Сергей Залыгин - Моя демократия

• Название: Моя демократия
• Автор: Сергей Залыгин
• Жанр: Русская классическая проза

Залыгин С. П. — родился в башкирском селе Дурасовке. Окончил сельскохозяйственный техникум, работал агрономом в Хакассии, учился на гидромелиоративном факультете Омского сельскохозяйственного института, работал инженером-гидрографом; в 1948 году защитил кандидатскую диссертацию, возглавил кафедру сельхозмелиорации в Омском СХИ. С 1955 года работал в Западно-Сибирском филиале АН СССР, а затем в Сибирском отделении АН СССР. В 1970 году переехал в Москву и стал профессиональным писателем. В 1991 году был избран действительным членом Российской Академии Наук (отделение литературы и языка).

Первая книгу — «Рассказы» — издал в Омске в 1941 году. За ней последовали «Северные рассказы» (1947), «Зерно» (1950), «На Большую землю» (1952), «Утренний рейс» (1953).

С 1949 года — член Союз писателей СССР.

Первый роман — «Тропы Алтая» (1962), за ним последовали повесть «На Иртыше» (1964), романы «Соленая падь» (1968), «Комиссиия» (1975), «После бури» (1985). Книги приносят ему читательское и официальное признание — за роман «Соленая падь» он получает Государственную премию СССР. В 1988 году Залыгину присвоено звание Героя Социалистического труда.

С 1986 по 1997 год Сергей Залыгин работает главным редактором журнала «Новый мир».

Скончался после продолжительной болезни в Москве в Центральной клинической больнице 19 апреля 2000 года.

Статья «Моя демократия» впервые опубликована в журнале «Новый мир» — № 12, 1996 г.

---

Отдел культуры имел дело с творческими людьми, а этот — с политиздатом, с публикациями речей руководителей партии, с переизданиями «классиков марксизма-ленинизма». Там русский-то язык забывали и говорили на языке партии.

Хозяйственные отделы хоть как-то отвечали за свои отрасли, а этот отдел — за что? За бессмысленные слова?

Вообще-то я знавал цековскую публику, там тоже были люди разные, но для всех существовал неукоснительный закон: будучи на работе, забыть о реальной действительности. Реальная жизнь, действительность могут быть только такими, какими их видит начальство на самом верху, в кабинете генсека. Оттуда действительность уже видна как на ладошке. Зюганов и готовит свою ладошку (но не он один в компартактиве).

Теперь заметим: из нынешней реформенной демократии наибольшую для себя пользу извлекли две группы — мафиози и компартия.

Возвратясь из поездки в ФРГ, г-н Зюганов ещё в аэропорту Шереметьево позавидовал: там (в ФРГ) давно забыли о своём прошлом (то есть о фашизме), а мы всё время копаемся и копаемся в истории. Чего ради? Разве не ясно что было, то прошло!

Попытаюсь объяснить, почему там (в ФРГ) с забывчивостью так хорошо, а у нас (в России) так плохо.

Дело обстоит просто и ясно: в ФРГ отреклись от своего прошлого — там фашистов судили и, несмотря на их возраст, до сих пор отлавливают, а у нас и сегодня на демонстрациях носят портреты Сталина, на совести которого, как считают исследователи, гибель 30 миллионов ни в чём не повинных людей (за Лениным числится 13 миллионов — так он и правил в шесть раз меньший срок, чем Сталин).

В Германии и в голову не приходит завтра же свергать существующую власть, а у нас совсем-совсем недавно возник ГКЧП, к которому прямое отношение имел и г-н Зюганов. Гекачеписты, проигравши, ничего не ждали от властей, которые они хотели свергнуть, — ничего другого, кроме «вышки». Недаром же застрелился Пуго и жену свою застрелил, недаром гекачеписты писали покаянные письма Горбачеву, и тут вдруг… вдруг демократический суд, амнистия, а потом и признание Конституционным судом компартии как партии легальной. Вот какие дары получили от демократии коммунисты, которые никому никогда ничего не прощали. Им и не снилось. Они-то, заговорщики, не скрывали: вот придём к власти — постреляем власть свергнутую. Пострелять не удалось, но первое, что они сделали, оставшись живыми-невредимыми, — начали борьбу с той самой властью, которая их пощадила и легализовала.

Сами-то большевики знали со времён Ленина и знают нынче, что ни на какую коалицию их власть не способна. Они могут править только при условии, что власть принадлежит им от самого верха до самого низа — от генсека до колхозного бригадира. Разве могли мы себе представить беспартийного министра в коммунистическом Совете Министров? Или — беспартийного директора завода? Председателя колхоза? Не согласованную с обкомом партии кандидатуру председателя областного Союза писателей или художников? Беспартийного директора театра?

Большевики не могли поступиться самой крохотной частью своей власти, своего беспредельного влияния на всё и вся, не могли допустить никакого инакомыслия — это их враг номер один. Беспартийный человек был для них не совсем человеком, они не могли допустить малейшего политического индивидуализма уже потому, что такой индивидуализм обязательно окажется демократичнее, чем они сами, а значит, и привлекательнее.

Откуда такое стремление к тоталитаризму, такая сила этого стремления?

Оно — от заговора, от заговорщичества как от непоколебимой системы мышления и действия. Системы, чуждой демократизму.

