Чарльз Кинбот - Серебристый свет (Подлинная жизнь Владимира Набокова)

• Название: Серебристый свет (Подлинная жизнь Владимира Набокова)
• Автор: Чарльз Кинбот
• Жанр: Публицистика

---

Позже, много месяцев спустя, стараясь восстановить этот день, она всего яснее вспомнила именно дверь и ключ, как будто простой дверной ключ был как раз ключ к этому дню (139).

И далее:

Опять что-то случилось с этим ключом, - черт его побери. [...] И вот этот ключ - тоже мудрит... (188).

Размножившись, ключи в последний раз возвращаются к нам в 10-й главе в картине, пригрезившейся Францу: "Ему померещилось как-то, что в молоденькой девушке с подпрыгивающей грудью, в красном платье, которая побежала через улицу со связкой ключей в руке, он узнал дочку швейцара" (238). (Следует отметить, что этот предпросонный образ пророчески предвещает картину, написанную лжебароном Балтазаром де Клоссовски, известным более под именем Балтус и жившим - да, собственно, и живущим совсем недалеко от старика Набокова, на берегу озера Леман. Картина, называющаяся " La Rue" [1933], изображает сюрреальную уличную сценку и содержит в себе все признаки сомнамбулической эксцентричности. На самом переднем плане ее бежит девушка в красном платье, вернее, пытается бежать, ибо ее удерживает зловещая фигура, в которой не так уж и трудно признать молодого Володю Набокова:

Полагаю, всякий согласится со мною в том, что перед нами первый, неловкий эскиз тонкого мотива "ключей" в "Даре", где, как и здесь, простой дверной ключик преобразуется в один из важнейших элементов повествования. Кстати, еще одна мимолетная, ничем не объяснимая аллюзия на историю искусства: в главе 12-й Сирин так изображает Франца: "В очках, в пестром халате, [...] смутно походил на японца" - возможно, это отсылка к известной, сделанной на морском побережье фотографии японского живописца Фуджиты, жившего о ту пору во Франции:

На следующей странице мы сталкиваемся с метафорой, предвещающей "Защиту Лужина", в которой шахматы ломают жизнь гроссмейстера Лужина и в конце концов губят его [6]. Это место опять-таки относится к Марте:

Чуть ли не в первый раз она чувствовала нечто, не предвиденное ею, не входящее законным квадратом в паркетный узор обычной жизни (139 -140).

Как безусловно вспомнит читатель, в конце "Защиты Лужина" жизнь, или вернее смерть его, разворачивается перед ним в виде образованного из квадратов узора: "Там шло какое-то торопливое подготовление: собирались, выравнивались отражения окон, вся бездна распадалась на бледные и темные квадраты" (последняя страница ЗЛ). Тема шахмат ненадолго возникает в 11-й главе КДВ, где впавший в оцепенение Франц глядит накануне своего (и Марты, и Драйера) отъезда к морю в окно и видит "дальний балкон, где горит лампа под красным абажуром и, склонясь над освещенным столом, двое играют в шахматы" (252).

Роман содержит также несколько грубоватых выпадов по адресу сексуальности в понимании Фрейда, которого, как мы теперь знаем, Набоков не любил, пожалуй даже чрезмерно, начиная с фаллического поезда, входящего в вагинальную трубу станции, Марты с ее "мокрым зонтиком" и "коричневатой розой" - фраза, которая 27 лет спустя обратится в самой известной из книг Мастера в " brown rose " (здесь перед нами скорее все же неуместный эвфемизм, описывающий девичьи гениталии, нежели издевательски-фрейдистский образ, выскочивший незамеченным из-под пера замечтавшегося автора). Имеется также фрейдистский дырявый носок, из которого торчит "большой палец" (174) - напряженный фаллос, тематически напоминающий о дырке в носке юного Ганина (8-я глава "Машеньки"), хотя в последнем случае речь идет о дыре на лодыжке, но не в области пальцев ("он... заметил некстати, что черный шелковый носок порвался на щиколотке" (74). Кстати, пятьюдесятью девятью страницами позже именно этот, первый носок штопает Марта (236). Надеюсь, приведенная мною подборка деталей доставит читателю удовольствие.

В 3-й главе возникает дальняя родственница Пниновой белки - странный подарок Драйера жене: "белка, от которой дурно пахло" (155). Почему белка должна дурно пахнуть, ума не приложу. Наши земблянские белочки - изящнейшие существа, их часто держат в качестве домашних зверьков, особенно люди помоложе, и пахнут они, сравнительно с собаками, кроликами и соболями, не так уж и сильно.

В 4-й главе мы встречаем первое из множества упоминаний безбородого автора о бритье ("до лоску выбритый молодой человек" (163), видимо, бывшем у него навязчивой идеей. К примеру, всего лишь через страницу мы узнаем, что Франц "ежедневно брился, уничтожая не только твердый темный волос на щеках и на шее, но и легкий пух на скулах" (164). Далее Драйер воображает, как он "после основательного бритья" (241) всходит на эшафот в утро собственной казни (сцена, заметим en passant, предвещающая финал "Приглашения на казнь"). Раз уж мы остановились на уходе за телом, стоит сказать, что "мельчайшие угри, дружно жившие по бокам носа, близ угловатых его ноздрей" (164), есть не что иное, как ранние аватары черных головок, засоривших грубые поры крыльев толстоватого носа Падука в "Под знаком незаконнорожденных" (более подробно о Жабе см. примечание 3). И раз уж мы остановились на тиранах, интересно отметить, что безобидный Франц, которого Набоков сорок лет спустя преобразует во вкрадчиво-жестокого протонациста, уже в 1928-м или 1929-м украшается тем же клоком волос, что и мерзейший из диктаторов нашего века: "одна коричневая прядь имела обыкновение отклеиваться и спадать ему на висок, до самой брови" (164).

