Сергей Аверинцев - Воспоминания об Аверинцеве. Сборник.

• Название: Воспоминания об Аверинцеве. Сборник.
• Автор: Сергей Аверинцев
• Жанр: Биографии и Мемуары

В одной из лекций Аверинцев говорил о Ареопагите "это не философия, не литература, а шире — культурное событие!не совсем философия, не совсем поэзия, а и то и другое". Именно таким событием и был сам Сергей Сергейевич Аверинцев!

---

В данном случае речь идет уже и об общественной жизни. Эта утвердившаяся в Возрождение оценка жизни со стороны (так сказать, зрительская оценка) позволили человеку быть ее разумным строителем, не просто в ней участвовать, но понимать ее, и, следовательно, исправлять, пересоздавать. На этом начале строится принцип парламентаризма: парламент — это театр, наблюдаемый и оцениваемый обществом со стороны, в качестве зрителя, который, однако, платил деньги за вход, отделен от лицедеев рампой и может ошикать и прогнать неугодного актера со сцены.

Возрождение не было простым воскрешением языческих античных тем и сюжетов. В самом средневековом христианстве содержалось много языческих элементов, в том числе и мистериальных, которые либо изживались, либо получали иное значение. Событие было в другом: опять — после Платона и Аристотеля — основой взаимоотношения человека с миром стала опора не на общину, а на себя и Бога. Все откровения и открытия ренессансного искусства как бы вписывались в парадигму проснувшейся в культуре независимой личности, подготовленной тысячелетней борьбой христианства с антиличностными принципами варварского и дионисийского язычества. Понимание самоопределяющегося человека гениальный Пико делла Мирандола вкладывает в уста христианского Бога: «Я ставлю тебя в центре мира, чтобы оттуда тебе было удобнее обозревать все, что есть в мире. Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпочтешь»[14]. Это и была новая логика, которой следовало новое искусство. Как пример можно вспомнить возрожденческое открытие “прямой перспективы”,оставлявшей зрителя вне картины, но позволявшей ему глубже заглянуть в отделенный от него мир: нечто вроде театральной рампы. За зрителем оставалась свобода оценки, свобода отношения к миру.

Прозвучавшие в “серебряном веке” призывы к “симфонической личности” (вместо гуманистической; Л. Карсавин), “обратной перспективе” (П. Флоренский), общинно-хоровому “высвобождению дионисийских энергий” (Вяч. Иванов) стали своеобразной эстетической моделью тех социально-политических структур, что с такой убийственной силой реализовались в историческом пространстве, превращая его в антиисторическое и уничтожая цивилизационно-гуманистические заветы петровско-пушкинской эпохи. Надо сказать, что такую возможность сам Вяч. Иванов угадывал: «Отрицательный полюс человеческой объективирующей способности, кажется, лежит в сердце нашего народа: этот отрицательный полюс есть нигилизм. Нигилизм- пафос обесцененияи обесформления — вообще характерный признак отрицательной, нетворческой, косной, дурной стихии варварства.<…>Дионис в России опасен: ему легко явиться у нас гибельною силою, неистовством только разрушительным»[15](курсив мой. — В.К.). Так оно и произошло. Явился пренебрегший театральной рампой хор и принялся управлять жизнью. Только явился он не в античных одеждах, а в мужицких зипунах, солдатских шинелях и кожанках Чека.

Сам Вяч. Иванов вполне сознавал не просто вину за произнесенные им слова, а дьяволизм произнесенных слов, и не только в «Песнях смутного времени» эпохи революции и гражданской войны, но и в своем шедевре — «Римском дневнике 1944 года». Мало хорошего ждал он от загробной жизни, видя свой грех именно в игровой константе своего бытия:

Так, вся на полосе подвижной
Отпечатлелась жизнь моя
Прямой уликой, необлыжной
Мной сыгранного жития.

Нона себя, на лицедея,
Взглянуть разок из темноты,
Вмешаться в действие не смея,
Полюбопытствовал бы ты?

Аль жутко?.. А гляди, в начале
Мытáрств и демонских расправ
Нас ожидает в темной зале
Загробный кинематогрáф.

«Так, вся на полосе подвижной…», 11 мая

(курсив мой. — В.К.)

