Михаил Пришвин - Дневники. 1918—1919

• Название: Дневники. 1918—1919
• Автор: Михаил Пришвин
• Издательство: ООО «Издательство «Росток» E-mail: [email protected]
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: ISBN 978-5-94668-059-2 УДК 882

Дневник 1918—1919 гг. представляет собой достаточно большой по объему документ, который можно считать летописью, но летописью своеобразной. Хотя дневник ежедневный и записи за редким исключением имеют точные хронологические и географические рамки, события не выстраиваются в нем в хронологический ряд.

Вопросы, которые поднимает Пришвин в первые послереволюционные годы, связаны с главной темой новейшей русской истории, темой, которая определила духовную ситуацию в России в течение столетия, — народ и интеллигенция.

Дневник первых лет революции — не только летопись, но и история страдающей личности.

---

Таким образом, в дневнике воспроизводится вечный русский сюжет, связанный с темой роста внутренней свободы за счет утраты внешней. Складывается и образ поведения, который более всего понятен в контексте христианской традиции аскетизма («Жить в себе и радоваться жизни, вынося все лишения, мало кто хочет, для этого нужно скинуть с себя все лишнее, мало кто хочет для этого перестрадать и наконец освободиться»).

Не раз в дневнике обсуждается вопрос о взаимодействии природы и истории. Образ соловья, который «не постесняется» петь в разоренной усадьбе, говорит не только о неиссякаемой творческой силе природы, но в конечном счете и о независимости от человеческой истории. И тогда возникает вопрос о свободе человека («Неужели же я солнце и звезды и весенние траву-цветы любил только потому, что солнце и звезды светили мне на моей собственной земле и травы-цветы росли в моем собственном саду?»). Пришвин переводит этот вопрос из той сферы, где ему нет разрешения, в сферу творчества, где разрешение возможно: он идет копать «чужой сад». Это выход художника, осваивающего новое культурное пространство для всех, это выход, связанный с пришвинской концепцией искусства как продолжения жизни, сверхусилия, которое создает новое, небывалое бытие. Основанием для такого «творческого поведения» оказывается удивительная, неиссякающая и присущая его душе при любых жизненных обстоятельствах любовь к жизни («Первый намек на рассвете при полных звездах открытого неба — какая радость! Неужели я забуду когда-нибудь, умирая, эти сгастливые минуты и нигего не скажу в защиту жизни...»)

Если в дневнике 1918 г. жизнь воспринималась Пришвиным в первую очередь как обвал, гибель, катастрофа, то в дневнике 1919 г. встает картина жизни нового общества — коммуны. Происходит смена основных мотивов: был хаос, теперь смерть — остановившаяся жизнь («Засыпаны города, поезда остановлены в поле и от вагонов торчат только трубы, как черные колышки, села погребены в сугробах»). В 1919 г. Россия у Пришвина — это засыпанное снегом пространство Скифии, зима истории («Скифия страшная, бескрайняя, все исчезло милое, дорогое, нежное», «Теперь зима, гибнет все, что тянулось ввысь, и укрепляется подземное, коренное»). Но смерть в этой картине мира — не окончательное состояние. Над Скифией сияет «солнечный крест», а «подземное, коренное» связано с ритмом жизни, установленным «гением рода» человеческого — именно здесь готовится «гибель буранам зимы и воскресение жизни для всех».

В 1919 г. целый ряд пришвинских идей свидетельствует о близости его мировоззрения к философии жизни. Сам жизненный процесс рассматривается как основная созидательная сила, несущая в себе положительный заряд жизни. Стихия жизни противостоит как идеологии, так и истории («Я теперь понял, погему коммунистам никто не возражает по существу... это потому, что сама жизнь этих бесчисленных обывателей есть существо:жизнь против идеи»). В то же время историческое сознание писателя в эти годы связывается с чувством вины и судьбы, которую невозможно пересилить, но можно изжить («Мы виноваты в попущении, мы должны молчать, пока наше страдание не окотится, пока рок не насытится и уйдет»).

Другая важнейшая интуиция Пришвина-художника связана с понятием творческой личности, создающей качество мира. Через личность утверждаются в мире свобода и ответственность и путь личности (микрокосм) не исчерпывается историей, но идет иными путями («Начало нашей духовной природы - чувство приобщенности к космосу, середина нашего жизненного пути — борьба разума, конец — включение разума в космос и тайное примирение»).

Созвучие некоторым своим идеям в 1919 г. Пришвин находит в трактате М. Метерлинка «Сокровище смиренных» (1896). В тексте дневника возникают как явные, так и скрытые цитаты, слова и выражения из трактата. Особенно была пережита Пришвиным идея молчания как формы глубинной, внутренней жизни человека — и не только пережита, но и адаптирована для русской действительности («Понять, о чем русские люди молчали во время коммуны, не умалчивали, под давлением внешней силы, а молчали»). Молчание противопоставляется «пустейшим словам коммуны». Начиная с 1917 г. Пришвин постоянно отмечает трансформацию языка, падение смысла самого слова («Тайное в слове потеряло свою силу»).

