Михаил Пришвин - Дневники. 1918—1919

• Название: Дневники. 1918—1919
• Автор: Михаил Пришвин
• Издательство: ООО «Издательство «Росток» E-mail: [email protected]
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: ISBN 978-5-94668-059-2 УДК 882

Дневник 1918—1919 гг. представляет собой достаточно большой по объему документ, который можно считать летописью, но летописью своеобразной. Хотя дневник ежедневный и записи за редким исключением имеют точные хронологические и географические рамки, события не выстраиваются в нем в хронологический ряд.

Вопросы, которые поднимает Пришвин в первые послереволюционные годы, связаны с главной темой новейшей русской истории, темой, которая определила духовную ситуацию в России в течение столетия, — народ и интеллигенция.

Дневник первых лет революции — не только летопись, но и история страдающей личности.

---

— Я пришел к Сергею Филипповичу за пшеном.

— Нет пшена! а вы чьи?

Я назвал себя по фамилии:

— Василия Евдокимова внук, у Василия Евдокимова была вальцовая мельница, внук его...

Как шарахнулся на печи Сергей Филиппович:

— Внук! такая громкая фамилия, и ко мне за пшеном в такую страсть. Ой, ой-ой! — такая громкая фамилия, и за пшеном!

Теперь ни на кого не надейся: на себя самого надейся.

Про коммуну: я своим скотининым разумом думаю, что и им не лучше от этого, и я не свой.

Сугробы намело глубокие-высокие, как Ледовитый океан в бурю застыл, дороги засыпало, вагоны как остановились, так и стоят среди поля, и снег теперь с крышами сравняло. Засыпана деревня, траншеи прокопаны — подойдешь к избе, сверху смотрю вниз с сугроба, и там, в глубине сугроба огонек, и видно, как при огоньке там старичок лапоть плетет, там мальчик книжку читает.

Сыграли!

— А так или иначе, а я все-таки признаюсь, что личность должна быть свободна.

— Во всем виновата интеллигенция!

— Разложение рус. госуд. началось, когда вас не было.

Иван Афанасьевич сказал мне в ответ на мысль мою о невидимой России: «Это далеко — я не знаю, а село свое насквозь вижу, и не найдется в нем ни одного человека, кто бы против коммунистов говорил без чего-нибудь своего личного».

Все вместе с Советом воруют для продажи в город дрова.

Кулаки натравливают бедноту на коммунистов тем, что коммунисты грабят, а им не дают. Они рассуждают так, что спихнем коммунистов, а с беднотой разделаемся.

29 Декабря. Нутро массы всем недовольное, грабительское, та чернь, которой до времени пользовались большевики, теперь склоняется к кулакам (дрова — все воруют, коммунисты против).

Павел, коммунист, пробывший 15 лет в каторге, сказал:

— Нет, лучше не надо оружия, пусть лучше погибнет 200 коммунистов, зато сохранится идея коммуны.

Разнообразие коммуны в деле осуществления — путь очищения, вероятно, пойдет по русскому пути приятия личного неисцелительного страдания (Раскольников).

А что никто не может возвысить голос против коммунистов по существу — это показывает, что или коммунисты правы, или не существует совести народной.

30 Декабря. «Товарищи, не забывайте нравственность!»

— Паровой плуг... но соха... как же так: брошу соху, а плуг не поспел (зачем вы сохи отбираете? мы — паровой плуг). Масса: она ужасна, как заявил, но вдруг из нее голос о Христе, культура: повернуть к гармоньи (от Христа к гармоньи).

31 Декабря. Литература — зеркало жизни. Разбитое зеркало.

Человек, разбивший зеркало (ненужное)...

М.М. ПРИШВИН ДНЕВНИКИ

1918-1919

1 Января. Вот вопрос: время величайшее историческое, а мы тут мечтаем, как бы поскорее перескочить его...

2 Января. Вчера в Новый Год был по моей инициативе литературный вечер, и я первый раз в жизни своей выступил как оратор, и мне было радостно понять, что я имею нечто близкое с народом, что «Крест и цвет» есть идея народная[182] — намеком мелькнула возможность нового дела.

Это скорее не вчера было, а когда приезжал Коноплянцев, и сами же слушатели потом говорили, что речь Коноплянцева была непонятна, а моя, гораздо более сложная, — понятна.

3 Января. Брат мой лежит, умирает, раненный в грудь, а я здоров и готов любоваться каждой росинкой. И то правда — чувство страданья, которое испытывает брат мой, и это чувство радости жизни — правда: так живет природа. А человек начинается там, где, радостный вокруг себя, он внутри принимает от брата страданье (состраданье) — муку за муку берет в свою душу.

Иван Афанасьевич:

— Удивительно, что, если разбойника сделать судьей, он будет судить, и, может быть, лучше человека порядочного.

Иван Афанасьевич собственник. Шесть раз лопатой огород вскопал, справедливый по отношению к себе, не может понять, что его идея встречается с чуждой ему идеей работы не на себя, а на общество.

