Иван Наживин - Распутин

• Название: Распутин
• Автор: Иван Наживин
• Издательство: Издательство: Росич
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1995
• ISBN: 5-86973-127-5

Впервые в России печатается роман русского писателя-эмигранта Ивана Федоровича Наживина (1874–1940), который после публикации в Берлине в 1923 году и перевода на английский, немецкий и чешский языки был необычайно популярен в Европе и Америке и заслужил высокую оценку таких известных писателей, как Томас Манн и Сельма Лагерлеф.

Роман об одной из самых загадочных личностей начала XX в. — Григории Распутине.

---

— Смотрите, Григорий Ефимович, будет ли лутче?

— Может, лутче и не будет, ну только и хуже трудно уж быть…

— Смотрите, не ошибитесь!..

— А и ошибусь, так больно наплевать… Мне, брат, все нипочем… Вон ты видел на мне шубу соболью, а хошь, я ее сичас же в куски изрежу и в печке сожгу, и вонючий полушубок опять надену? Ты сам понимаешь, милиены могли бы быть у меня, а у меня ни хрена нету… Все мне равно, и деньги, и нужда, и люди, и все… Вон шумят: ах, Горемыкин! Ах, Трепов! А я их под ж… коленкой и твово зятя немца Штирина посажу или дурачка Протопопова, и все будет то же. Я люблю то, чего нельзя, люблю, чтобы насупротив сделать. Вон надо было мне мою девчонку учиться приделить. Конешно, места для этого здесь сколько хошь. И вдруг говорят: а вот в Смольный нельзя. Как так нельзя, почему? Потому, дескать, что там все только благородные. Ладно, коли нельзя, значит, надо добиться, чтобы можно, чтобы благородные потеснились маленько…

— И поместили?

— И поместил. А то чего же?.. — усмехнулся Григорий. — Многие которые по случаю этого своих девок оттуда взяли, так ведь мне от этого ни тепло, ни холодно. А теперь вот один благоприятель все для смеху подбивает, ты, дескать, Гришка, в яхт-клуб добиться постарайся — какой яхт-клуб, не знаю, но быдто там все самые что ни на есть которые себя за отборных почитают…

— Да, туда пробиться трудно!.. — сказал граф, смеясь.

— Вот и он говорит… — тоже засмеялся Григорий. — Ну, об заклад побились, что пролезу…

— Все, пожалуй, разбегутся…

— Да что ты?! Так мужиком там брезговают?

— Не только мужиком, но и вообще туда пускают с большим разбором… — сказал граф.

— Ну, пущай разбегаются — мне одному просторнее будет… Вот смеху-то будет! — сказал Григорий с раздувающимися ноздрями. — Ну, не хочешь больше водки, давай красного спросим… — он позвонил и, когда лакей с полным усердием на лице явился на зов, сказал: — Вот что, милой, дорогой, дай-ка ты нам винца красненького какого поспособнее… Это все убирай и гони, что там дальше по закону полагаетца…

Надвинул туман. Было сумрачно. На противоположной стороне улицы у пустой булочной выстраивался хвост полуголодных хмурых людей, которые, чтобы согреться, дули себе в красные кулаки, топотали разбитой обувью, широко, как извозчики, размахивали руками. И невольно вставало в памяти, все отравляя, воспоминание о том, что где-то в этих сумрачных далях истекает кровью гигантская небывалая армия, и бесконечные миллионы людей, уже не веря ни на йоту в успех и нужность того, что они делают, сцепив зубы, с отчаянием в усталой душе гибнут озлобленно и бессмысленно. И в самом воздухе, казалось, чуялось страшное разложение огромной страны, точно запах тления, точно шорох червей тлетворных и распадение мяса…

— Подыхать, знать, нам всем скоро, граф… — вздохнув, сказал Григорий, наливая в тарелку жирной ароматной селянки. — Ну-ка вот перед концом-то селяночки… Ты-то, может, и попрыгаешь еще, а что мне скоро крышка, это я знаю. Все письма дураки подкидывают: убьем да убьем. Сам Хвостов министр, и тот, дурак, все пристукнуть меня намечался, да не вышло дело… Вот и давай поговорим с тобой на прощанье до самой точки…

— Очень охотно, Григорий Ефимович, только я не совсем понимаю, о какой точке вы говорите…

Григорий положил оба локтя на стол и, остро глядя в глаза графу, сказал:

— Какой точки-то? А вот сичас… Только наперед ты мне вот еще что скажи: скрываете вы, ваша братия, от нас, простого народа, что или ничего не скрываете? То есть я не про всех вас вопче говорю, потому из вас тоже много жеребцов всяких, которым кроме бабы да винищи ничего не надобно, нет, я про тех, которые поумственнее, вроде вот тебя… Что-то все думается мне, что вы всего нам не говорите…

— Насчет чего?

— Насчет всего. Почему в газетах вы всегда так пишете, что никто из простого звания ни фика не понимает? Почему промежду собой иногда так говорите, что хошь голову разбей, ничего в толк не возьмешь? И по-русскому как будто, а нет, непонятно! Ты слыхал когда воровской язык? Ну как жулье промежду себя разговаривает? Говорят они по-русскому, а ты, хоть ученый-разученый будь, ни за что и слова не поймешь, хошь тресни… Так вот и у вас. Чего вы от нас скрываете?

