Михаил Пришвин - Дневники. 1918—1919

• Название: Дневники. 1918—1919
• Автор: Михаил Пришвин
• Издательство: ООО «Издательство «Росток» E-mail: [email protected]
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: ISBN 978-5-94668-059-2 УДК 882

Дневник 1918—1919 гг. представляет собой достаточно большой по объему документ, который можно считать летописью, но летописью своеобразной. Хотя дневник ежедневный и записи за редким исключением имеют точные хронологические и географические рамки, события не выстраиваются в нем в хронологический ряд.

Вопросы, которые поднимает Пришвин в первые послереволюционные годы, связаны с главной темой новейшей русской истории, темой, которая определила духовную ситуацию в России в течение столетия, — народ и интеллигенция.

Дневник первых лет революции — не только летопись, но и история страдающей личности.

---

Истинного у нас пока есть только одно, что и летаем, и падаем мы вместе, и если спасаться задумаем — вместе, и падать — вместе...

Она прекрасна, когда сидит на окошке вполоборота, смотрит вдаль и думает про себя, время от времени задавая вопросы... тогда не видна бывает нижняя, некрасивая часть ее лица, особенно губы, чувственные, неправильные, как бы застывшие в момент подсмотренной, кем-то спугнутой неправедной страсти... — в этих губах какой-то наследственный грех. Когда смотришь ей прямо в лицо на губы и кончик носа над ними, то подумаешь, что она заколдовать может, заворожить.

Я до сих пор не знаю ее в капризах повседневности, не представляю себе, как, например, она ссорится с невесткою.

В ее душе есть такое (нежность, белизна), чего никак нельзя найти в лице: вся она живая будто тень своей души. Секрет моего сближения с ней, что я встретился с ее душой, а все видят только тень ее.

Лицо ее — смесь Мадонны с колдуньей.

Изумительны мои цветы возле ели: будто это от нее что-то осталось, я приношу цветы, а кажется, будто оставляет она. Так из любви выходит могила с цветами, и вот почему на могилу носят цветы.

Признак любви настоящей, а не слепой, что в свете настоящей любви должно быть ясно видно любимого человека и любящий знает, что он любит в нем. А то ведь можно любить себя отраженным в другом, как в зеркале.

7 Сентября. Брат говорит:

— Можно тебе сказать, что о тебе говорят теперь все в деревне? Я думаю, тебе это нужно знать. Конечно, все это вздор, но знать нужно, в чем обвиняют: часто обвиняемый узнает вину свою последний. Они говорят, будто ... ты и ... даже место указывают...

И я услышал, что говорят, как понимают наши орангутанги мою любовь, — это было слушать отвратительно (как жили влюбленные, представляя себе, что они живою водою соединяют разделенные части земли, и что думали о нас обезьяны — вот тема: в рассказе фантастическом человеческую любовь сопоставить со звериной).

Николай спросил:

— Скажи мне, было ли все-таки хоть какое-нибудь основание для этих разговоров?

Я сказал:

— У нас роман, конечно, совсем не такой. Потом я еще сказал ему:

— Может быть, это мое последнее увлечение, и это я не переживу.

— Ну, — говорит, — твои годы твердые. А как же Саша?[132]

Теперь ясно вижу: все мое писание — это какая-то поэзия задора, на этом задоре я и утверждал свою личность, сейчас я утратил этот задор и пока ничего писать не могу.

Чувство необходимости (судьба — что ли) чего-то мертвого, минерально-мертвого и равнодушного вступает теперь всем в сознание на место теплой привычной веры в человека.

8 Сентября. Была неделя Аграмачинская, потом шла неделя Московской разлуки, потом Шубинская неделя, Хрущевская неделя, неделя роздыха, теперь пришла неделя тоски.

Николай совершенно отчаялся в человеке (как Струве, Карташов и все). Я спросил его:

— Но ведь с каким же нибудь существом ты сравниваешь этого нашего человека и так видишь всю мерзость — кто это существо?

— Сам удивляюсь, что это такое...

Преступление Ленина состоит в том, что он подкупил народ простой русский, соблазнил его.

Русское поколение интеллигенции Толстым, народниками и славянофилами воспиталось в религиозном благоговении к простому народу в его деле добывания хлеба на земле: происхождение этого чувства, вероятно, от церкви. Теперь все это верование исчезло как дым, и осталось лицезрение колеса будничной необходимости (Марксова «Экономическая необходимость»). Похоже на то, как если бы любящий свою жену муж узнал бы внезапно, что беременность жены его произошла не от него, и потом из недели в неделю созерцает наливание живота. Народ сам по себе. Как велико должно быть разочарование человека, если вчера он говорил: «Я — творческая причина будущего нового существа на земле, я — носитель этой священной тайны размножения жизни». А сегодня он узнает, что он тут ни при чем и жизнь размножается сама собой, как мошкара, без всякого его личного участия, причем ложь и всякое преступление, вплоть до убийства, — такое же обыкновенное орудие жизни, как в земледелии соха и борона.