На Втором съезде РСДРП (1903 год) Ленин потребовал такой программы, которая предусматривала бы диктатуру пролетариата. Дик-та-ту-ру! А чем может быть такое требование на деле? Только заговором — сколько-нибудь легальным и компромиссным оно стать не может. Его сила именно и только в заговоре, в дисциплине, в безусловной иерархии, в неподотчётности «старших» заговорщиков «младшим». И вот уже через четырнадцать лет диктатура осуществлена, только не пролетариата («фабрики рабочим» — об этом забыто), а кучки профессиональных революционеров, которые стали теперь профессиональными диктаторами (часто готовыми истреблять друг друга). Так оно и пошло, и пошло. Политбюро — разве оно не было кучкой всё тех же заговорщиков? Кто это из свободных корреспондентов был когда-нибудь допущен в святая святых?

Ну, какую-то часть своих решений Политбюро выносило на народ: план поднятия сельского хозяйства в Нечерноземье, план преобразования природы, опыт повсеместной активизации идеологической работы, а обо всём остальном (скажем, о госбюджете, о репрессиях) ни гугу, тайна из тайн.

Повторяю: разруха, смутное время в государстве — благоприятное время для проповеди коммунистической утопии, тут-то люди и верят в обещания самого светлого будущего, тем больше верят, чем эти обещания несбыточнее. Это время авантюризма, цель которого всё та же — захват власти.

Организованность, чёткая и настойчивая агитация производят наибольшее впечатление. Ленин собственноручно зачеркнул свои теории единственной, зато руководящей фразой: важно ввязаться в драку, а там видно будет! Собственно говоря, драка никогда и не кончалась для коммунистов, драка с врагами внешними, а того больше — с внутренними: с инженерами (Рамзин), с философами (Бердяев), с генетиками (Вавилов), с экономистами (Чаянов), с музыкантами (Шостакович), с писателями (Мандельштам, Солженицын), не говоря уже о «врагах» внутрипартийных — всё дореволюционное руководство партией было Сталиным уничтожено. Во всех сферах уничтожались те умы, которые знали, помнили что-то ещё помимо сталинской диктатуры. Если бы Бухарин остался жив, от него, может быть, и пошла бы какая-никакая комдемократическая ветвь, какой-то побег или росток, но Сталин подобных побегов боялся больше всего. Коммунизм их вообще боится как огня.

Но то — Бухарин.

А вот какую формулу (по Ленину) излагал следующий гениальный вождь СССР касательно нашего времени: «…принцип распределения по потребностям исключает всякий товарный обмен, следовательно, и превращение продуктов в товары, а вместе с тем и превращение их в стоимость».

Сталину к моменту Октябрьской революции стукнуло тридцать семь лет, а он ещё нигде никогда ни одного дня не работал.

Типичный бомж. Их, бомжей, на Руси развелось порядочно, никто из них не знал, что делать, и от безделья одни хотели убить царя, другие перестрелять всех губернаторов, третьи — отменить семью и семейные отношения, но все они были помешаны на идее насилия, все ненавидели земцев за то, что те «предали народ». Чем этакая идейность обернётся для России догадывалось слишком небольшое число людей.

И в общем, так: Россия пережила все перипетии и невзгоды величайшего, самого жестокого, самого авантюрного, исторического эксперимента, а возвращение к нему стало бы величайшим историческим регрессом.

Говорят: но ведь идея-то — хороша и правильна, к ней надо вернуться, но осуществлять её по-другому.

А что значит это «другое»? Оно не может быть ничем иным, кроме демократизма. Тогда и партия должна быть не коммунистической, а социал-демократической, социалистической, просто демократической, а это нечто принципиально другое (имея в виду хотя бы социалиста Миттерана).

Однако вот ещё в чём дело. Она перед нами — история коммунизма в России, начиная с 1903 года и по сей день ею можно возмущаться, негодовать по её поводу, но она существует. А где же история демократии (хотя бы теоретическая), хотя бы за двадцать — тридцать последних лет? Её нет, да и сами демократы не осознают её необходимости.

Когда Солженицын выступал в Думе, те же депутаты-демократы Жириновский и Нуйкин ржали ему в лицо, а потом ещё и выступили в «Литературной газете», слово в слово повторив друг друга: мол, Солженицын нисколечко не нужен, вот они сами — всей России нужны! И это о человеке, который сыграл в нашем демократическом сознании роль не меньшую, чем Толстой! О человеке, которого, как демократа, слушал весь мир! Которому, как борцу за демократию, все депутаты Думы обязаны ещё и тем, что Дума всё-таки возникла, сменила советские Верховные Советы.

Коммунист Горбачев по нечаянности, что ли, дал нам ту колченогую демократию, от которой многие демократы поначалу пришли в восторг. Вот и вся история. Неужели так?

Да ведь и в самом деле весь мир помнит демократа Горбачева — ещё бы! Он остановил гонку вооружений, он «разрушил» Берлинскую стену, он вывел войска из Афганистана, он стоял у начала демократических преобразований, он прослыл миротворцем. Что-то не похоже, чтобы кто-то ещё из нынешних российских деятелей обрёл в мире подобное амплуа. Он оказался не силён как реформатор. При нём тоже не обошлось без крови и в Прибалтике, и в Закавказье, но что та кровь по сравнению с Чечней? Однако дело не в этом, а в том, что эпоха Горбачева тоже в прошлом и нынешним демократам она не опора.