В то время, когда побеждает утопическая идея жизни ради будущего, Пришвин отстаивает абсолютную ценность настоящего и утверждает «важность дней текущих» — это было стремление жить в реальности, видеть реальность, любить ее. Не случайно, по-видимому, такими близкими оказываются для него слова Метерлинка: «Гораздо важнее увидеть жизнь, чем изменить ее...» — мысль прямо противоположная марксистской идее переустройства мира.

Обращение к реальности возвращает Пришвина к утраченному единству с миром — преодолевается хаос, восстанавливаются космический порядок, гармония, норма: писатель снова «в союзе с звездой, и с месяцем, и с птицами». Психологическим критерием истинности переживания становится для Пришвина чувство радости бытия («Ужасная сейчас жизнь, но я и так ее люблю»), а непременным условием - любовь к жизни («Я люблю, и все мертвое оживает, природа, весь космос движется живой личностью»). Даже в предельных образах страдания (Распятие, прикованный к скале Прометей) Пришвин видит прежде всего преодолевающую страдание любовь (улыбка Христа).

Эта радость не вытекает из реальности его жизни, которая не изменилась («Это ад, а современное имя ему — коммуна»), — она связана с позицией художника («Если ты художник, то жизнь тебе хороша»). Воспользовавшись термином Ф. Ницше, можно охарактеризовать эту позицию как «трагический оптимизм».

По Пришвину, искусство — это способность видеть жизнь с лица и различать подлинное в ней. Но единство с миром — не абсолютное единство. Пришвину присуще острое понимание антиномичности искусства и жизни: искусство устремлено к реальности, но сама природа связи жизни с искусством трагична. В попытке понять ее Пришвин обращается к антиномии нравственных категорий (зло, творящее добро).

В аду коммуны Пришвин не находит места поэту. Место поэта — «на святой горе в вечном сиянии, под голубым знаменем неба, на котором горит золотой крест»; единый ряд этих символов говорит о назначении поэта быть выше сиюминутных политических страстей («Я за человека стою, у меня ни белое, ни красное, у меня голубое знамя»). В то же время это активная позиция писателя, осознающего свою силу — силу слова. («Мы слова найдем такие, чтобы винтовки падали из рук, это очень опасные слова, нас могут за них замучить, но слова эти победят»).

Мысль о неземной природе искусства («не от мира сего») и в то же время о служении и жертве («Путь в лощине») — этому противоречию Пришвин находит разрешение в уподоблении пути художника крестной жертве Христа.

Дневник первых лет революции — не только летопись, но и история страдающей личности.

Надо отметить, что весь спектр идей, представленный русской революцией, — идеи коммунизма, анархии и государства, власти и личности, особого пути развития России, Пришвин рассматривает в широком контексте отечественной и европейской культурной традиции. Он включает в диалог Пушкина, Гоголя, Белинского, Герцена, Л. Толстого, Достоевского, Успенского, Вл. Соловьева, Блока, Мережковского, Розанова, а также Шекспира, Гёте, Метерлинка, М. Штирнера. Особое место занимают многочисленные цитаты из Евангелия. В это время христианство для Пришвина — прежде всего норма, нравственный образец, ясный символ, к которому он постоянно обращается.

Значительное место в дневнике занимает роман с С. П. Коноплянцевой. В записях о романе можно увидеть восхождение от конкретного переживания к общим размышлениям о женщине, к образу женщины и женской стихии в целом. Любовь к женщине для Пришвина — это и воплощение глубинных основ жизни, и путь к постижению духовного смысла бытия. Эти размышления для него настолько существенны, что можно говорить об особой, пришвинской философии любви.

В это время перед многими русскими писателями с предельной остротой вставал вопрос: оставаться в России или покидать ее? Судя по дневнику, этого вопроса Пришвин перед собой всерьез не ставил, да и обстоятельства его жизни не позволяли думать об эмиграции. Однако с определенностью можно утверждать, что опорой для него оставалась вера в Россию («Будет она жить хорошо непременно, оправится, воскреснет, никакая сила с нею не справится»).

В один из труднейших моментов жизни («Не написал ни одной строчки первый раз в литературной своей жизни. Не прочел ни одной книги. Что же делал? Сладостный сон, полный, летаргический») в дневнике появляется молитва о свете («Боже, дай мне дождаться первого проблеска света — это поможет мне увидеть, где я ночую, куда мне идти... свет нужен, дай, Господи, увидеть свет!»). Это было в конце 1918 г. Весь же текст дневника 1919 г. представляет собой не только картину борьбы писателя за смысл, за право жить и работать, за внутреннюю свободу, но и свидетельствует о духовном росте, о победе над повседневностью. Однако это не отвлеченная борьба художника — судьба Пришвина близка судьбе каждого русского человека в его трагической беззащитности перед жизнью. Последняя запись дневника говорит как раз о том, как невыносимо трудно было жить, осознавая, что происходит с твоей душой, как трудно было бороться. В этот день — 31 декабря 1919 г. — Пришвин записал: «И света весь день для меня не было...»