Евгения Изюмова - Дорога неровная

• Название: Дорога неровная
• Автор: Евгения Изюмова
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2007
• ISBN: 5-88394-063-3

Роман «Дорога неровная» о судьбе нескольких поколений одного русского рода, который практически стал историческим, потому что человек в любое время связан с реальными историческими событиями, и в романе много имен, влиявших на ход истории России. Так что роман «Дорога неровная» это еще и познавательный роман для тех, кто не знал те имена. Он написан хорошим легким и богатым языком, удачно подобраны и эпиграфы для каждой главы, которые тоже напоминают читателю, что были на Руси прекрасные поэты — Николай Некрасов и Сергей Островой.

Эта электронная версия книги создана для библиотеки Либрусек (http://lib.rus.ec) и размещается в библиотеке Либрусек с разрешения автора книги на условиях лицензии Creative Commons: Attribution — Non-commercial — No Derivatives (by-nc-nd). Лицензия «С указанием авторства — Некоммерческая — Без производных» Если вам понравилась книга и вы хотите сделать пожертвование то используйте Яндекс-деньги 41001776317077

---

На одинокую женщину, несмотря на то, как она себя ведет — порядочно или нет — все равно пальцем показывают, называя зачастую бранным словом, а мужики льнут, считая, что женщина-одиночка посчитает за счастье с ними переспать. Вот и у нее однажды так было. И вслед за слезами пришли воспоминания, которые тяжким камнем лежали на сердце.

… Председателей колхозов Жиряковского сельсовета и ее тоже вызвали в город на совещание. Возвращалась Павла уже затемно в Жиряково с новым председателем сельсовета. Лошаденка ходко бежала к дому, потому председатель, закутавшись в тулуп, даже и не понукал ее. Павла заметила, как он несколько раз вытаскивал из кармана чекушку с водкой и, отворачиваясь, прикладывался к горлышку. Мужик он был невзрачный, рыжеватый и рябой, но ему в деревне в любом солдатском доме были рады. Сначала потому, что вернулся с фронта, хоть и безрукий, а живой. Солдатки наперебой зазывали его к себе, ставили на стол бутылку самогонки, угощали, чем приходилось, выспрашивали, может, доводилось ему встречаться с их мужьями, может, краем уха про кого-либо слыхал… Он быстро пьянел, бахвалился своими боевыми подвигами, ему верили, хотя в мирной жизни никогда особенной храбростью не отличался. Его и председателем сельсовета выбрали потому, что фронтовик, мужик, пусть власть в его руках будет. Оказавшись неожиданно для себя «важной шишкой», решил, что власть ему дана не столько для пользы общей, сколько для его собственного интереса. И потому пользовался властью сполна: теперь он приходил к односельчанкам без приглашения и в ином доме задерживаться и до утра, ибо теперь мог припугнуть строптивую своей властью. Впрочем, некоторые бабы, соскучившись по мужской ласке, и сами рады были приголубить председателя, а потом крадучись навещали деда Артемия: аборты запрещено делать, а рожать на свет безотцовщину не хотелось, в избах и так полно детей от законного мужа, куда еще и с нагулёнышем. Но за подробной помощью к Артемию никогда не обращалась жена председателя сельсовета — пустая была бабенка и душой, и телом. А на похождения мужа она взирала спокойно: дескать, от него ничего не убудет, и ей достанется.

Павле не нравился новый председатель сельсовета. Прежний, при котором Дружниковы переехали в Жиряково, отказался от брони, добровольно ушел на фронт, а новый был самоуверенный, хвастливый и недалекий, его интересовали только женщины, хоть и выглядел грибом-сморчком. Павла подозревала даже, что и на руку председатель нечист — уж очень быстро жену его худоба покинула: выправилась, раздобрела, поговаривали, что она и самогонку варит да в Тавде продает. Подозрения в вороватости председателя позднее подтвердились, его даже осудили.

Павла куталась в шалешку, зарыла нос в воротник демисезонного пальто — зимнее она давно променяла, когда еще работала избачем: трудодней не полагалось, а ее зарплата в деревне ничего не значила. Меняла на продукты одну вещь за другой деревенским франтихам или на базаре в Тавде. Жалко было тех вещей, все они были куплены Максимом, все — словно на нее сшитое, но жить надо было.

Ноги тоже подмерзали, хотя и обута была Павла в валенки, которые ей с Четырнадцатого участка прислала свекровь, Максимова мать. Она и ребятишкам валенки справила: любила она детей вообще, а во внуках души не чаяла. А своих детей у нее уже не было: четыре сына, четыре крепких рослых мужика сложили головы за землю русскую. Но не одной слезинки не показала людям суровая старуха. Как-то Павла спросила у нее, как она так смогла сердце ожесточить, что и слезы не текут, а свекровь ответила: «По сынам я каждую минуточку горюю. Сколько слез выплакано, про то лишь подушка моя знает, людям же знать не надо».

Павла улыбнулась, с благодарностью вспоминая свекровь, представила, как удивится она, когда Павла завтра привезет ей южный иноземный подарок — пару сухих урючин. Завербованные на гидролизный завод и лесокомбинат узбеки на рынке продавали сушеный урюк по рублю за штуку. Вот и везет Павла родным гостинец — по паре урючин да мешочек сушеных яблок. То-то будет радости ребятам погрызть сухофрукты.

