Иван Наживин - Распутин

• Название: Распутин
• Автор: Иван Наживин
• Издательство: Издательство: Росич
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1995
• ISBN: 5-86973-127-5

Впервые в России печатается роман русского писателя-эмигранта Ивана Федоровича Наживина (1874–1940), который после публикации в Берлине в 1923 году и перевода на английский, немецкий и чешский языки был необычайно популярен в Европе и Америке и заслужил высокую оценку таких известных писателей, как Томас Манн и Сельма Лагерлеф.

Роман об одной из самых загадочных личностей начала XX в. — Григории Распутине.

---

— Мне будет легче, когда будет побольше своих людей… — сказала она. — Знаю, что глупо, а волнуюсь ужасно — даже руки холодные, посмотрите вот…

Фельдшера, сестры, и выздоравливающие, и раненые из других палат расселись по окнам, стульям и кроватям больных, с которыми они особенно сдружились. Толпились слушатели и в дверях — с подвязанными руками, забинтованными головами, в черных очках, на костылях… Раненые офицеры любовались Таней, а солдаты не знали, как себя держать, и были смущены: эта затея с концертом не нравилась им нисколько.

— Выдумают тожа… — зевая, проговорил Васютка, крепкий парень невысокого роста, с тихим приятным лицом в белом пушку и с какими-то не то сонными, не то мечтательными глазами. — Куды бы лутче, ежели бы гармошку разрешили…

Он был из Заречья — сын Прокофия, приятеля Евгения Ивановича, который не одобрял царицу за то, что хлеб ест наш, а радеет своим, — и очень рвался домой, в деревню.

Эдуард Эдуардович настроил свою виолончель, Таня взволнованно оправилась и, слегка нахмурив свои красивые брови, ждала. Володя с напряженной радостью смотрел на нее из своего кресла и гордился, что эта милая девушка — его. Она чувствовала на себе его взгляд, но не смотрела на него, боясь развлечься. Евгений Иванович забился в уголок.

— Сперва возьмем вот это… — сказал доктор тихо, развертывая ноты. — Вы овладели этой вещью вполне. И так и пойдем… Ну, раз… два…

Сразу с властной страстью запела виолончель. Все тело Тани окаменело, точно какой холодный туман прополз по спине, и глаза, потемнев, расширились и, внимательно следя за нотами, в то же время точно потерялись в неведомых глубинах. Робость ее исчезла, пальцы окрепли и приобрели уверенность, молодое лицо побледнело, и душа, трепеща, уже предвкушала светлое торжество. Ясным и четким языком кто-то большой рассказывал о светлой любви, безбрежной, как море, и чистой, как это зарумянившееся небо, что смотрело теперь в настежь раскрытые окна. И навстречу ему, широко раскинув огненные крылья в безднах бытия, понеслось другое сердце, молодое, чистое и стыдливое. И слышно было, как оба они сказали да, маленькое слово, открывшее собою новую главу в безбрежной жизни…

И так как в жизни старого доктора никогда ничего такого не было, то его виолончель рассказывала эту вечную пеструю сказку любви особенно целомудренно и бережно…

И как началась эта новая глава бытия! Тысячи и тысячи людских сердец встретили ее восторженными кликами, звоном колоколов и радостными вихрями свадебных плясок. Восторженные, забыв все, они плясали по зеленой земле среди цветов, а с неба смотрело, смеясь, на эту веселую зеленую землю солнце. И когда кончился этот солнечный полевой праздник, послышалась песня двух молодых сердец, слившихся теперь в одном бытии, поднялась, разлилась и затихла в ряде бархатных удовлетворенных звуков…

Знатоком музыки Евгений Иванович не был, но чувствовал он ее глубоко и сильно и всегда тайно сердился, когда ему предлагали пошловатый вопрос: любите ли вы музыку? Музыка, как какой-то волшебный напиток, преображала для него всю жизнь: выступали какие-то новые подробности ее, новые красоты, и многое в ней неожиданно получало глубокий смысл и какое-то торжественное значение. И сам он весь до дна души становился совсем другой: по канве старого Евгения Ивановича пышно раскидывались прекрасные узоры новых дум, новых чувств, новых прозрений, и старый Евгений Иванович только тайно удивлялся, откуда все это берется. Так было и теперь. Решительно никакого отношения музыка эта — он понимал сказки виолончели — не имела к его теперешним, в общем тяжелым переживаниям, но она точно осветила эти переживания и истолковала их совсем по-новому, со многим примирила, непонятное сделала вдруг понятным, враждебное — близким, своим, кровным. Вокруг сидели, лежали и стояли люди с разбитыми головами, с истерзанным телом, отравленные газами, исколотые штыками, с опаленными лицами и вытекшими глазами, исхудалые, слабые, несчастные, отравленные видом крови человеческой — все это раньше заставляло его содрогаться в мрачном отчаянии за человека, а теперь вот он вдруг, несмотря на внутреннее сопротивление, почувствовал ясно, что есть как будто в этом какой-то величавый смысл и даже красота; теперь, когда рокотала вдали буря, когда одно сердце боязливо сжалось, а другое сделалось вдруг точно медным и ответило бурям мужественными и гордыми звуками труб, теперь он вдруг понял всем сердцем и преклонился пред красотою битв!

