Григорий Ходжер - Конец большого дома

• Название: Конец большого дома
• Автор: Григорий Ходжер
• Жанр: Советская классическая проза

«Конец большого дома» — первый нанайский роман. Место действия — Нижний Амур. Предреволюционные годы. Приходит конец большому дому, глава которого Баоса Заксор, не поладил со своими сыновьями Полокто и Пиапоном, с их женами.

Родовые обычаи сковали свободу человека, тяжким бременем легли на его плечи. Не только семья Заксора, но и весь народ находится на пороге великих перемен. Октябрьская революция окончательно ломает старые отношения.

Изображая лучшие черты своего народа, его психологический склад, жизнь в прошлом, писатель показывает, как еще в условиях дореволюционной России складывались отношения дружбы между нанайцами и русскими крестьянами-переселенцами.

«Конец большого дома» — первая часть трилогии Г. Ходжера «Амур широкий», удостоенной Государственной премии имени А. М. Горького за 1973 год.

---

А у Баосы подрались жены двух старших сыновей, а сыновья, вместо того чтобы унять их, вроде даже заступились. Что же будет дальше? Баоса в горячке избил Майду, распределительницу в большом доме, которая отвечала за достаток в пище людям и собакам, по указу которой во время путины мужчины днем и ночью ловили рыбу, а женщины сушили юколу, обжаривали жирные брюшки, вытапливали жир — готовили впрок. Пока Майда не говорила «хватит», мужчины и женщины продолжали свою работу. Майда не только умела подсчитывать запасы пищи, одежды, она сама работала проворнее и лучше всех женщин. Баоса раньше никогда не поднимал на нее руку и теперь бы не тронул ее, если бы не кричала и не ругалась на все стойбище эта вздорная, взбалмошная Дярикта. Как только смирному, спокойному Пиапону досталась такая женщина? Видно, судьба, тут уж ничего не поделаешь. Как бы Пиапон хорошо жил, если бы женился на такой как Майда. Все в жизни получается наоборот: крикливый, шумный Полокто женился на спокойной, тихой Майде, а терпеливый и умный Пиапон — на легкомысленной Дярикте. Ох, жизнь, какая ты все же несправедливая!

Рассвело. Баоса, поеживаясь от холода, встал и прошелся по берегу. Вода отливала свинцовой синевой и еще надежно скрывала брачные пары карасей, сазанов и пожиравших свежую икру сомов. Баоса вернулся к оморочке, лег на примятые, еще хранившие его тепло ветки тальника, и будто ожидавшие этого момента мысли вновь зашевелились в голове.

Пиапон, второй сын, де могдани, можно сказать главный кормилец большого дома, окольно высказался за раздел, а старший, Полокто, прямо заявил об этом. Что же выходит? Если двое младших — Дяпа и Калпе — поддержат старших, то Баоса останется один на совете мужчин. Но нет, он не будет совещаться с ними об этом. Пока жив — большой дом сохранится! Когда умрет, тогда хоть разрушьте дом, хоть разъезжайтесь куда глаза глядят, — Баосе будет безразлично. Возбужденный старик не мог лежать, сел и снова закурил.

— Пока я жив, будете жить со мной в большом доме, — сказал он вслух. — Деды, отцы наши так жили, и мы будем так жить.

Перистые белоснежные облака над головой Баосы покрылись малиновым цветом, вода на озере теряла синеву, и сквозь ее толщу стали проглядывать рыбки, донные камешки, зеленая травка. Баоса вытащил древко, вдел трехзубую острогу и оттолкнул оморочку. Чмокавшие у берега караси бросились врассыпную, озорно всплескивавшие хвостами сазаны примолкли, прислушиваясь к прибрежному шуму. Баоса медленно поплыл, отталкиваясь острогой и коршуном поглядывая по сторонам. Впереди он заметил мелкую рябь, будто сотни мальков большой стаей плыли за кормом. Вдруг среди этой ряби взметнулся один фонтанчик, другой — можно было принять их за удары хвоста зеленых щурят. Но Баосу не обманешь, он знает: там притихли насторожившиеся сазаны. Так и есть, четыре больших толстых сазана, медленно двигая плавниками, уходили от него. В середине самый крупный, он угольно-черный, старик даже принял его сперва за черного амура. Баоса поднял острогу, нацелился в черного великана и метнул. Три стальных лезвия оскально блеснули в воздухе, вспороли алую воду и впились в сазанью горбинку. Черный великан ударил веерным хвостом, показал медно-красный бок и тут же притих.

— У меня не пошевелишься, — довольный собой, проговорил Баоса, подтягивая за бечевку острогу с толстым сазаном. — Если тебя ударишь между горбинкой и головой, куда ты денешься? Никуда. Ну, лежи спокойно.

Другие три сазана рванулись в сторону и притихли в нескольких десятках метров. Баоса плыл за ними, находил другие брачные пары и бил на выбор самых крупных. Встречались ему и сомы, украдкой поедающие только что отложенные икринки, старик бил их беспощадно, и ни один замеченный тупорылый разбойник не ушел от его трехпалой остроги.

Солнце поднялось над сопкой и покатилось по своему извечному пути, обогревая застывшие за ночь кости Баосы, золотя озеро, где скоро вылупится из икринок множество мальков, лаская пушистые комочки пискливых птенцов в гнездах, вливая исполинскую свою огненную силу земле.

Баоса заполнил оморочку сазанами, сомами, карасями, сел поудобнее и замахал двухлопастным веслом-маховиком. За азартной рыбной ловлей старик забыл обо всем на свете, но, подъезжая к стойбищу, вновь вспомнил о домашних неурядицах.