Странный народ, эти узбеки, скупые какие-то. Всё деньги копят и складывают в большую лохматую шапку под подкладку. Говорят, даже спят они в этих шапках, опасаясь кражи. Однако мальчишки, узнав про шапки-сберкассы, срывали их с голов узбеков в самый неприятный для них момент — справления нужды. Узбеки могли присесть оправиться где угодно — на улице, в сквере. Где приспичит, там и устроятся. Сидят, тужатся и молчат. Вот в этот момент мальчишки и действовали, зная, что никакого шума не возникнет: пострадавший будет бешено сверкать глазами, но пока не облегчится, не крикнет — мусульманские законы не велят. А потом ищи ветра среди улиц: кричи, не кричи: «Вай, аллах, обокрали!» — никого не поймаешь. Говорили также, что из-за своего скопидомства узбеки стали умирать десятками, потому что нормально не питались. И потому первого секретаря горкома Смолина сняли с работы и отправили на фронт и, слышала Павла, он уже погиб.

Под монотонный скрип полозьев Павла задремала. И вдруг грубая рука рванула ее за плечо, уронила на сено.

— Эх, Пашенька, давай ко мне под тулуп, — дыхнул в лицо перегаром председатель, — вместях — теплее!

— Что вы! — дернулась из его рук Павла. — Пьяный что ли?

Но председатель не отпускал Павлу, вминал ее в сено, сам навалился сверху, дыша водочным перегаром прямо в лицо.

— Ну-ну, не кочевряжься. В сене да под тулупом знатно будет нам… — он стал расстегивать на Павле пальто, а потом не выдержал, полез под полу. — Кралечка, красотулечка, давно уж хочу тебя…

Павла опомнилась, рванулась, но председатель придавил плечами, шаря единственной рукой по ее грудям.

— Не противься, тебе что — жалко один разик? Я мужик славный, ласковый, не обижу, — бормотал он, целуя женщину липкими губами. — Одну тебя не пробовал, сладкая моя…

Павла напряглась, выгнулась дугой, освободила правую руку и влепила насильнику пощечину. Тот дернул головой и рявкнул:

— Сука! Для кого себя бережешь? Мужик сгнил, небось, давно в земле, а она — туда же!

Павла высвободила вторую руку, вывернулась из-под председателя, подобрала ноги, приготовившись к удару:

— Пну сейчас, отстань, ради Бога!

Председатель сел к ней спиной, запахнулся в тулуп, кинул злобно через плечо:

— Ну и дура! Я ведь тебя голодом заморю, ни единой картошки не получишь, ко мне придешь, как твои ублюдки дохнуть начнут! Ко мне! Боле не к кому, я — власть! А дала бы, я бы тебе во многом помог бы…

— Сволочь! Поганец! Гад! — зарыдала Павла. — Нашей бабьей бедой пользуешься!

— А и пользуюсь! — он оглянулся, захохотал. — Хрена мне бояться? Я здеся — Бог! Любая ублажит, лишь мигну, а ты… Дура малохольная, тьфу! — он сплюнул и резко толкнул Павлу в плечо. Женщина не удержалась и вывалилась из саней. — Во-во! — злорадно засмеялся председатель. — Проветри свою ма… немного! Поумнеешь — придешь! Приде-е-шь! — он хлестнул с плеча лошадь, та рванула вперед, лишь крик донесся до Павлы: «Только вдвое дороже это тебе станет!»

Она и вправду пришла. Темной ночью, когда снег уже сошел, когда нечего было менять на продукты. Пришла потому, что не к кому было идти — в каждом доме своя беда, голод, хоть и выбрана председателем колхоза, и власть имела над людьми. Но тайком из колхозного амбара она не могла брать продукты, а в голодные детские глаза смотреть стало невмоготу. Встала на пороге и сказала только три слова:

— Помоги. Я согласна.

Он ухмыльнулся всей своей рыжей паскудной рожей. И тут же назначил цену:

— Пуд картошки! Ну, как? А ведь тогда бы и три, и четыре могла получить, коли умной была бы, а сейчас тебе надо, не мне, я вон уже у Варьки был.

Павла шагнула за порог. И потом почти стонала от ярости, унижения, пока он, потея, возился с ней. Стиснув кулаки, каменно лежала, кинув руки-плети вдоль тела.

— Фу, — отвалился он в сторону. Сказал недовольно. — Лежишь, как чурка, ледяная ты. Ну да слово дал — выполню. Дам пуд картошки.

Он прямо в кальсонах полез в подпол, пока Павла одевалась, вытащил мешок.

— Во! Может, и больше пуда. Я — добрый! Мешок потом занеси. А вот ишо сало. Это как премия! Га! — загоготал неожиданным басом. — Будет нужда — заходи, не обижу. Эх, баба, гордячка ты, а ить гордиться то нечем — худая, как стиральная доска. С худой бабой спать, что на кляче скакать, — и опять захохотал, довольный шуткой, вытирая слезы на глазах.

Павла молча взяла мешок и шматок сала, вскинула поклажу на плечо, вышла со двора, и уже там, возле забора, дала волю слезам. Они катились по щекам обильные, соленые, сердце рвала когтями чья-то черная лапа. Она вышла из Жиряково и побрела, шатаясь, на Четырнадцатый участок, совсем не боясь лесной темноты, даже ветер, казалось, ее не брал, и лишь когда подошла ко своему дому, почувствовала, что теряет сознание.