— Вы ошибаетесь, Григорий Ефимович… — сказал граф. — Такой язык вырабатывается сам собой, без всякого злого умысла. Представьте себе, что собралась на сходе компания мужиков, и они о своих хозяйственных делах разговор завели — много ли поймет в их разговоре какая-нибудь из ваших барынек? Вы ведь наших барынь хорошо знаете… — подпустил он.

Григорий остро посмотрел на него.

— Верное слово?

— Верное слово…

— Ну ладно. Может, оно насчет разговору и так… — сказал Григорий задумчиво. — Ну а можешь ты мне побожиться… вот как пред истинным… что ничего от нас, простого народу, вы не скрываете?.. Ты хошь и не пырато в Бога-то веруешь, но вот, как пред истиннным, скажи мне… Все равно не выдам — жить мне не долго…

— Да какие же у нас могут быть секреты? В чем?

— Да опять все в том же, в самом главном! — досадуя на непонятливость графа, сказал Григорий. — Я сказал тебе, что я про самое главное спрашивать тебя буду…

— Главное, главное… — повторил граф. — Что — главное? Для генерала Алексеева главное в том, чтобы немцев разбить, у Вильгельма в том, чтобы занять Москву или Петроград и покончить с Россией, у вас одно, у меня — другое…

— Врешь, врешь… — живо возразил Григорий. — Главное у всех одно — то, на чем все держится… Главное — Бог. А остальное все это так, прилагательное… Вот ты говорил, что домовой — это только свое воображение мысли, а в Сибире у нас я с красными много насчет этих делов толковал, так те на крик кричали, что Бога никакого нету. А что же в начале было? — спрашиваю. По-ихаму выходит, что в начале всего была слизь, что ли, какая-то, вроде там соплей… забыл, как они ее называли… и из нее все и произошло. Так, говорю, согласен, пусть будет по-вашему. Ну а слизь откедова? А она, дескать, из этих… ну, тоже вроде пыли, что ли, в воздухе летает… невидимое… И на это, говорю, согласен — а пыль откедова? Конец разговору: не знают!.. Так вот что там, где все кончается, — и слизь, и пыль, и все? Есть что там, али там пустота одна? А ежели что есть, то почему такое несогласие среди людей? Одни говорят там: Троица, другие — Мухамед, жиды на сучок молятся…

— Что вы говорите! — засмеялся граф. — Никакого сучка у них нет… Разве вы не читали Библию?

— Этого ты опровергать не можешь… — сказал Григорий. — Это я сам, своими глазами видел. Старый жид в каморке молился, а я в щель глядел, как он свое дело справляет: очень любопытно мне тут до точки добиться… И вижу, уставился лбом в стену и бормочет что-то там по-своему. А потом, как вышел он, пошел я поглядеть, а в стене здоровый сучок!

Бабушка поставила свой ухват в угол, а через пять минут пошел дождь, но разве пошел он оттого, что бабка поставила ухват в угол? — сказал граф. — Сучок там был случайно…

Григорий посмотрел на него восхищенными глазами.

— А это у тебя насчет бабки здорово вышло!.. — сказал он. — Не хуже, чем с домовым… Значит, мало видеть, надо еще и разбирать уметь, что и к чему… Это ты ловко меня поддел. Вот что значит темнота-то наша!.. Ну да это все единственно, сучок или без сучка — я только говорю, что все по-разному веруют, а раз всякий твердит свое, то значит, все врут… И опять мы у пустого места…

— Над этим люди тысячи лет бьются…

— И никаких толков?

— Как будто… — усмехнулся граф. — Да вы кушайте, а то все уж остыло…

— Так значит, и у вас выходит пустота?.. Так-с… Значит, кругом шашнадцать… Ну-ка, красненького…

— А что вы это все об одном толкуете? — любопытно спросил граф. — И в последний раз, как вы у меня были, об этом же разговаривали…

— Это, милячок, становая кость… — сказал Григорий. — Ежели тут ясности нет, ежели тут у тебя в самой центре запуталось, то… не миновать нам всем вверх тормашками лететь или горло один другому грызть… Эх, да что там!.. — махнул он рукой. — Видно, толкуй не толкуй, а от судьбы не уйдешь. А судьба у всех одинаковая: три аршина земли. И как подумаешь об этом, так скушно станет, так скушно, что и на свет не глядел бы, мать ты моя честная! Оттого я и пью…

— Ну вот вы меня спрашивали, а я вам отвечал… — сказал граф. — А теперь я хочу вас спросить — будете отвечать мне откровенно?

— Отчего же? Буду… — отвечал Григорий. — Никаких таких секретов у меня нету, потому как ничего не боюсь я… Это кто боится, тот лукавит, а мне, ваше сиятельство, на все наплевать… Спрашивай…

— Как я из ваших разговоров замечаю, вы тоже в вере не очень тверды, не так ли? — любопытно глядя на мужика, сказал граф.

— Не тверд…

— Так. А как же вы, сам, в сущности, неверующий, все говорите людям о божественном?