Виктор Конецкий - Том 1. Камни под водой

• Название: Том 1. Камни под водой
• Автор: Виктор Конецкий
• Издательство: Международный фонд "300 лет Кронштадту - возрождение святынь"
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-94220-001-7, 5-94220-002-5

В книгу вошла повесть «Завтрашние заботы» и ранние рассказы, написанные в 1950 году: «В утренних сумерках», «Заиндевелые провода», «Без конца», «Последний рейс», «Сквозняк», «Петька, Джек и мальчишки», «Путь к причалу», «По сибирской дороге», «Спуститься и подняться», «Под водой», «Если позовет товарищ», «Над белым перекрестком», «Повесть о радисте Камушкине», «Две женщины», «Последняя ночь Бандита», «Из дневника боксера».

Предисловие А.Комарицына.

---

И, вспомнив все это, Бандит бесшумно оскалился и, низко опустив голову, пошел в кладовку, понюхал бутыли рыбьего жира, полизал засыхающую конскую кровь и лег левым боком к паровой батарее. Он все сильнее ощущал тяжесть своей большой головы, челюстей, его голову тянуло к полу.

Время медлительно потекло сквозь него. Сотни ночей он уже провел так, бездумно бодрствуя, изредка почесываясь, ощущая в левом боку привычную боль, подергивая настороженными ушами, ожидая неизбежного утра. Но сейчас он вдруг ощутил тревожное желание уйти далеко отсюда, уйти туда, где нет никого, где никто не помешает — чему? — этого он не знал. Ему надо было встать и уйти, но он не мог разрешить себе этого. Ему надо было уйти туда, где никто не помешает остаться одному с самим собой навсегда. Но понять этого он не мог и только ощущал глухую, неясную тревогу. И еще он ощущал потерю обоняния. Он поднимал свой нос в направлении известного запаха и ждал прихода этого запаха, но не мог дождаться его. И все это было странно. Бандит тянул нос к синим пятнам возле хвоста, к тем пятнам, которые намазал укротитель. Но они ничем не пахли. И Бандиту от этого становилось страшно и неуютно. А все остальное было обыкновенным, известным, даже скучным, и старый цирковой пес оставался лежать под паровой батареей в кладовке. Тихая растерянность вошла в него. Изредка неожиданные ассоциации возникали в его собачьем мозгу. Ассоциации рождались от случайных звуков или сильных, резких запахов, которые пробивали его ослабевшее чутье. Где-то шебаршила крыса, и Бандит вспоминал свою смутную юность, болезненно-яркие огни манежа и цепкие, легкие лапки белой крысы, которую он нес на спине по кругу арены под аплодисменты зрителей. Или он вспоминал неподвижность набухших росой ветвей, которые склонялись над водой Амура, и запахи звериных следов, оставшихся в прибрежном иле… С улицы доносился стремительный шелест ночного такси, чуть погодя, над самым полом сквозняк приносил острый запах теплой резины шин, бензина, нашатыря — и Бандит вспоминал бесконечные гастрольные переезды, вагоны, трясучие грузовики, пыль, забивающую ноздри, когда запахи делаются такими же ускользающими, как сейчас… Запах нашатыря усиливался — и тогда вспоминался укротитель, который совал в нос тиграм ватку, смоченную в нашатыре, чтобы звери улыбались, то есть скалили клыки, растягивали губы. От запаха нашатыря, невыносимо противного, губы зверей распускались, челюсти отваливались, обильно текла слюна. И люди в амфитеатре цирка думали, что зверям сейчас весело, они смеются, улыбаются с арены…

Все это знал Бандит. И ему было очень скучно и тяжко сейчас, потому что он знал слишком много, а никто не мог, и не хотел, и не мог хотеть выслушать его. Да и сам он ни о чем и никому не хотел сообщать.

Бандит лежал в кладовке, возле самого порога. И такой же узкий, невысокий порог отделял его от смерти, когда старый цирковой пес увидел совсем маленького тигренка, который выбрался из клетки и спрыгнул в вольер.

Малыш понесся по кругу, смешно подкидывая зад и не прижимая ушей, опьяненный свободой. Он был лопоухий, неуклюжий, но быстрый. Ахилл рыкнул на него. Тигренок припал к полу.

Бандит медленно поднялся и, волоча лапы, побрел к тигренку, тот оглянулся и с любопытством, безо всякого страха глядел на него. И Бандиту вдруг даже как-то стыдно стало за свою старость, некрасивость, облезлый хвост и пятна от синьки на брюхе. Но, по его понятию, тигренок не должен был бегать по вольеру, тигренок должен был сидеть в клетке. И Бандит хотел зарычать, но только тихий хрип вырвался из его глотки.

Малыш опрокинулся на спину и дрыгнул в воздухе лапами. Он не боялся Бандита; наверное, запах собаки, которая кормила его, еще не выветрился из его памяти.

И Бандит тихо повернулся и тихо побрел обратно в кладовку. Взрослые тигры смотрели ему вслед, смотрели тревожно и настороженно. И даже больной лев Персей поднял голову и зашевелил ноздрями.

Бандит лег к батарее. Запахи гасли один за другим, и потому мир стремительно сужался вокруг него. И оставалось только то, что видели в полумраке его глаза: стол с конской тушей, бутылки с рыбьим жиром, полоска света возле двери. И ни от чего ничем не пахло.

