Иван Наживин - Распутин

• Название: Распутин
• Автор: Иван Наживин
• Издательство: Издательство: Росич
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1995
• ISBN: 5-86973-127-5

Впервые в России печатается роман русского писателя-эмигранта Ивана Федоровича Наживина (1874–1940), который после публикации в Берлине в 1923 году и перевода на английский, немецкий и чешский языки был необычайно популярен в Европе и Америке и заслужил высокую оценку таких известных писателей, как Томас Манн и Сельма Лагерлеф.

Роман об одной из самых загадочных личностей начала XX в. — Григории Распутине.

---

Эти трагические, недостаточно до сих пор продуманные человечеством явления бессилия воли человеческой в управлении волями себе подобных, трагическое бессилие так называемых вождей, может быть, не продуманы и не поняты отчасти потому, что в случае так называемых удач картина как будто меняется совершенно. Но это только оптический обман. Это происходит только потому, что наблюдатель берет слишком короткий период истории для своих наблюдений. Наполеон добился как будто своего под Аустерлицем, под Бородиным, под Лейпцигом, — да, но Аустерлиц + Бородино 4 — Лейпциг в итоге дают Святую Елену, то есть, другими словами, повторное нажимание кнопки в итоге давало не то, что было нужно, а часто результаты совершенно противоположные. Вильгельм II как будто добился своего и под Льежем, и под Верденом, и под Варшавой, и на Карпатах, и в целом ряде морских боев, но Льеж + Варшава + Верден + Рига + ряд блестящих морских боев = Версальскому договору. Союзные фельдмаршалы как будто добились своего и на Марне, и в последних, заключительных битвах, и на Руре, и на Рейне — да, но сумма этих успехов еще не подведена, и если учесть опыт истории, результат их будет неизбежно совсем не тот, которого ждет от них культурное человечество нашего времени. За тысячелетия человеческой истории ни вожди, ни их стада все еще не удосужились узнать, что они ничего не знают… И потому та же могилевская мистерия была снаружи очень величественна.

Но вся эта вылизанность, значительность, торжественность были лишь снаружи, для внешнего мира, для непосвященных. Все что было точно большой обстановочной пьесой, в которой все они очень дружно играли свои роли на удивление гигантской страны. Совсем не то было за кулисами, где играли, и боролись, и чадили совершенно те же страсти и в особенности страстишки, которые движут людьми и на Хитровке. Зависть, жадность, тщеславие, мстительность, гордость, женщина, пьянство, обжорство, ограниченность и прочее и тут были главными источниками вдохновения деяний человеческих, и тут минута торжества оплачивалась позором близкого поражения, и тут мучили людей тяжкие сделки с совестью, и тут темно бродило среди душ преступленье, и тут иногда встречались люди, способные на чистый порыв и на самопожертвование, несмотря даже на всю эту вылизанность и на все крестики и пестренькие ленточки, которые украшали эти гордые, подбитые ватой груди… Словом, и пьеса, и актеры были совершенно те же, что и везде, — разница была лишь в костюмах да в декорациях.

Старый М. В. Алексеев, начальник штаба Верховного Главнокомандующего, с некрасивым, простоватым, точно солдатским, но умным лицом, грубоватый parvenu[56] — он был сыном маленького армейского офицерика из захолустного гарнизона — в этом блестящем, вылизанном мире сидел в своем большом кабинете с одним из очень близких ему генералов, Катунским, который только что вернулся с фронта, куда он был послан Алексеевым с особым поручением. Все стены кабинета были увешаны огромными картами, утыканными пестрыми флачками, а большой стол был завален грудами бумаг. Утренний телеграф принес с фронта очень плохие вести, и оба генерала были в очень удрученном состоянии.

— Дела швах… — сказал Катунский, плотный, но подбористый человек, немножко за сорок, с очень загорелым лицом и аккуратно подстриженной, чуть седеющей бородкой.

— Нельзя ничего сделать, когда враг и на фронте, и в тылу… — блеснув очками, сумрачно сказал Алексеев, рассеянно оглядывая разложенную перед ним карту. — И еще неизвестно, какой опаснее…

— Да неужели же тыловой враг так опасен, как о нем говорят? — с некоторым сомнением проговорил Катунский. — Мне все кажется, что его значение преувеличивают…

Алексеев хмуро усмехнулся.

— Не знаю, батюшка Александр Сергеевич, не знаю-с… — вздохнув, сказал он. — Темна вода во облацех вообще, а в наших в особенности. Но вот вам факт, толкуйте его, как хотите: карта расположения наших сил, которая и по закону, и по смыслу может быть только у государя да у меня и ни у кого больше, оказалась в руках императрицы…

— Что вы говорите?!

