Михаил Пришвин - Дневники. 1918—1919

• Название: Дневники. 1918—1919
• Автор: Михаил Пришвин
• Издательство: ООО «Издательство «Росток» E-mail: [email protected]
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: ISBN 978-5-94668-059-2 УДК 882

Дневник 1918—1919 гг. представляет собой достаточно большой по объему документ, который можно считать летописью, но летописью своеобразной. Хотя дневник ежедневный и записи за редким исключением имеют точные хронологические и географические рамки, события не выстраиваются в нем в хронологический ряд.

Вопросы, которые поднимает Пришвин в первые послереволюционные годы, связаны с главной темой новейшей русской истории, темой, которая определила духовную ситуацию в России в течение столетия, — народ и интеллигенция.

Дневник первых лет революции — не только летопись, но и история страдающей личности.

---

Получаемые сведения и постепенный рост нашего настроения от чувства личной угнетенности...

Из Красного Креста нам принесли хорошие щи и по котлете — мы очень обрадовались. И вдруг староста объявил: принесли еще по второй котлете. Тогда радость была безмерной.

— Если так будет, то я отъемся здесь, и когда выйду на волю, то скажу: я пострадал!

— А если не выйдете?

— Тогда ничего: пропаду за спасибо!

И потом мы говорили долго, что вся Россия, собственно, и живет за спасибо.

Приходили с утешением: завтра (Учредительное Собрание) все двери отворятся. А потихоньку некоторым избранным сказали, что дела плохи, бой будет.

Успенский схватился за голову: дурак я, дурак! как обманулся, а ведь считался человеком неглупым (это он о народе русском).

С-й смотрит с французской точки зрения (Китай — Россия) и упорный пессимист.

Продовольственный диктатор, бухгалтер Государственного банка — тихий, с улыбочкой, всегда за делом, на вид лет 40, а так лет 60. У решетки показался арестант и просит хлеба. Не спросив Д., Ф. берет кусок и хочет дать. Д. его останавливает:

— У нас нет хлеба.

— Я не могу, не могу, я остаюсь сам, но я дам!

И дает. Д. отходит к окну и, оставшись минуту с собой, с прежней улыбочкой объясняет Ф.:

— Так нельзя!

(Внешне правдивая и внутренне ложная и совершенно пустая эгоистичная сущность Ф.)

В. М. Чернов ни при чем и, верно, всегда сидит за компанию.

5 Января. День Учредительного Собрания совпал со днем моего дежурства.

Вчера влилась в нашу камеру редакция газеты «День», и двенадцать Соломонов разговаривали об отсутствии интеллигентности и религиозности в русском народе. Ужасно, что все говорят «по поводу веры». Две партии — одни хотят видеть хорошее в народе, другие судят его по иностранным образцам.

Соломон, с пальцами, порезанными штыком, — искусный митинговый оратор — начал говорить, и так, будто всадник сел на коня и оставил грязную конюшню.

Типы: хроникеры, передовики.

Будущее: интеллигенты продолжают говорить о будущем и не могут остановиться, как бегающие заведенные детские игрушки.

Энтомолог раньше подготовлялся к общественной деятельности. Подготовился, приучился, теперь говорит, что приучает себя к смерти, думает, что можно себя подготовить так, что будет легко.

— Освобождается, освобождается!

— Кто? — спросили вблизи.

— Ящик!

А те, что за шашками сидели, — не слыхали, и тот, который из-за ширмы параши вышел, спросил:

— Кто освобождается?

— Ящик освобождается.

Староста о хлебе: не давайте, разве вы можете знать, что будет завтра? Семья, друзья — все отрезано, и человеческий мир ощущается через тех, с которыми свела судьба.

Два типа: один готовится к смерти, другой — убежать.

С Иорданью по камерам[7]: Рыжий не встал и к кресту не пошел, и только задержал у рта ложку с баландой и, когда все приложились, проглотил баланду.

В церкви «Отче наш» — этот и тот, детский. Время вдруг представилось таким коротким — будто положил кто-то меня — кусок сахару, — размешал ложечкой и все выпил.

Встреча с Авраамовым.

Надо знать, что человек, готовящийся умереть на гильотине, и человек, приготовившийся к случайной смерти, — разные люди.

6 Января. Вчера около 12-ти, когда одна часть наша сидела за шахматами, а другая спала, вдруг раздался хохот, мы открыли глаза: горело электричество, и хохотали, забыв о спящих, радовались электричеству. Через несколько минут вошел П. Н. и сказал, что Учредительное Собрание открылось и Чернов избран председателем, а власть во дворце у большевиков.

Рассуждение двенадцати Соломонов о будущем и между соседями по койкам — чиновниками:

— Ценно, что переход: большевики, потом эсеры, и потом перейдет к кадетам.

— А я думаю, образуется новая огромная национал-демократическая партия.

— Как бы национальная партия не оказалась монархической?