Спящие звери проснулись, и все они стали быстро кружить по клеткам, косясь на дверь кладовки. И только тигренок ничего не понимал, не чувствовал, радовался своей свободе и озорничал в вольере. Потом он скользнул в кладовку, опрокинул бутыль с жиром и жадно зацокал языком.

Бандит не должен был разрешать тигренку жрать жир, но жаркая боль душила его. Он лежал, часто моргая и часто дыша, далеко вывалив серый язык. Потом боль отпустила, он ясно увидел тигренка, всего измазанного в жире, очень смешного, будто голого от слипшейся шерсти. Малыш кружил по кладовке, пытаясь догнать свой собственный хвост. Бандит улыбнулся и умер.

А его хозяин в это время сидел у женщины, с которой был у него неровный, прерывистый роман, и рассказывал ей о дрессировщике-немце. Женщина же не слушала его и все только говорила:

— Алексей, тебе нельзя пить, это дурно кончится, я тебе без шуток говорю, разве можно так?

— Он настоящий артист, этот немец! — бормотал дрессировщик. — Что ты в этом понимаешь? Какой ритм! У него не сердце, а бульдозер… Он разогревается точно к сроку… Начинает посылать тигрицу через себя с тумбы на тумбу, понимаешь? И все не дает ей разрешения прыгать, и все время обманывает ее и злит, а зритель думает, что она упрямится, и он не может с ней справиться, понимаешь?.. Какаpя тишина в цирке!.. И тут с него начинает лить пот градом… Понимаешь, что я говорю?.. Ему делается жарко именно тогда, когда в цирке пик напряжения!.. Грандиозный артист… Но и я не хуже, можешь мне поверить… А Каир порвал Персея. Нужно было сразу ухо пришить обратно… Хороший врач это бы, наверное, смог, а, как ты думаешь? Теперь лев остался без уха, черт знает, какое безобразие!.. И Бандит скоро уже сдохнет, и придется заводить другого пса… Этот Бандит все про меня знает… Утром дам ему касторки…

Касторку утром давали тигренку. Он объелся рыбьим жиром. А Бандита дрессировщик потихоньку от администрации закопал во дворе цирка.

1963

Из дневника боксера

Утром в воскресенье Клавдия Агафоновна:

— Аполлон, киса моя, идем гулять!

Принес поводок и намордник. Унизительно. Но привык. Приучили, вернее.

Вышли на двор. Запахи сырых дров, сосулек, подвальной гнилой пряности и тысяча других.

Вздрогнул от радости предвкушения встречи с Хильдой — немецкой овчаркой из пятой квартиры.

На дровяной поленнице лежали и грелись на солнышке кошка Мурка и кот Барсик. Не хотел ссориться. Но Мурка:

— Эй, сукин сын, не жмет тебе намордник?

Сделал вид, что не расслышал.

— А что ему еще может жать? — спросил у Мурки Барсик.

Смолчал.

Так славно пахло весной! Снег сошел.

Клавдия Агафоновна отцепила от поводка.

На гранитной тумбе написал кое-что.

— Интересно, — сказала Машка, — зачем он каждый раз поднимает ногу, а?

— А что ему еще поднимать? — спросил Барсик.

Хотел залаять. Не смог — намордник. Делал и делал вид, что наплевать.

— Криволапый друг человека оглох от студня по двадцать восемь копеек или от овсяной каши, — сказала Мурка. — И чего он всегда нюни распускает?

— А что ему еще распускать? — спросил Барсик.

Никакой особой вражды с ними не может быть.

Коты, кошки — твари не думающие, не анализирующие жизненный опыт.

А мы, боксеры, всю жизнь тем и занимаемся, что доходим до сути вещей.

Клавдия Агафоновна, например, обнаруживает во мне достоевщину. И потому при бессоннице читает мне вслух «Преступление и наказание».

Зажжет розовый торшер, челюсти положит в хрустальный бокал и шепелявит: «Аполлончик, мой маленький, подойди сюда!»

Слезаю с кресла.

Иду.

Стараюсь не стучать когтями по паркету.

Клавдия Агафоновна:

— Умненький ты мой, киса ты моя!

Непонятно. Почему я — киса?

Кладу морду на одеяло, стараюсь не очень выпускать слюни. Моргаю на лампочку в торшере.

Клавдия Агафоновна начинает читать.

Сразу чешется брюхо.

Блох нет.

Так, наверное, какой-то атавизм, но чешется ужасно.

Терплю.

Из деликатности.

До того хочется полязгать зубами в брюхе — все бы отдал.

Клавдия Агафоновна шамкает: «…ошибки и недоумения ума исчезают скорее и бесследнее, чем ошибки сердца. Ошибка сердца есть вещь страшно важная: это есть уже зараженный дух иногда и во всей нации, несущий с собой иногда такую степень слепоты…»

Вдруг какая-то потусторонняя сила сгибает пополам.

И я на брюхе — лязг, лязг, лязг… Беру себя в лапы и опять кладу морду на одеяло.

Слушаю.

Ночь поздняя. От уличного фонаря в оконном стекле блики качаются.

По полу от дверей — холодом.

Клавдия Агафоновна читает и читает. В некоторых местах приостанавливается и легонько стучит мне по лбу пальцем.