Джон Ирвинг - Последняя ночь на Извилистой реке

• Название: Последняя ночь на Извилистой реке
• Автор: Джон Ирвинг
• Издательство: ООО «Издательство «Эксмо», ООО «ИД «Домино»
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-699-46833-1

Впервые на русском — новейшая эпическая сага от блистательного Джона Ирвинга, автора таких мировых бестселлеров, как «Мир от Гарпа» и «Отель Нью-Гэмпшир», «Правила виноделов» и «Сын цирка», «Молитва по Оуэну Мини» и «Мужчины не ее жизни».

Превратности судьбы (например, нечаянное убийство восьмидюймовой медной сковородкой медведя, оказавшегося вовсе не медведем) гонят героев книги, итальянского повара и его сына (в будущем — знаменитого писателя), из городка лесорубов и сплавщиков, окруженного глухими северными лесами, в один сверкающий огнями мегаполис за другим. Но нигде им нет покоя, ведь по их следу идет безжалостный полицейский по кличке Ковбой со своим старым кольтом…

Джон Ирвинг должен был родиться русским. Потому что так писали русские классики XIX века — длинно, неспешно, с обилием персонажей, сюжетных линий и психологических деталей. Писать быстрее и короче он не умеет. Ирвинг должен рассказать о героях и их родственниках все, потому что для него важна каждая деталь.

Time Out

Американец Джон Ирвинг обладает удивительной способностью изъясняться притчами: любая его книга совсем не о том, о чем кажется.

Эксперт

Ирвинг ни на гран не утратил своего трагикомического таланта, и некоторые эпизоды этой книги относятся к числу самых запоминающихся, что вышли из-под его пера.

New York Times

Пожалуй, из всех писателей, к чьим именам накрепко приклеился ярлык «автора бестселлеров», ни один не вызывает такой симпатии, как Джон Ирвинг — постмодернист с человеческим лицом, комедиограф и (страшно подумать!) моралист-фундаменталист.

Книжная витрина

Ирвинг собирает этот роман, как мастер-часовщик — подгоняя драгоценные, тонко выделанные детали одна к другой без права на ошибку.

Houston Chronicle

Герои Ирвинга заманивают нас на тонкий лед и заставляют исполнять на нем причудливый танец. Вряд ли кто-либо из ныне живущих писателей сравнится с ним в умении видеть итр во всем его волшебном многообразии.

The Washington Post Book World

Всезнающий и ехидный постмодернист и адепт магического реализма, стоящий плечом к плечу с Гюнтером Грассом, Габриэлем Гарсиа Маркесом и Робертсоном Дэвисом.

Time Out

---

— Твой отец — никудышный рассказчик. Но подрывник он еще более никудышный, — резюмировал Кетчум, обращаясь к Дэнни.

За поселком Извилистая несла свои воды в реку Андроскоггин. Помимо реки Коннектикут главными сплавными артериями в северной части Нью-Гэмпшира были Аммонусак и Андроскоггин. Их обеих вполне оправданно называли реками-убийцами.

Впрочем, хватало и таких, кто утонул или был смертельно покалечен на достаточно коротком отрезке между Малым Даммерским прудом и поселком Извилистым, а также на других, спокойных участках. Эйнджел Поуп — не первый и уж конечно не последний.

Река рекой, но ведь люди гибли и на берегу. На той же лесопилке. А сколько лесорубов и сплавщиков в обоих поселках гибло в пьяных драках. Драки затевались в основном из-за женщин, которых на всех не хватало. Правда, Кетчум считал, что в Извилистом мало баров. В Париже их не было совсем, а все тамошние женщины являлись законными женами рабочих.

По мнению Кетчума, это обстоятельство и вынуждало мужчин каждый вечер тащиться по трелевочной дороге из Парижа в Извилистый.

— Нечего было строить мост через Филипс-Брук, — заявлял он.

— Вот видишь, Дэниел, Кетчум в очередной раз убедительно доказал, что рано или поздно прогресс нас всех погубит, — говорил своему сыну повар.

