Владимир Печенкин - Поиск-82: Приключения. Фантастика

• Название: Поиск-82: Приключения. Фантастика
• Автор: Владимир Печенкин
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1982

«Поиск-82» — третий выпуск ежегодного сборника приключенческих и фантастических художественных произведений, созданных литераторами Урала. Открывает его историко-приключенческая повесть Владимира Печенкина «Казак Гореванов». Повесть Александра Генералова переносит читателя в бурные 20-е годы, а детективная повесть Феликса Сузина рисует события наших дней.

Раздел фантастики представлен рассказами Сергея Другаля, Владимира Белоглазкина и Евгения Нагорнова, они — о будущем, попытаться заглянуть в которое всегда небезынтересно.

Сборник адресуется в первую очередь молодым читателям, хотя приключения и фантастика — жанры, которым «все возрасты покорны».

---

— Ну, как?..

— Все в порядке, товарищ начальник милиции. Задержаны Луковин и Клементьев.

— Молодцы, вот молодцы, — облегченно вздохнул Боровков, обнимая Парфена. — А ты знаешь: Шатрову тоже крупно повезло. Расставлял засады и вспомнил, что Корнеев как-то говорил ему о Фильке Косякове, который якобы родственник Евстигнеевой Лукерье. Тот иногда появлялся в заведении и просил у нее денег. Был когда-то карманным вором, сидел, в тюрьме подхватил туберкулез. После освобождения торговал овощами. Жил с матерью в Заречье в небольшом домике. Евстигней не очень-то уважал его: об этом Георгий Иванович знал и не особенно обращал внимание на Фильку. А тут на всякий случай решил проверить. Все же уголовник, мог же его Луковин подобрать. Приехал к Косякову, а у того в баньке сам Евстигней с Лукерьей. Отсиживаются, значит, до лучших времен. И сундучишко с ними, а там своего и луковинского добра на много тысяч. Взяли Капустина.

— Завершил-таки Шатров савичевское дело.

— Завершил. Идем знакомиться с Иваном Луковиным, — сказал Боровков, открывая дверь камеры, где сидели преступники.

 

В ту ночь больше не раздалось ни одного выстрела. Лишенные вожаков, бандиты побоялись выступить с «гастролью», как выразился на докладе начальнику губернской милиции Боровков.

Через месяц в уездном городе состоялась выездная сессия губернского суда. Она привлекла внимание множества людей. Еще на допросах бандиты, стараясь спасти свою жизнь, выкладывали все, что знали о подготавливаемом Волкодавом нападении на банк и различные советские учреждения, выдали всех своих сообщников. Благодаря этому удалось задержать почти всех участников банды.

Суд приговорил Луковина, Сопина, Клементьева, Корецкого, Свиридова и Перфильева к высшей мере наказания — расстрелу. Остальных — к различным срокам тюремного заключения. Суд особо подошел к рассмотрению дел о соучастии в преступлениях Ведерниковой и Кузовлевой. Учитывая их чистосердечные показания, он ограничился довольно мягким приговором — к двум годам тюремного заключения.

Отдельно рассматривалось дело Евстигнея и Лукерьи Капустиных, Андрея Дубровина и Екатерины Савичевой. Капустина и Дубровина суд приговорил к высшей мере наказания. Лукерью Капустину и Екатерину Савичеву — к десяти годам тюремного заключения с последующей высылкой в Сибирь. В городе воцарилось спокойствие.

Феликс Сузин Все сомнения — в пользу операции

Глава первая

1

— Что вы мне суете? Тупой же, ту-пой! К черту!

Скальпель летит в угол, жалобно звякает о стену.

Левой рукой, вывернув ее назад и став из-за этого боком, почти спиной, к столу — так почему-то удобнее, — Андрей Емельянович ощупывает прочно застрявший в желчном протоке камень. Отсутствующий взгляд скользит по сине-зеленому белью ассистентов, по их лицам; Андрей Емельянович видит, как медленно краснеет очерченная желтоватой каймой маски узкая полоска лба операционной сестры; опущенные на миг веки женщины прикрывают обиду. «Ничего, — думает он, пыхтя и покусывая губу, — ничего, пусть обижается. За двадцать лет могла бы научиться работать без ошибок. Перетерпит. Впрочем, скальпель был как скальпель...»

— О черт!

Проклятый камень засел капитально и не хочет двигаться ни туда ни сюда. «И ассистенты запереглядывались. Осуждают. Не нравится, видите ли, моя манера поведения; они, цирлих-манирлих, требуют вежливости и уважения. Самостоятельно шагу не могут сделать, приходится следить за каждым их движением, а туда же!»

Андрей Емельянович, конечно, немного кокетничает — и своей позой, и показной грубостью. Не такая уж трудная операция, приходилось ему вытаскивать камни и посложнее, но персонал надо постоянно поддерживать в почтительном напряжении. Строгость и еще раз строгость!