И вдруг оборвались бешеные шумы битв тяжким, раздирающим душу воплем, и безысходно-тоскливые рыдания поплыли в пустыне омертвевшей жизни, переплетаясь с черными холодными голосами реквиема. Хоронили не только его, героя, хоронили все: и светлые праздники жизни, и нежные напевы молодых сердец, и пьяные шумы битв, все, все, все! И огненные крылья вдруг увяли и опустились — да, этим кончается все… Как огни погребальных свечей, угасли черные голоса, и после короткой, едва уловимой, но страшно значительной паузы — это была черта смерти — откуда-то полился вдруг золотистый невечерний свет, в котором утонула вся жизнь, все бесконечные миры, все. И нежные тени, тоскуя о чем-то — может быть, о сказках жизни, — плыли в безднах света, сплетаясь и расплетаясь в гирляндах бестелесных хороводов, и ничего из того, что было раньше, уже не было совсем… И вдруг короткий ряд сильных, горячих, тоскующих звуков: точно кто-то бросил в бездны мира какой-то большой, тяжкий вопрос, все оборвалось и — осталось без ответа…

Таня быстро встала, бледная, с огнем в потемневших глазах… Кругом затрещали аплодисменты, но они вышли неуверенными и слабыми: те немногие, которые поняли, не аплодировали совсем, боясь этим выдать, что они поняли, точно стыдясь своего очарования, а те, что не поняли, аплодировали слабо потому, что не поняли. Фельдшера и сестры аплодировали потому, что так полагается у хороших господ. А солдаты стеснялись, им было скушно, и на лицах их было недоумение.

— Придумают тожа… — сказал тихонько Васютка, зевая. — То доктор попищит и потянет, то она забурлит эдак пальцами, а к чему все это, неизвестно. Несообразное дело…

— Таня! — строго сказал Володя и хотел было изъявить ей по своей привычке эдакое свое монаршее благоволение, но вдруг губы его дрогнули, и он, тихонько взяв руку девушки, незаметно прижался к ней щекой. — Таня… — уже мягко повторил он. — Ты ли это?..

Две ярких звезды ласково опустились вдруг в его душу и тепло зажгли ее.

— Я… — сказала она тихонько, неуловимо приласкав его больную голову. — Я… Правда, все теперь новое? Старое осталось только одно — ты знаешь что…

Он благодарными глазами смотрел в ее взволнованное лицо…

Евгений Иванович был растроган и задумчив. Он ловил и собирал в одно какие-то совсем новые мысли, которые вдруг неожиданно обильной жатвой поднялись со дна его души. И только одного боялся он: как бы не упустить, не растерять их! Записывать их тут было неловко, не записать — страшно. Его увядшая было душа вдруг, как жезл Аарона, процвела в скинии жизни, и это было и удивительно, и радостно, и страшно, как бы это не кончилось, как бы этого не упустить…

— Вы никогда еще так не играли эту вещь… — сказал тепло Эдуард Эдуардович Тане. — Это вышло у вас сегодня несравненно… удивительно… — повторял он и вдруг, как будто без всякой видимой связи с предыдущим, прибавил: — Относитесь к жизни серьезно, берегите то, что в вас сейчас было… Да, да…

И он бодливым жестом своим ласково посмотрел на нее, точно испытуя…

— А вы бы для солдатиков что сыграли… — тихонько сказал Иван Николаевич. — Они ведь этого не понимают… А подвеселить ребятишек надо…

— Да, да… — кивнул головой доктор. — У меня это предусмотрено. Мы сейчас сыграем несколько русских песен… Ну, Татьяна Ивановна…

И заплакала в сумерках «Лучинушка», сладко бередя душу родимой тоской, которой не знает ни один народ в мире; и ширью степной, безбрежной разлились «Не белы снеги…»; и раздольно понеслись струги вольницы «Вниз по матушке по Волге…», и только было солдаты насторожились, и ухватились, и позабылись, как вдруг точно бесенок какой ворвался в широкие песни, и завертелся огненной змейкой ядовитой, и рассыпался раскатами соловьиными, и загорелись глаза в сумраке душного покоя, и заиграли души игрою весенней:

За ней ходит, за ней бродит
Удалой молодчик, —
четко отделывала Таня, —
За ней носит, за ней носит
Дороги подарки…

Опять просыпались ядовито-огненные змейки и разбежались во все стороны, и, остро пощипывая души весельем, задорно отвечал старый доктор:

Кумачу я не хочу,
Китайки не надо!..

И нарастало, нарастало что-то такое необыкновенное, от чего душу захватывало, нарастало, нарастало, и вдруг уже не один веселый чертенок, а тысячи их высыпались точно из мешка какого, и началось забористое, язвящее, подмывающее: