Григорий Ходжер - Конец большого дома

• Название: Конец большого дома
• Автор: Григорий Ходжер
• Жанр: Советская классическая проза

«Конец большого дома» — первый нанайский роман. Место действия — Нижний Амур. Предреволюционные годы. Приходит конец большому дому, глава которого Баоса Заксор, не поладил со своими сыновьями Полокто и Пиапоном, с их женами.

Родовые обычаи сковали свободу человека, тяжким бременем легли на его плечи. Не только семья Заксора, но и весь народ находится на пороге великих перемен. Октябрьская революция окончательно ломает старые отношения.

Изображая лучшие черты своего народа, его психологический склад, жизнь в прошлом, писатель показывает, как еще в условиях дореволюционной России складывались отношения дружбы между нанайцами и русскими крестьянами-переселенцами.

«Конец большого дома» — первая часть трилогии Г. Ходжера «Амур широкий», удостоенной Государственной премии имени А. М. Горького за 1973 год.

---

— Правильно.

— Он просто спрашивает, чего ты, Гаодага, сердишься? — вступился за Ворошилина Холгитон. — Я тоже не хочу в земле рыться, чего меня задеваешь?

— Чего, чего вы разругались? — встревожился Ворошилин, его быстрые глазки в один миг обежали по всем лицам, не останавливаясь ни на одном.

— Тебе про попа говори, люди попа не хочу, понял? — ответил Холгитон. — Креста не хочу, корова не хочу.

— Что ты, что ты говоришь? Ты нашу веру не оскорбляй, антихрист.

— А ты к ним не приставай, — прогудел Илья Колычев. — У них своя вера, у тебя — своя. Не трожь их.

— Ты мне не указ, Илья, я что хочу, то и говорю. Может, я их в нашу христианскую веру хочу обратить? Они без бога живут, без веры.

— Пусть живут. Их крестили, русские имена дали, чего ты еще от них хочешь?

Баоса открыл дверь фанзы, перешагнул порог, за ним вошли гости и свои, няргинцы.

Гости рассаживались на нарах. Ворошилину предложили сесть возле вытесанного из камня бурхана — дюли, но он, опасливо взглянув на каменного человечка, пересел на край пар, ближе к дверям.

— Тебе не боись, он смирный люди, кусатса нет, ночью голова не лезет, сон не показывает, — говорил Холгитон, посмеиваясь, пересаживаясь на край нар вслед за Ворошилиным. — Он дом караулит. Понимай?

Баоса распорядился, чтобы женщины приготовили богатый ужин, не жалели ни крупы, ни фасоли: в гости к нему пришли его друзья, он должен их сытно накормить, напоить.

Он сел на слое место и начал через Митрофана расспрашивать о здоровье Ильи, о новостях в русском селе Малмыж, о житье знакомых, потом рассказал о женитьбе Улуски на Агоаке, похвастался молодым зятем. Краем глаз он следил за женщинами; те столпились возле очага и о чем-то перешептывались, боязливо поглядывая на главу большого дома, наконец, решившись, направили к нему Ойту.

— Дедушка, мама говорит, нечего варить, — заявил мальчик.

— Что же это, амбары опустели? — усмехнулся Баоса.

— Не знаю, мама не идет в амбар, тебя зовет.

Баоса зло сверкнул глазами, сдерживая себя при гостях, медленно слез с нар и подошел к женщинам.

— Чего медлите? Гости голодные, а они стоят тут. Почему не начинаете варить?

— Крупа, фасоль — все в амбаре… — начала Майда.

— Чего рассказываешь, сам знаю. Почему не идете в амбар, хотите, чтобы я сам сходил?

— Как идти, сука ощенилась…

— Что?! Сука? — Баоса выбежал на улицу, прошел за фанзу, где стоял сложенный шатром плавник, приготовленный на дрова. Внутри шатра, на пучке сухой травы, свернувшись в клубок, лежала черная сука с белым ошейником густой шерсти и длинным языком лизала лоснившиеся спинки и бока тупомордых, большеголовых щенят.

— Ах ты, погань! Ах ты… не могла, проклятая, чуть припозднить! — Баоса от злости пнул ни в чем не виновную суку и вышел из шатра. Тут стояла Майда, виновато опустив голову. — Ты тоже хороша, не могла занести домой немного крупы и фасоли!

— Да откуда я знала, что она сегодня ощенится. Да и гостей я не ждала. Что же делать?

Баоса сам не знал, что делать. В амбаре, где хранилось продовольствие, по углам стояли сундуки с таежным снаряжением, одеждами, которые охотники надевали только в тайге, к которым не могли прикасаться женские руки, женщин вообще близко к амбару не допускали, если у них были месячные. Закон отаеживания охотничьего снаряжения не разрешал в течение трех дней открывать амбары и выносить оттуда что-либо, если у кого ощенится сука или в какой фанзе появится покойник. Откроешь амбар — и охотничье счастье упустишь, зимой все звери будут стороной обходить.

— Что же делать? — повторила Майда.

— Не спрашивала соседей, может, у кого дома какая крупа хранится?

— Ходила, спрашивала, крупа у всех в амбаре.

«Какой же ты хозяин большого дома! — стыдил себя Баоса. — Гостей дорогих, друзей своих голодными уложишь спать. Нет, никогда у Баосы гости не ложились с пустыми желудками. Древние мудрецы говорили, можно пол амбара прорубить и руками достать необходимое. Жалко, пол амбара почти новый, год назад только настелили».