— Зажим! Да не этот, а изогнутый, типа федоровского! Быстрей! Стоите, как невеста на ярмарке!.. Так! — Теперь, пока он поворачивался, чтобы взять зажим, рана сузилась. — Анна Ивановна! Держите, в конце концов, крючки как следует и замрите!.. Задача ассистента — показать и не мешать, а вы и не показываете, и определенно мешаете: тычете меня локтем в бок. Неужели не чувствуете?.. Да не суетитесь же! Вы ведь не в очереди за сапожками.

Андрею Емельяновичу кажется, что он шутит. Этак непринужденно и остроумно, как и подобает настоящему мастеру, который с легкостью делает свое дело и попутно добродушно ворчит на восхищенных почитателей — тем более, что камень наконец выскочил. Но Анна Ивановна, первый ассистент, всхлипывает, и спина ее начинает вздрагивать от сдерживаемых рыданий. Уйти она не имеет права: хирург может умереть возле операционного стола — так бывало, — но стоять должен до конца.

Андрей Емельянович сжимает в кулаки обтянутые резиной пальцы, сопит, и шея его так же, как за минуту перед этим лоб операционной сестры, наливается красным. «Подумаешь, нежности!.. — неуверенно возмущается он. — Юмора не понимает».

Операция заканчивается в молчании, лишь чаще позвякивает инструмент в руках операционной сестры: первый ассистент, не поднимая головы, с методичностью автомата завязывает за хирургом нити.

Как всегда, после операции Андрей Емельянович чувствует себя благодушно. Скинув халат и рубашку, обнаженный по пояс, он долго плещется под краном, с наслаждением фыркает и фальшиво напевает: «Гори, гори, моя звезда». Но на душе все-таки скребут кошки: не то чтобы стыдно — «настоящий хирург может себе и не то позволить», — а неловко как-то. Он-то понимает, что все это игра, дешевое подражание какому-то выдуманному образу Великого Хирурга. Нехорошо!

Андрей Емельянович бурчит нечто примирительное. Операционная сестра, привыкшая за двадцать лет и не к таким словесным фейерверкам, с согласным вздохом кивает головой: ладно, мол, что с вас возьмешь. Но Анна Ивановна, еще не успевшая забыть сравнительную независимость студенческих времен, лишь яростно косит гневным глазом и, раздувая ноздри, выходит, стуча каблуками.

 

За неделю накопилась кипа недописанных историй болезни — совсем уж непорядок! И хотя все они были до зевоты стереотипны, Андрей Емельянович Кулагин, прежде чем подписать, добросовестно прочитывал каждую строчку, злясь на неразборчивый почерк. Сколько раз ординаторам было говорено — писать поаккуратнее: нет, как об стенку горох. А тот, кто неряшлив в мелочах, небрежен и в главном — около операционного стола. Это точно.

Звонок главного врача оторвал от дела, и через минуту Андрей Емельянович уже шел по длинному коридору первого этажа, на котором размещалась поликлиника. Вдоль стен под светящимися стендами, запугивающими разными недугами, сидели больные, но Кулагин видел не их, а подмечал, что на подоконниках пыль, цветы давно не поливали, линолеум на полу порван в некоторых местах и завернулся — нет порядка, нет, что ни говори.

Главный врач Екатерина Львовна, или, как называли ее злоязычные сестрички, «мадам Кати», встретила его стоя, и Кулагин в который раз подивился, что на такой работе, где в первую очередь нужна воля и сухой рационализм, она сумела остаться интересной женщиной. Очень.

Екатерина Львовна вышла из-за стола навстречу и, указав на кресло возле низенького журнального столика, сама уселась в такое же кресло напротив. Тонкий чулок туго обтягивает стройную ногу, изящная лаковая туфелька покачивается совсем рядом, не хватает только чашки кофе и утонченной беседы о последней театральной премьере.

За окном, невдалеке, толстый мужчина, задравши голову, машет руками. Кулагин знает его: это муж Дрыниной из седьмой палаты; тяжелая была больная, а сейчас ничего, поправилась, скоро выпишется — и действительно женская фигура в теплом синем халате вскоре появляется рядом с толстяком. Кулагин думает, с чего бы это вдруг затемпературил Семенов после резекции желудка, — не пневмония ли? — надо будет сделать рентгеноскопию грудной клетки; а вот с той изможденной блондинкой — вторая палата, третья койка слева, лет тридцать пять, серые глаза, фамилию все равно не вспомнить, — с ней, слава богу, все страхи позади: прихорашивается по утрам, подкрашивает губы — значит, справилась с перитонитом... В туалетной опять разбили стекло, надо напомнить сестре-хозяйке... Вчера небрежно провели влажную уборку; надо позвонить заму по хозчасти: снова не хватает тряпок.

Сквозь думы и заботы не сразу пробивается уверенный голос Екатерины Львовны, которая, оказывается, уже говорит о чем-то, и Кулагин лихорадочно пытается уловить смысл, потому что голос главврача звучит укоряюще:

— ...нельзя, Андрей Емельянович. Так можно разогнать весь персонал. Надо взять себя в руки. Сестры плачут, ординаторы только и мечтают, чтобы перейти в другую больницу. Даже старшая операционная сестра, которую уж, кажется, ничем не удивишь, и та пьет валериану ж после ваших наскоков.