Чтобы спасти народ и поднять его, нужно дать ему сознание всеобщего личного участия во всех подробностях жизни — это и делала церковь, освящая куличи и признавая, что во всяком существе теплится искра Божия...

(Замечательно, что в земледельческих работах теперь не соблюдают праздников.) Принципы социализма, в сущности говоря, те же самые, как и церковные, только в нем не хватает церковной школы любви.

Не хватает личной любовной завязки с жизнью, все делается во имя общего («на чужого дядю»), например, Архип во время коммунистической молотьбы наивно воскликнул: «Мы опять на чужого дядю работаем».

Теперь время смутное, это значит, что планы, в которых работают различные духовные классы общества, перепутаны: так, например, какой-нибудь ярославский мужик, индивидуалист, предприниматель по природе, становится коммунистом и должен работать на всех («на чужого дядю») и так далее.

Беспокоит, что С. будет думать, будто я не показываюсь по трусости и оставляю ее одну.

А счастье свое, настоящее, вечное счастье, я понимаю в тихом подвиге, тайном деле с отказом от пользования благами — это моя тайная сущность, приступить к выполнению которой мешает мне не то обида, не то гордость, не то неизведанность того, что все изведали, что-то весьма маленькое, что в то же время заслоняет большое: неустройство в моем доме мешает войти в великий дом всего мира.

Тема всего этого периода: любовь — дело гения Рода (общее) и любовь — свое.

Можно ли найти такой путь, чтобы любовью к ней — любить других и этим жить. Так всегда любовь начинается, любишь весь мир, и кончается тем, что вместе с ней погибает весь мир.

Дорогая, нам нельзя надеяться на далекое время, когда достигнем мы нашего счастья двух, но любовью к тебе весь мир мне светит любовью, разве я не могу теперь же тобою любить весь мир.

Что редко встречается теперь в нашем возрасте — это способность до конца друг другу довериться, шагнуть как-то через все невозможные перегородки и в конце концов радостно встретиться. Я иногда в глухие минуты, когда падаешь под волну, с недоверием вспоминаю и думаю: «Ну, как же это она могла на это пойти, нет ли тут чего-нибудь... чего? не знаю, как это назвать... чего-то маленького и просто объяснимого». Но рано или поздно поднимаешься, как сейчас, на верхушку волны, и тогда это нежное, доверчивое и родное существо — чудесно и прекрасно, и в этой встрече я вижу награду Михаилу за верность его.

Не может быть любви без девственности, которая может сохраняться и под годами, и под скорлупой давно-семейной жизни.

Сегодня мы косили гречиху, которая была все время великолепной; но под самый конец заросилась, затуманилась, замучнела и бздюка напала, — мужики теперь к нашей работе совершенно привыкли, смотрят на нас или как на несчастненьких, или как на равных. Мы теперь вполне перешли разделяющую черту между барином и мужиком: есть что-то в этом хорошее, но совсем не то хорошее, о чем мечтали искатели слияния с народом.

9 Сентября. Человекообразная обезьяна. Спросят меня Соломоны-политики:

— Где ты был это время?

Я отвечу:

— Там я был, где не занимаются политикой и часов не заводят, где люди живут и счастливы.

— Где же это? — спросят Соломоны.

— В одном городе — он был раньше лучший город...

Любовь — истребитель привычки.

При-вычка, от-вычка, на-вычка, навык, какая-то Бычка и Вык, с которой борется любовь и в ней погибает сама. Вычка, Вык, или пусть лучше Век побеждают любовь, надевая маску любви.

Как легок крест во имя любимого: пламень любви лежит в основе креста, он является в пламени, а Век учит нас долгу, смирению, терпению, Век государственный, семейный, всеобщий Вык-Век — строитель, но никогда не архитектор. Невозможно построить брак на любви, если он все-таки удастся, то это не потому, что любят друг друга муж и жена, а потому, что в их натуре есть Вык-Век: влюбленным поют соловьи, а брачным поют двери, как у Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны[133].

Так церковь наша, видимая церковь, есть тот же брак, в котором Вык-Век поглотил совершенно любовь христианскую и надел на себя ее маску.

Бычок Вык (жвачка) — развить в мужика (жует коммуну), в народ, в государство до всеобщей жвачки: Вык сжует в конце концов даже идею бессмертия (пережует загробную жизнь). Светящийся бычок.

А любовь человека, мужчины к женщине для Выка — самое вкусное блюдо.

10 Сентября. Во сне окликнула меня и назвалась своим именем моя Парижская Грезица, лицо, как обыкновенно, совершенно на нее не похоже. Она винилась передо мной за прошлое (совершенно новый мотив), звала к себе в семью, и я там был и видел, что нечего тут больше искать, ничего больше нет, все кончено, и она жалкая, пустая, будто выпитая.