— Принеси из оморочки мой топорик, — попросил Баоса.

Когда Майда вернулась с топором, он с ее помощью определил место, где находились продукты, и начал вырубать дощатый пол, потом, не засовывая голову в пролом, достал пудовый мешочек крупы, фасоли, связку копченого мяса, круглый жбанчик с рыбьим жиром и немного водки. Заколотив дощечками дыру, Баоса вернулся в фанзу. В его отсутствие Пиапон и Полокто поддерживали разговор с Колычевыми, а Ворошилин, собрав вокруг себя няргинцев, уговаривал их подрядиться заготовлять дрова.

— Пилы я дам, топоры тоже мои, платить буду щедро, ей-богу, не поскуплюсь, — тараторил он бабьим голосом.

— Не торопи, понимай тебя не могу, — одергивал его Холгитон и обращался к сородичам: — Хороший он человек, слово свое всегда держит, скажет, столько плачу — и заплатит. Спросите у Ганги. Верно, Ганга? Он и водкой поит иногда.

— Ну что? Решились, мужики? Платить буду хорошо, ей-богу, не поскуплюсь, водочки выставлю. — Зеленые кошачьи глаза Ворошилииа прыгали от одного человека к другому. — Чтобы все правильно, без оммана было, бумагу можем составить. Вот бумага, а вот этой штукой будем писать.

— Что он хочет писать?

— Смотри ты, русские тоже долги записывают.

— Какие долги? Мы ему ничего не должны.

— Холгитон с Гангой одни ему работали, пусть им пишет.

— Примак Улуска тоже траву ему косил.

— Улуска, эй, Улуска!

— Не долг он пишет, чего испугались? — повысил голос Холгитон. — Когда он на бумаге запишет, все ему станет ясней, поняли?

— А сейчас ему чего неясно?

Холгитон замялся, он сам не знал, что Ворошилин собирался писать на бумаге, и объяснения его не разобрал.

«Может, мы с Гангой и правда у него в долгу?» — со страхом подумал он.

А Ворошилин, уверенный в том, что наберет в Нярги заготовителей дров, коряво выводил на бумаге: «Июль, летом сево 1900 года…»

— Какой такой долг пиши тебя? — набросился на него только что дружески с ним общавшийся переводчик. — Моя работай, жена работай, Ганга, Улуска работай — какой наша долг? Зачем твоя долг пиши?

— Что, что ты говоришь, Харитон? Какой долг? Никакого долга за тобой нет, кто тебе сказал?

— Дурака твоя! — сказал Холгитон, отвернулся от Ворошилина и продолжал по-нанайски: — Пусть теперь сам себе долги пишет, ишь, нашел людей глупее себя. Больше я на тебя не буду работать, у меня дома своих дел хватает.

— Тебя ж все к русским тянуло, чего же теперь отворачиваешься? — улыбнулся Гаодага.

— Русских много хороших, вон сидят Колычевы, что про них плохого скажешь? А этот все трещит и трещит…

— Харитон, а Харитон, ты чего рассердился? — тормошил Ворошилин Холгитона. — Никакого долга нет за тобой. Послухай, друг, ты уговори своих, за это я тебе больше, чем другим заплачу, понял? Я заплачу, будь покоен, заплачу.

Он сбегал на берег за водкой и начал угощать няргинцев. Увидев водку, Холгитон размяк, стал добрее, только предупредил, чтобы Ворошилин больше никогда ничего не писал на бумаге. Но как ни уговаривал Холгитон соседей, ни один человек не согласился идти заготовлять дрова. Ганга и тот сослался на какую-то срочную работу в своем хозяйстве.

Поздно вечером охмелевшие и насытившиеся гости и хозяева улеглись спать, чтобы наутро подняться раньше солнца и встретить его первые лучи в пути, пополоскаться в них.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Желающих порыбачить с русскими нашлось вдоволь, няргинцы выехали на двух средних неводниках, да русские на своих лодках — четыре лодки, такие артели нанай сколачивали только на кетовой путине. Гребли молодые двадцатилетние парни да Полокто и Пиапон. Баоса, сидя на корме, любовался молодцами, их бронзовыми улыбчивыми лицами, на которых прыгали солнечные зайчики, их извивавшимися черными ужами косами; когда гребцы резко поворачивали головы, чтобы переброситься шуткой с соседней лодкой, косы их плетью хлестали по лицу сбоку сидящего.

Все нравилось Баосе в молодежи: их сила, ловкость, неистощимое веселье, он видел в них себя в молодости, своих соперников. Молодые шутили друг над другом, и Баоса ловил себя на том, что и он тоже когда-то был неистощим на такие проделки; молодые всю дорогу мерялись силами, выстроив все четыре лодки в ряд, по команде Баосы начинали гонки, и старик тоже сжимался в комок, напрягал мускулы, от нервного напряжения не замечал, что сам безостановочно машет кормовым веслом и кричит, подбадривая гребцов. Баоса ничего в жизни не мог делать без крика, потому няргинцы его чаще звали Морай-мапа.[27]

— Чего вы замедлили? Гребите, гребите, справа нас обходят!

Гребцы разом оборачивались влево — косы черными молниями мелькали по синеве воздуха. Баоса, возбужденный, довольный, смеялся: его лодка вырывалась на целую четверть от соседней, которой правил Гаодага Тумали.