«Что там? Не покинули ли дом сыновья, как покидает мужа сварливая жена?» — подумал он.

Оморочка вышла на широкий плес, и впереди на песчаном берегу, обрамленном зелеными тальниками, показались фанзы, амбары на коротких сваях, сушильни юколы. Берестяная лодчонка ткнулась в мягкий песок и замерла. Баоса не спеша вылез, вытащил ее на берег и огляделся: лодки были на месте, оморочки сыновей тоже, только берестянка Полокто была мокрая, со свежей рыбьей чешуей. Одна большая чешуя, как серебряная монета, сверкала на борту возле сиденья.

«Амура поймал», — мелькнула мысль.

Из фанз, загнув хвосты крючками, хватая друг друга за бока, бежали собаки. Последним ковылял дряхлый большеголовый пес. За ним с большой плетеной корзиной для рыбы спешила младшая дочь, Идари.

— О-ео, сколько ты наловил, ама! — воскликнула девушка. — Больше даже, чем старший брат.

Баоса бросил собакам по карасю, те с урчанием отбежали в стороны и, прижав рыбу передними лапами, начали с хрустом грызть сладкие головки. Только большеголовому псу старик не подбросил карася, а подошел к нему, погладил меж ушей. Подошла с плоской плетенкой — соро — Майда.

— С моим соро здесь не управиться, — сказала она. — Идари, как можно быстрее будем носить. Эй, сынок, Ойта, иди сюда, покарауль рыбу, а то, пока мы носим, собаки растащат.

Ойта, десятилетний старший сын Полокто, черноглазый, быстроногий мальчик, прибежал на зов матери.

— Дедушка, а папа привез амура, большого-большого, мы уже талу[2] ели, — выпалил Ойта. — Мы с Гарой тоже пойдем бить карасей острогой…

— Куда мы рыбу денем… — притворно вздохнула мать.

— Как куда? Сушить будем, потом ты будешь ее варить, кости выбирать, а мы все будем есть с соленой черемшой. Мама, я люблю сушеного карася с черемшой.

— Ладно, карауль, только собак не подпускай.

«В большом доме спокойно», — подумал Баоса, и все ночные тревоги исчезли, как исчезает жиденький туман, когда выглянет солнце из-за сопок.

Баоса прихватил с собой острогу, он никогда не оставлял ее на берегу, слишком ценил. Острогу эту сделал ему в знак дружбы нанайский мастер из стойбища Толгон, которое находится выше по Амуру. Зацепы на пальцах остроги мастер не вырубал зубилом, он знал какой-то старинный нанайский секрет спаивания металла и зацепы приваривал. Ни у кого в Нярги и в близлежащих стойбищах не было подобной беспромашной, цепкой остроги. Старик ценил ее так же, как и ружье. Баоса бережно положил острогу на нижнюю перекладину сушильни. Он никогда в жизни не оставлял ее стоймя, потому что в раннем детстве видел, как острога поймала в грозу молнию и подожгла фанзу.

— Мапа,[3] тебе из амура нарезать талу? Может, из сазана хочешь? — спросила, встретив мужа на пороге, жена.

— Сазан, амур — разве не все равно? Режь быстрее, я со вчерашнего дня ничего не ел.

— Может, пока я режу талу, ты ухи из карасей поешь?

— Не разговаривай много, талу делай!

— Режу, режу! — ответила старушка и втянула голову в плечи, будто ожидая удара. Прожила она всю жизнь понукаемой, беззащитной и привыкла исполнять без лишних слов приказы грозного, крикливого мужа.

Полокто лежал на нарах, положив ногу на ногу, и с наслаждением сосал короткую трубку.

— Ты на нерестилище ездил? — спросил отец.

— Нет. Неинтересно там. За амурами ездил, — ответил Полокто.

— Неинтересно, неинтересно. О желудке надо думать, о себе, о детях. Пока карасей много, надо ловить и сушить. Где Дяпа и Калпе? Куда они делись?

Дяпа и Калпе — холостые сыновья Баосы, обоим им перевалило за двадцать лет.

— Для невода веревку вьют.

— Из какого лыка вьют, вареного или моченого?

— Не знаю, сам только вернулся.

Баоса устал, живот у него стянуло от голода, иначе он тут же выбежал бы к младшим сыновьям. В молодые годы он был скор на ногу, криклив, как ворон, теперь, видимо, старость брала верх, от молодости остался только звенящий голос, а тело отяжелело, некогда пружинистые ноги совсем ослабли.

Старик съел мелко нарезанную с диким луком талу, обглодал два крупных карася, запил молочно-белой, радужно искрившейся бесчисленными кружочками жира ушицей и, вытерев губы ладонью, вышел на улицу.

Дяпа и Калпе вили веревку за амбарами на горячем, сыпучем песке. Баоса еще издали по красноватому с черными крапинками лыку понял, что сыновья вьют веревку из моченого лыка.

В апреле после таяния снегов старик наготовил целую лодку липовой коры, часть он затопил на маленьком озерке, чтобы «сгноить» кору и отделить лыко от коры, другую половину он варил в большом китайском котле и тут же острием дубовой палки отделял лыко. Веревки из вареного лыка получались гораздо прочнее, чем из моченого, а чтобы веревка служила дольше, в нее вплетали нежную мягкую кору молодого тальника, которая сверху прикрывала веревку и сохраняла от воды и солнца.