— Факт… — пожал плечами Алексеев. — Скажите мне, пожалуйста, на что она ей нужна? Если это праздное бабье любопытство, то ведь простая деликатность, простая корректность должны были подсказать ей, что этого допускать никак нельзя…

— А около постоянно вертится там эта болтушка и интриганка Вырубова, и Гришка там, Штюрмер… — заметил раздумчиво Катунский. — Действительно, черт знает, что делается…

— То-то вот и есть… — сказал Алексеев. — Вот и не знаешь, куда больше смотреть: то ли на Гинденбурга, то ли на Царское Село… Допустим даже, что ее германофильство вздор, что во всей этой болтовне девять десятых вранье, но на нервы все же это очень действует… И для чего он ее во все посвящает, не пойму!.. — тише сказал он и, взглянув на часы, добавил: — Ну, мне время идти в штаб. Вы приглашены сегодня к высочайшему обеду?

— Нет…

— Ну так пообедаете у меня, тогда и потолкуем… Я недавно виделся с Родзянко, и мне хочется побеседовать с вами на эту тему… Они говорят все-таки немало дельного…

Старик собрал в портфель нужные бумаги, пожал руку Катунского и уныло пошел в штаб. Но по дороге он спохватился и сделал лицо спокойное и достойное.

Царь был в этот день в очень хорошем расположении духа. Он отлично выспался, старательно вымылся и вместе с Алексеем помолился Богу и напился кофе. Наследник спал с ним в одной комнате на походной кровати, как и сам он, — предполагалось, что это спанье в одной комнате и на простеньких кроватях должно кого-то умилить, кому-то показаться значительным. За кофе государь разбирал курьер из Царского. Письмо от АНсе было спокойное и милое. Чрез неделю они должны были свидеться. Он уже две недели не видал жены и очень тосковал о ее ласках. Но теперь уже скоро…

— Ты что будешь делать до завтрака? — спросил царь сына, довольно полного мальчика с красивыми глазами, одетого в солдатскую форму, что — опять-таки предполагалось — должно было значить что-то особенное.

— Сперва буду заниматься с Жиликом, а потом напишу маме и, может быть, сестрам… — отвечал Алексей.

— Отлично. А после завтрака поедем кататься… — сказал отец. — Погода прекрасная…

— Ваше величество, его превосходительство генерал Алексеев в штаб прошли… — появляясь в дверях, доложил огромный конвоец с рыжей бородой на два посада и с огромным серебряным кинжалом у пояса.

— Иду, иду… — отвечал царь, и когда конвоец исчез, он подошел к большому зеркалу и, взяв лежавшую на серебряном подносике простую расческу, стал старательно причесываться ей: расческа эта принадлежала раньше Григорию, и царица прислала ее ему сюда, чтобы он перед каждым серьезным делом непременно причесывался ею: «Это поможет тебе», — писала царица заботливо. — Ну, так я иду… — сказал царь сыну и пошел к Алексееву. — Вы точны, как хронометр, Михаил Васильевич, — сказал он, ласково здороваясь со стариком. — Ну, что у нас сегодня новенького?

Алексеев в очень осторожных выражениях доложил и без того очень профильтрованные и отделанные телеграммы из армий. Царь спокойно слушал. Было совершенно ясно: нажатие кнопки дало совсем не то — как всегда — и если старый Алексеев совершенно невольно и искренно искал непредвиденной ими причины неудачи в Царском Селе, то и у царя тотчас же автоматически встал в мозгу вопрос: кто же виноват? «Ах, стар Рузский, стар… — подумал он. — А Брусилов очень уж осторожен — он хочет только верных успехов и упускает нужный момент. Где же взять мне настоящих, нужных по моменту людей?» Алексеев аккуратно разложил перед собой принесенные бумаги и начал обстоятельно, стройно и умно — он был большой мастер своего дела — излагать свои взгляды на создавшееся на фронте новое положение. Старик старался, насколько только позволяли это приличия, не смотреть в лицо своего повелителя: всякий раз, как он видел эти голубые безмятежные глаза, он должен был делать над собой усилие, чтобы продолжать. Умный старик отчетливо понимал, что никакой пользы от этих докладов для дела нет, что странный царь — Алексеев считал его не совсем нормальным и думал, что причиной этой явной ненормальности является тот удар саблей, который нанес Николаю И, тогда еще наследнику, японец самурай во время путешествия его на Дальний Восток, — ничем глубоко не интересуется и ничего не только глубоко, но даже и мелко не понимает, что все его замечания — это лишь ряд совершенно бессодержательных условностей, чисто механические реплики, нужные для того, чтобы пьеса шла более или менее гладко, что помощи с этой стороны ждать нечего: только бы хотя не мешал! Старый генерал в душе не любил царя, не верил ему и даже втайне презирал его. Особенно была ему противна эта какая-то его ребячья зависимость от жены. И с тех пор, как Алексеев поднял, и очень решительно, свой голос против приезда в ставку Григория, царь в душе был враждебен старому генералу и терпел его только потому, что невольно признавал и ум его, и знания, и опыт, и популярность.