Настроение чиновников и Соломонов — два разные мира (там голодные семьи, тут профессиональная проституция).

Встреча земляков из Читы: лежали рядом неделю и не знали, а когда узнали, что земляки, то и не разлучаются.

Двенадцать Соломонов гложут кость, и она все белеет, белеет, и без того давно вываренная и уже давно обглоданная: интеллигенция не может верить, как народ.

Камера наша стала похожа на Невский проспект, тот Невский, который со времени революции живет такой нервной жизнью, как поверхность воды, открытая ветру: посмотришь с трамвая и все-все знаешь, газеты читать не нужно. Так и у нас в камере. Это не одиночка. Сюда новости политические приходят, как в редакцию, и Соломоны-учетчики гложут кость — Конвент[8] и пр., а тайна — кто дирижирует операцией за спиной большевиков — неизвестна.

Философ готовится к смерти, кто нервничает. (Селюк, человек терпеливый: вот француз, что бы он тут наделал, если бы тоже так вот пришел в редакцию купить газету, а попал в тюрьму!)

— А что же француз — вот француз! — и показал на Полентовского, который во время ареста схватился за штык и порезал себе пальцы. — Что он достиг?

Дали по бутерброду с икрой.

— Для чего это кормят?

— А так: хорошо!

Ха-ха-ха! Вот так еда, перед чем? А вся наша жизнь теперь перед чем?

7 Января. Вчера вечером нас предупредили, что если будет шум и больше — это нас не касается (бунт уголовных).

(Ведь иногда можно поместить такую заметку в хронике — она будет стоить очень дорого.)

Живем на вулкане и говорим так:

— Если удастся благополучно выйти, ведь освободят же нас! — заходите ко мне.

Для повести: расходятся из-за того, что оба чувствуют святость брака и, любя друг друга, любят естественным браком других.

— Что вы шьете?

— Мешок для ватерклозета.

Соломоны хотят учесть то, что нельзя учесть, и прикладывают к «текущему моменту» (момент течет!), французская историческая искусственная догма. И, наговорившись всласть, опять спрашивают инженера:

— Что вы шьете? Тот сурово отвечает:

— Ватерклозетной бумаге мешок!

Вл. Мих. читает океанографию и вспоминает моллюска прозрачного как вода, химерического вида, с хоботком:

— Pterotrochea coronati.

Историческая фраза: «Караул устал!» — как осуждение говорящей интеллигенции.

Светлое утро после метели, свет утренний через решетку тюрьмы и деревья митрополичьего сада за оградой. На деревьях спят черные птицы — родные галки-вороны и голубь, золотясь в луче солнца, и золотые сосульки на карнизе дровяного сарая, дым из труб электрической станции — и вот эти маленькие люди-чиновники, согнутые в одну сторону, перегнутые и гордящиеся перед своими подчиненными, стали теперь героями настоящими, борцами за свободу настоящую, не четыреххвостную[9], а личную подлинную свободу, — хвала же вам, тюремщики, палачи всякие, обезьяны и вредные насекомые, я отпускаю всех, недоумки и межеумки, бедные сердцем.

В камере № 5-й сидят политические вместе с уголовными, и среди них налетчик Функ, человек с тоненькими черными усами и крестом Санкт-Петербургской Духовной Академии на груди.

Сила русского человека появляется в тот момент, когда начинается жертва: таким началом была манифестация 5-го января[10].

Инженер, подшивающий вешалку, разговорился с заведующим хроникой: посредством четвертого измерения мы можем себе представить астральный мир и, следовательно, умствуя, допустить существование Бога.

Окружной инспектор говорит:

— Бог любви теперь перешел на сторону чиновника: 9-го января он был на стороне рабочих, а теперь перешел на сторону чиновников, и потому план Ленина будет расстроен.

— Вот какой идеалист! — сказал наш редактор.

Окружной инспектор еще говорил:

— Если так велико падение русского человека, то, значит, и есть какая-то большая высота, с которой он падает.

8 Января. Камера, как Невский — нервна как улица: вчера узнали, что убиты Кокошкин и Шингарев[11] — всех подавило: пессимистический приват-доцент Буш (и он неизбежно должен быть таким, потому что он только аналитик), и Михаил Иванович Успенский всегда, несмотря ни на что, будет оптимистом, потому что лик одной иконы стоит за ним, а у Чернова Pterotrochea с хоботком. Учетчики-передовики гложут кость, а хроникеры пишут письма родным. Среди хроникеров выделяется один (нарисовать его — за обедом, за бутербродами), он нахален, у него огромная воля, потому что его родители, когда он родился, признали, что он больше их, и потом, когда у него родились дети, он отдал свою волю им. Текущий момент и красные чернила.

— Мы идем к Интернационалу, не Ленинским путем, но идем!

— Рассыпанная Азия, Индия будет самостоятельным Государством, и вот вам Интернационал.

Капитан Аки[12]