеппе Томази ди Лампедуза - Леопард

• Название: Леопард
• Автор: Джузеппе Томази ди Лампедуза
• Жанр: Классическая проза

Роман «Леопард» принадлежит к числу книг, которые имели большой успех не только в Италии, но и во Франции, Англии и США.

Роман «Леопард» вышел в свет после смерти его автора, который не был профессиональным писателем. Князь Джузеппе Томази ди Лампедуза, старый аристократ, был представителем одного из самых знатных и старинных родов Сицилии.

Актуальность романа заключается в проблеме, лежащей в центре книги. Это освобождение королевства Обеих Сицилий, осуществленное Джузеппе Гарибальди и его армией добровольцев («Гарибальдийская тысяча»). Оно и привело к основанию единого итальянского королевства, возникшего благодаря соединению южных провинций с провинциями Северной и Центральной Италии.

---

Полотна празднично торжественны, и каждое из них стремится утвердить блеск империи Салина, се право судить и карать. Наивные шедевры деревенского искусства прошлого века — их назначение, однако, лишь определять границы поместий, облегчать подсчет площадей и доходов, так и не установленных точно. За свою многовековую жизнь богатство превратилось в украшение, в предмет роскоши и наслаждений; упразднение феодальных прав привело к отмене обязанностей вместе с привилегиями; богатство, подобно старому вину, оставило где-то на дне осадок в виде алчности, забот, а вместе с тем и осторожности, сохранив лишь крепость и цвет. Тем самым богатство изжило себя; теперь оно состояло лишь из эссенций, которые, подобно всем эссенциям, быстро испарялись. Уже давно улетучились некоторые из этих поместий, столь празднично глядевших с полотен; память о них хранили лишь пестрые картины да сами названия. Другие еще сохранились, но, подобно сентябрьским ласточкам, шумно собирающимся стайками на ветвях деревьев, готовы были вот-вот улететь. Однако поместий было много; казалось, им никогда не придет конец.

И все же ощущения, испытываемые князем при входе в свой кабинет, были, как всегда, неприятны. Посреди комнаты, словно башня, возвышался огромный письменный стол с десятками ящиков, ниш, углублений, тайников, откидных полочек; эта громада из желтого дерева, с темными инкрустациями, хитроумными ловушками, вращающимися частями и тайными приспособлениями, секрет действия которых был утрачен всеми, кроме воров, чем-то напоминала театральную сцену. Стол был завален бумагами; хоть князь весьма предусмотрительно заботился, чтоб большинство их относилось к далеким областям, подведомственным астрономии, количество бумаг, касавшихся земных дел, все же оказалось достаточным, чтобы наполнить его сердце недовольством. Внезапно он вспомнил письменный стол короля Фердинанда в Казерте, также заваленный бумагами, ждавшими своего решения, — их назначением было создавать иллюзию воздействия на ход человеческих судеб, на деле же поток мчался сам по себе и совсем по другому руслу.

Салина подумал о лекарстве, недавно открытом в Соединенных Штатах Америки; оно позволяло без страданий переносить самые тяжелые операции и пребывать спокойным среди всяких бед. Морфием назвали эту грубую химическую замену стоицизма древних и смирения христиан. Бедному королю призрачное управление государством заменяло морфий; ему, Салине, в тех же целях служило нечто более высокое, предназначенное лишь для избранных: астрономия. Отогнав прочь мысли об утраченном Рагаттизи и о висевшем на волоске Ардживокале, князь погрузился в чтение самого свежего номера «Ученых записок». «Последние наблюдения Гринвичской обсерватории представляют исключительный интерес…»

Однако вскоре ему пришлось расстаться с хладными просторами звездных царств. Вошел дон Чиччьо Феррара, счетовод. То был сухонький человечек, скрывавший свою склонную к иллюзиям хищную душу либерала за внушавшими доверие стеклами очков и безупречными галстуками. Этим утром он выглядел бодрее обычного. Было ясно, что те же известия, которые вчера столь угнетающе подействовали на падре Пирроне, явились для него освежающим бальзамом.

— Печальные дела, ваше превосходительство, — произнес он после обычных приветствий. — Скоро грянет гроза, начнутся беспорядки, немного постреляют, но затем все пойдет к лучшему, и новые славные времена настанут для нашей Сицилии; нам бы только радоваться, если б многим матерям не пришлось лотом оплакивать своих сыновей.

Князь хмыкнул, не выразив своего мнения.

— Дон Чиччьо, — сказал он немного погодя, — нужно навести порядок в сборе податей в Кверчете; вот уж два года, как оттуда не поступает ни гроша.

— Вся отчетность в порядке, ваше превосходительство. — Это была магическая фраза. — Потребуется лишь написать дону Анджело Мацца, чтоб он принял все необходимые меры; сегодня же представлю письмо на подпись вашему превосходительству. — И он отправился рыться в огромных регистровых книгах. С двухлетним опозданием в них каллиграфическим почерком неукоснительно заносились все счета дома Салина, кроме действительно важных.