В стихах1919 г. Иванов полагал, что в огне революционного бунта сгорит его сердце. Сердце не сгорело, он предпочел устраниться от борьбы, бежать из России, «кровью умытой», но двусмысленно — с советским паспортом и не в гущу эмигрантской борьбы, а в вечный Рим. Аверинцев, человек абсолютной нравственной позиции, для которого выражение «порядочный человек» (105; о Ф.А. Петровском) сохраняет всю силу чеховско-интеллигентской установки, хочет видеть такую же совесть в Вяч. Иванове. Но не случайно Бердяеву казалось, что поэт был в период своей советской жизни коммунистом (98). Впрочем, и в книге вырисовывается портрет человека дву-и-многосмысленного, весьма духовно богатого, гениально одаренного мыслителя и поэта, который после «подчас далеко заводивших блужданий» (62) «лишь в римские годы» (61) сумел и впрямь встать вровень с нравственными задачами дикого ХХ века.

Очень убедителен анализ католического завершения жизни Вяч. Иванова, которое, по мысли Аверинцева, не было «выходом» из православия, ибо поэт не произнес отречения от прежней конфессии, прочитав вместо этого отрывок из трактата Вл. Соловьева «Россия и Вселенская церковь». Интересна трактовка близости Иванова и Бубера: минуя рассуждения о близости их философской позиции, Аверинцев замечает: «У Иванова его русскость соединяется с германской и вообще европейской культурной нормой примерно на тот же манер, что у Бубера — его ашкеназийские корни» (113). Такая христиански-европейская всепримиримость мудрости, выросшая из игрового начала «серебряного века», говорит нам о том лучшем, что, возможно, могло бы стать определяющей линией русской культуры, если бы не мировая война, не революция, не гражданская война и еще много других «если бы не». Остается, однако, явление культуры, требующее соразмышления и анализа. Тем более что «творчество Вяч. Иванова очевидным образом связано с сюжетом его жизни» (120). Приобщаясь к его творчеству, входя в его жизнь, мы приобщаемся к одной из самых проблемных страниц в истории русской культуры. Это тем важнее в данном случае, что проводником по его творчеству оказывается человек ему конгениальный, который не скрывая проблематичности поэта (даже подчеркивая ее), вместе с тем вычленяет благородную нравственно-эстетическую результирующую его творчества, выполняя в данном случае и воспитательную функцию по отношению к тем, кто откроет книги поэта.

Хорошо при этом, когда чтение научного исследования о поэте заставляет обратиться к его стихам. Вчитываться в них заново и более напряженно, чем прежде… Именно этот результат — пусть побочный, но весьма важный — достигается чтением книги С.С. Аверинцева.

А. А. Алексеев Вместе с Аверинцевым

Думая о Сергее Сергеевиче Аверинцеве, я вспоминаю историю слепорожденного из Евангелия от Иоанна. Ученики удивляются, по­чему он родился слепым: «Родители ли в чем виноваты, сам ли?» А Иисус отвечает им: «Ни сам он, ни родители. Но для того это, что­бы дело Божие явилось на нем» (9: 2—3). Так и Сергей Сергеевич — родился больным, всю жизнь боролся с недугами и несовершенством своей физической природы словно для того, чтобы с особой полно­той явить через себя безграничные возможности духа. Его жизнь (1937—2004), сравнительно долгая по прежним меркам и сравнитель­но короткая по теперешним, была результатом каждодневной борь­бы за возможность думать, постигать мир и воплощать его зыбкие формы в длинные периоды. Сколько его современников, распирае­мых избытком сил и суетными желаниями, теряли в эти годы поч­ву под ногами, впадали в творческий кризис, метались, меняли ме­ста и позиции в поисках лучшего, пока он, внешне малоподвижный и медлительный, казалось, неспешно делал что-то свое, и его ученые сте­пени, высокие звания (вплоть до академика Российской академии наук и депутата Верховного Совета), премии и награды, которых с годами становилось все больше, ничего не могли прибавить к его имени или изменить в его судьбе.

А судьбою его был труд. Подобно Чехову, он работал не от избыт­ка физических сил, а преодолевая немощи; результатом был не лику­ющий гимн, не окончательные вердикты и чеканные научные исти­ны, но суждения и размышления, которые тонкой нюансировкой мысли и своей доверительной стилистикой напоминают порою мо­литвы. Ему удавалось заметить в предметах, о которых он думал, много такого, чего не замечали другие; его труды по поэтике служи­ли вдохновляющим образцом его коллегам, как только те вступали в область истории средневековых литератур. Но простых инструмен­тов для постижения истины он не создал, поэтому не сформирова­лось никакой школы и даже подражателей не появилось. Подражать нечему, поскольку форма его труда неуловима; она не механистич­на, но рождена пристальной наблюдательностью и глубокой вдумчи­востью.