— Твой отец ошибается, — возражал Кетчум. — Еще раньше нас погубит католическое мышление. Итальянцы — католики, и вы с отцом, разумеется, тоже. Хотя вы не слишком чтобы итальянцы, да и католики не ахти. Я говорю о франкоканадцах. Вот пример католического мышления: у них столько детей, что впору давать номера, а не имена.

— Боже милосердный, — вздохнул Доминик Бачагалупо, качая головой.

— Это правда? — поинтересовался у Кетчума Дэн.

— А как ты думаешь, откуда возникло прозвище «Дюма-двадцатник»?

— Но у Ролана и Жоанны не двадцать детей! — не выдержал повар.

— Я же не говорю, что только у них, — возразил Кетчум. — Тогда почему этого коротышку называют «двадцатником»? Что, просто оговорка?

Доминик опять покачал головой.

— Что молчишь? — не отставал лесоруб.

— Я обещал матери Дэнни, что дам мальчику надлежащее образование, — сказал повар.

— Отлично. Я всего лишь пытаюсь помочь Дэнни с образованием, — парировал Кетчум.

— Помочь, — повторил повар, не переставая качать головой. — Твой лексикон, Кетчум…

Доминик хотел сказать что-то еще, но не сказал.

«Никудышный рассказчик и никудышный подрывник», — думал Дэнни об отце, вспоминая характеристики, выданные Кетчумом.

Мальчик горячо любил отца. Но даже он удивлялся отцовской привычке — не договаривать начатые фразы. Возможно, повар договаривал их, только не вслух.

Из женщин в столовой ели лишь индианка-посудомойка и кухонные работницы — жены рабочих лесопилки. Другие женщины появлялись здесь в основном по выходным, когда в столовую приходили или приезжали целыми семьями. У повара действовало строгое правило: в стенах столовой — ни капли спиртного. Обед (или ужин, как по привычке называли его лесорубы и сплавщики старшего поколения) подавался после наступления темноты. Мужчины с фабрики, делянок и сплава приходили трезвыми и быстро проглатывали еду, не особо разговаривая за столом. У Доминика редко засиживались или увязали в долгих беседах.

Естественно, что после работы люди приходили сюда в запачканной и засаленной рабочей одежде. От нее пахло смолой, дегтем, мокрой корой и опилками. Однако руки и лица у всех были чистыми и благоухали дегтярным мылом. Стараниями повара оно никогда не переводилось в крохотной туалетной комнате столовой. Обязательное мытье рук и лица являлось еще одним непреложным правилом в царстве Доминика. Более того, в туалетной комнате всегда висели чистые полотенца, и это было одной из причин, почему посудомойка задерживалась в столовой допоздна. Пока подсобницы вытирали со столов и мыли посуду, индианка отправлялась в прачечную комнату и загружала дневную порцию полотенец в стиральную машину. Она никогда не сокращала время стирки. Потом перемещала выстиранные полотенца в сушильную машину и только тогда считала свою работу законченной.

Эту женщину звали Индианка Джейн, но лишь за глаза. Дэнни Бачагалупо она нравилась. И она не чаяла души в мальчишке. Джейн была на десять с лишним лет старше отца (она была даже старше Кетчума). Однажды Дэнни подслушал разговор взрослых и узнал, что когда-то Джейн потеряла единственного сына. Кажется, тот утонул в реке Пемигевассет. А может, Джейн и ее сын были родом из лесов, что простирались к северо-западу от Конвэя[18] с его деревообрабатывающими фабриками. Чего там далеко ходить: густые леса начинались уже к северу от Милана. Лесорубы уезжали туда на работу и жили в передвижных лагерях. Мест, где можно утонуть, там было предостаточно. Из обрывков рассказов Дэнни заключил, что сын Джейн тоже сунулся на лесосплав. (Джейн объяснила Дэнни: Пемигевассет в переводе с языка индейцев означает «роща кривых сосен». Впечатлительный Бачагалупо-младший почему-то решил, что беда с сыном Джейн случилась именно там.)

Дэнни несколько раз пытался по обрывкам подслушанных разговоров составить более или менее ясную картину давней трагедии. Получалось плохо. Он даже не был уверен: погиб ли сын Джейн собственно во время лесосплава или же они с матерью куда-то плыли. Судя по тому, с какой нежностью посудомойка глядела на него, должно быть, и ее утонувшему сыну было не больше двенадцати. Спрашивать у Джейн он не решался. Вообще все, что он знал об индианке, являлось либо результатом его собственных молчаливых наблюдений, либо сведениями, почерпнутыми им из чужих разговоров.