Оставшись один, князь медлил погружаться в созерцание туманностей. Не события сами по себе злили его, а глупые мысли дона Чиччьо, с которым он тотчас же отождествил класс, готовившийся к господству. «Все, что говорит сей добрый человек, прямая противоположность истине. Оплакивать сыновей, которым суждено погибнуть; но их-то и будет как раз самая малость, насколько я знаю характер воюющих сторон, — ни одним убитым больше, чем потребуется для составления победной реляции в Неаполе или в Турине, что одно и то же. Ну, а насчет веры в „славные времена для нашей Сицилии“, как он выражается, то их нам обещали по случаю каждого из тысячи десантов, начиная от Никии, но времена эти так и не настали. Впрочем, почему они должны были настать? Ну, а что произойдет теперь? Переговоры, простроченные безобидной перестрелкой, затем все снова будет по-прежнему, меж тем как все переменится». Снова в памяти возникли двусмысленные слова Танкреди, которые он теперь, однако, понял до конца. Князь успокоился, перестал перелистывать журнал. Он разглядывал томимые жаждой, изрытые склоны горы Пеллегрино, извечные, как сама нищета.

Вскоре пришел Руссо, человек, которого князь считал самым значительным из своих подчиненных. Проворный, не без изящества носивший свою куртку из полосатого бархата, этот человек, с глазами, говорившими о жадности, и лбом без следов угрызений совести, был для князя совершенным выражением нового сословия, шедшего в гору. Впрочем, Руссо всегда был почтителен и почти искренне привязан к князю, ибо, обкрадывая его, пребывал в убеждении, что действует по праву.

— Воображаю, как огорчено ваше превосходительство отъездом синьорине Танкреди; но его отсутствие недолго продлится, я в этом уверен; все кончится хорошо.

Князь снова столкнулся с одной из загадок Сицилии; на этом острове тайн, где дома всегда заперты наглухо, а крестьяне утверждают, что им неведома дорога к собственной деревне, которая виднеется на холме, в пяти минутах ходьбы, — здесь, на этом острове, несмотря на столь упорное желание, показать, что тайн хоть отбавляй, невозможно что-либо сохранить в секрете.

Он знаком велел Руссо сесть и пристально взглянул ему в глаза:

— Пьетро, поговорим как мужчина с мужчиной. Ты тоже замешан в эти дела?

— Нет, — отвечал тот, — не замешан. — (Ведь он отец семейства, а рисковать можно только таким молодым людям, как синьорино Танкреди.) Подумайте сами, смею ли я что-либо утаить от вашего превосходительства, вы мне все равно что отец. (Меж тем три месяца тому назад он утаил от князя на своем складе триста корзин лимонов и знал, что князю об этом известно) Но должен сказать, что сердцем я с ними, с нашими смелыми ребятами.

Он встал, чтобы впустить Бендико; дверь трещала от бурного натиска дружеских изъявлений пса. Потом снова сел.

— Вашему превосходительству известно: дальше так продолжаться не может — обыски, допросы, бумажная волокита из-за каждого пустяка, шпион в каждом углу дома; порядочный человек не волен заниматься своим делом. А в будущем нас ждет свобода, покой, уменьшение налогов, коммерция. Всем нам будет лучше: только попы проиграют. Господь стоит не за них, а за таких бедняков, как — я.

Князь улыбнулся: он-то знал, что именно Руссо через подставное лицо хочет купить Ардживокале.

— Предстоят дни перестрелки и беспорядков, но вилла Салина прочнее скалы, ваше превосходительство, у меня здесь столько друзей! Пьемонтцы войдут сюда лишь со шляпой в руках, чтоб засвидетельствовать почтение вашим превосходительствам. Я не говорю уже, что вы дядя и опекун дона Танкреди.

Князь почувствовал себя униженным: теперь он сознавал, что опустился до степени человека, которому протежируют друзья Руссо; как видно, его единственная заслуга в том, что он дядя молокососа Танкреди. «Через неделю жизнь моя будет в безопасности только благодаря тому, что я держу в доме Бендико. Дойдет и до этого». Он теребил пальцами ухо пса с такой силой, что бедняга завыл от боли, хотя, вне сомнения, и был польщен оказанной ему честью.

Но вскоре кое-какие слова Руссо принесли князю некоторое облегчение.

— Все станет лучше, поверьте мне, ваше превосходительство. Люди умелые и честные смогут выдвинуться. Все остальное останется по-прежнему.

Эти люди, деревенские либералишки, стремились лишь к легкой наживе. Баста, поставим точку. Ласточки улетят быстрее — вот и все. Впрочем, в гнезде их остается еще немало.

— Может, ты и прав, кто знает?

Теперь стал ясен сокровенный смысл всего: загадочные слова Танкреди, риторические речи Феррары, лживые, но столь значительные высказывания Руссо раскрыли ему успокоительную тайну. Немало дел свершится, но все окажется лишь комедией, шумной и романтической, и лишь несколько капель крови останется на шутовском наряде. Эта страна, в которой все улаживается; здесь нет французского неистовства; но, впрочем, и во Франции, если исключить июнь сорок восьмого, тоже ведь ничего серьезного не случилось? Князь хотел было ответить Руссо, но удержала врожденная вежливость. «Я все отлично понял. Вы не хотите уничтожить нас, своих „отцов“. Вы только хотите занять наше место. Хотите сделать это мягко, по всем правилам хорошего тона, быть может, даже сунув нам в карман несколько тысяч дукатов. Не так ли? Твой внук, дорогой Руссо, будет искренне считать себя бароном, а ты, быть может, воспользовавшись своим именем, провозгласишь себя великим герцогом из Московии, хотя на деле имя твое означает лишь, что ты сын русоволосого крестьянина с юга. Но еще прежде дочь твоя выйдет замуж за одного из наших, хоть за того же голубоглазого Танкреди с изнеженными руками. Впрочем, она недурна и, если привыкнет мыться…»