Ко времени, когда Сирин приступил к сочинению "Защиты Лужина" - то есть всего год спустя, - он уже в большей мере овладел искусством лукавой расстановки путеводных вешек - не таких, что значимость их становится сразу же очевидной для всякого, кроме совсем уж беспамятного читателя, но и не настолько темных, чтобы они стали неотличимыми от розыгрышей. Однако в "Короле, даме, валете" этот прием используется еще неуклюже. Когда изобретатель сообщает Драйеру, что остановился в гостинице "Видэо" (170), автор делает нас свидетелями того, как рассеянный Драйер безуспешно пытается извлечь это название из памяти, что, разумеется, задумано в виде намека для тех из нас, кто умудрился забыть название гостиницы Франца, сообщенное нам тремя главами или 43 страницами раньше, намека на то, что тут присутствует некая связь. Meme jeu производится с безносым господином, обладателем обезьяньей физиономии, с которым Франц сталкивается в 1-й главе, - много позже, теперь уж не помню где, автор заставляет его смутно припомнить этого господина при виде совсем другого лица. Куда более успешен и более характерен для зрелого Набокова механизм, посредством которого Драйер в 5-й главе извлекает из памяти изобретателя с его автоматами: "он заметил из окна господина, точно на шарнирах, мелкими шажками переходившего улицу, - и сразу почему-то (и это "почему-то" является подаваемым нам сигналом: ищите связь - Ч.К.) вспомнил разговор с милейшим изобретателем" (180). В более поздних сочинениях "почему-то" будут встречаться все реже и реже, и уже самому читателю придется собирать и связывать воедино мельчайшие детали, кои Набоков разбрасывает по своим текстам.

Обманчивые "принститутки" из 5-й главы "Машеньки" возвращаются к нам в более прозаичном обличии "проституции" в 8-й главе КДВ, опять-таки связываясь в разуме Франца, как прежде в разуме Ганина, со школьными воспоминаниями. "Франц почему-то вспомнил, как в школьные годы тайком читал в таком же словаре статью о проституции" (215). (Молодой, безнадежно гетеросексуальный Сирин, похоже, питал острый интерес к шлюхам.)

В этой же 8-й главе (216) встречается и первое из известных мне в сочинениях Сирина упоминание о кокаине. Как могут подтвердить те из читателей, что знакомы с недавней дискуссией на сей счет, кокаин то и дело поминается в романах и рассказах Сирина. Его "Роман с кокаином", часто приписываемый Михаилу Агееву (хоть это не более чем псевдоним), - есть апофеоз увлечения нашего героя этим наркотиком.

Некий французский славист и одновременно с ним молодой американский ученый обратили внимание на обилие упоминаний числа три и троекратных повторов в КДВ. (Я не уверен в значимости их наблюдения, на мой взгляд, это всего лишь эхо трехчастного названия романа.) Наспех составленный каталог являет нам следующее.

Поначалу Франц едет в Берлин третьим классом (121); разделенная на три части сцена мистерии (121); "три дырки" на бледном лице спящего Франца ("две блестящие,- стекла очков, и одна черная - рот", (123); "треугольник лба" Марты, который Драйер видит в зеркале (137); частота употребления параллелизмов или предложений, состоящих из трех слов: "Хорошо, прохладно, просторно" (141), "он почувствовал у себя в голове все мячи, все мячики, все мячишки" (163) - что само по себе является отзвуком ряда из 2-й главы "Машеньки": "и бублики, и бриллиантин, и просто бриллианты" (М, 40); "Она расспрашивала его о детстве, о матери, о родном его городке" (165, 166); "Драйер заполнял всю спальню, весь дом, весь мир" (236); "Вода. Ясность. Счастье." (244); "Все кругом журчало, шелестело, дышало" (245); "Эти расфуфыренные ребятишки теперь купцы, инженеры, чиновники..." (255); "она чувствовала и покой, и освобождение, и благодарность" (277); "В душе была пустота, глухота, покорность" (278); наконец, просто повторов одного и того же слова или слов (требование Драйера, чтобы Франц звал его "дядя, дядя, дядя" (134); его обращенные к шоферу слова "Трах, трах и еще раз трах" (161); "все равно - сегодня, сегодня, сегодня..." (167); "Следующий раз, вот клянусь, клянусь... матушкой клянусь..." (172); "Я считаю про себя, считаю... считаю..." (177); "на белую, белую, нестерпимо белую скатерть" (194); "Осмотрен. Осмотрен. Осмотрен" (228); "Нет, нет, нет" (229); "Чисти зубы нашей пастой, улыбаться будешь часто. Чисти зубы нашей пастой. Чисти зубы" (237).