— Слушай только те слова, которые обращены к тебе и тебя касаются, — предостерегал сына повар.

Он старался пресечь сыновнее любопытство и отучить мальчишку ловить обрывки взрослых разговоров.

По вечерам, после ужина, если не надо было идти в утреннюю смену на лесопилку или с утра вставать на качающиеся сплавные бревна, рабочие и лесорубы пили. Не так отчаянно, как во времена ваниганов, но пили. Те, у кого в Извилистом был свой дом, напивались дома. Сезонники, а ими были большинство американских лесорубов и все пришлые канадцы, пили у себя в бараках, именуемых гостиницами. Оттуда было рукой подать до убогих баров и сомнительного танцзала. Название этому заведению дали неточное: там никто не танцевал. Просто слушали музыку и увивались за немногочисленными женщинами.

Семейные рабочие и лесорубы предпочитали жить в меньшем по размерам, но более «цивилизованном», по их мнению, Париже. Кетчум вообще отказывался называть это поселение Парижем и употреблял прежнее название — Западный Даммер.

— Никакой поселок — даже задрипанный лагерь лесорубов — нельзя называть именем промышленной компании, — утверждал Кетчум.

Более всего его оскорбляло, что компания эта — из чужого штата и делает какие-то там тобоганы.

— Боже милосердный! — воскликнул повар. — Вскоре все леса на Извилистой переведут на балансовую древесину — бумагу делать! Чем тобоганы хуже бумаги?

— Из бумаги делают книги! — провозгласил Кетчум. — А чем полезны тобоганы для образования твоего сына?

В Извилистом детей было совсем мало, и все они ездили в школу Парижа. В том числе и Дэнни Бачагалупо… когда он посещал занятия. Отец сам не гнал его в школу, считая, что для образования сына будет лучше, если он прочтет одну-две книги. В школе Парижа (или Западного Даммера, как не уставал напоминать Кетчум) за чтением детей не следили.

— Да кому в этом чертовом логове лесорубов важно, чтобы дети умели читать? — горячился Кетчум.

Сам он читать научился уже взрослым, и это обстоятельство до сих пор его злило.

В то время (как, впрочем, и сейчас) вдоль канадской границы существовали неплохие рынки для сбыта деловой и балансовой древесины. Северная часть Нью-Гэмпшира продолжает в больших количествах снабжать древесиной бумажные комбинаты этого штата и соседнего Мэна, а также мебельный комбинат в штате Вермонт. Ну а что касается прежних поселков лесозаготовителей — от них остались лишь ветхие воспоминания.

В таких местах, как поселок Извилистый, не менялась только погода. Все месяцы, исключая зиму, когда река замерзала, над ее беспокойными водами висел туман. Он наползал с вечера и расходился лишь к полудню. С лесопилок доносился скулящий визг пил — звук столь же привычный, как щебетание птиц. Но и пение пил, и пение птиц отступали перед непреложностью другого природного явления — отсутствия весны в этой части Нью-Гэмпшира. Здесь зима переходила в лето, которое начиналось с середины мая, когда полностью стаивал снег и подсыхала грязь на дорогах.

Как бы там ни было, но повар прижился в этих краях. Почему? Кое-кто в Извилистом знал почему. Некоторые (их было совсем мало) знали и то, почему он сюда приехал, когда приехал и из каких мест его принесло. У его хромоты была своя история, и вот ее-то знали почти все. В поселках при лесопилках и лагерях лесорубов хромые вроде Доминика Бачагалупо — не редкость. Бревна могут быть крупными и не слишком, но, когда они движутся, им ничего не стоит покалечить кому-нибудь лодыжку. Бывает хромота, заметная только при ходьбе. Хромоту повара замечали всегда. Ботинок на изуродованной ноге был на два размера больше, чем на здоровой. Даже когда повар сидел или стоял, большой ботинок был как-то странно повернут. В поселке знали: такое увечье непременно связано с бревнами. А обстоятельства могли быть самыми разными.