— Да я же для себя делаю, а это вовсе не в пример другим, мало ли что я делаю для себя: вот очень люблю крепкий чай, а мальчику наливаю жидкий, и он мне говорит:

«Мне вредно, а почему тебе не вредно?» — «Вредно, — говорю, — я большой, я могу для себя, не в пример маленьким. Ты складываешься, а я сложился, и мне все равно, я могу пить крепкий чай».

6 Января. Я уезжаю от Коноплянцевых под впечатлением их семейной суеты. Встречаюсь с ней одной, счастливой от моего приезда. Расстаюсь смущенный, встречаюсь обрадованный.

Можно не любить мужа и выполнять свой долг в семье, но требовать от него исполнения долга и в то же время на глазах у него любить другого — это не эгоизм даже, это запутанность.

Нужно идти на заседание, а она требует идти за дровами и расчищать снег, по праву требует, потому что самое скучное деловое заседание является мечтательным отдыхом в сравнении с дежурством на морозе за дровами и последующим боем за каждое полено. Эта жизнь есть проба на мечту: какая мечта выдержит это испытание на необходимость столь ужасно неприкрытую?

И стоит только вообразить себе жизнь как испытание, как теперь, а с мечтой так легко бы соединилась необходимость идти за дровами с желанием быть на собрании.

Не встреться Михаил на ее пути, какие бы вопросы могли бы теперь стать между ними? Даже физиология, но какая тут в истощенности может быть физиология? Когда бы попала в руки баранина жирная или гусь, и после баранины ночью он покусился бы, и она холодно, «естественно», по-супружески отдалась ему и ничего бы не почувствовала бы, отдала бы свой половой долг и уснула. И встав наутро, деятельно, не отдавая себе отчета по существу своей жизни, провела бы свой день, если бы зашла к ней вечером подруга и спросила ее по существу, она бы сказала, что исполняет свой долг.

Этот «долг» в обручальном кольце? В приданом с девичьими инициалами, в милых тетушках, в старинном доме с поющими дверями?

Обручальное кольцо потеряно, с тетушками ссора, в щелях старого дома клопы, двери не поют, а визжат, и хрипят[183], и кашляют, и Бог знает что, как будто двери эти больны всеми болезнями отцов и призывают к ответу за все их грехи.

Обдумав все положение и спрятав вопросик, в полном ощущении силы своей в случае чего выполнить свой долг жены и матери, она подала ему руку и сказала: «Да». И когда целовала крест, то избыток этой силы нести в случае чего крест исторгнул из глаз ее слезы... Только священник в этот миг сделал странную ошибку, он сказал, что венчается Софья не с Александром, а с Михаилом. Она не отдала себе отчета в том, что «вопросик» в эту минуту шевельнулся явственно в душе ее, и тут же забыла ошибку священника, и только годы спустя тетки напомнили ей ошибку священника. Теперь ошибку хорошо заметили.

Она рассказала мне про жизнь Оли Володиной, и нам стало совершенно ясно, что мы все погибаем в буквальном смысле слова... Мужчины преждевременно делаются стариками, женщины сморщиваются, подсыхают. Мы погибаем! мы тонем!

Новое ощущение законности всех средств в борьбе за фактическое существование, что в этой борьбе, в этих заботах о хлебе насущном весь смысл истории.

(Происхождение еврейского пессимизма).

После бури — оттепель, потом хватил мороз, и снега покрылись ледяной коркой.

Я еду в поле и вижу — впереди на дороге куропаточки клюют лошадиный помет, мы наезжаем на них, они отлетают дальше, и так гоним их далеко вперед себя, потому что им деваться некуда: на снегу наст, им не пробраться до зеленей, и единственное, чем они могут поддержать свою жизнь, — клевать по дорогам навоз, в этом теперь их единственное назначение.

Так и мы теперь, как птицы-куропатки — лишь где-нибудь что-нибудь раздобыть...

Лучше всех евреям: эти корни народов, лишенные земли, давно уже приспособились питаться искусственными смесями...

Победа женщин. Как ни худеют, ни стареют женщины, но все-таки они заметны, их видишь всюду действующим лицом в жестокой борьбе, а мужчина куда-то вовсе исчез, бродит тенью, вертится на какой-нибудь ужасно беспокойной должности, как бумажный акробатик.

По дорогам в базарный день, как военные обозы, едут по ухабам в розвальнях «скифы» в город, их розвальни кажутся совершенно пустыми, но под соломой в них спрятано немного пшена, немного муки, свинины — немного нужно взять с собой, чтобы выменять в городе ботинки, шерстяное платье, старинные часы, — вся эта культурная утварь переходит в деревню.

Скиф въезжает в город самодовольным хозяином, как будто высказывая сожаление, сокрушение, видя работающих господ, но в душе торжествует.

Там, в деревне, они порядочно ущемлены коммунистами, но здесь они господа.

Хлеб в основе всего и земля, корни живые в земле... пожелтели, зажухли стебли цветов, покрылись снегом, и снег покрыт ледяной коркой. Только живы корни подземные озими — ржи и, замерев в холодной земле, выжидают.