Григорий Ходжер - Конец большого дома

• Название: Конец большого дома
• Автор: Григорий Ходжер
• Жанр: Советская классическая проза

«Конец большого дома» — первый нанайский роман. Место действия — Нижний Амур. Предреволюционные годы. Приходит конец большому дому, глава которого Баоса Заксор, не поладил со своими сыновьями Полокто и Пиапоном, с их женами.

Родовые обычаи сковали свободу человека, тяжким бременем легли на его плечи. Не только семья Заксора, но и весь народ находится на пороге великих перемен. Октябрьская революция окончательно ломает старые отношения.

Изображая лучшие черты своего народа, его психологический склад, жизнь в прошлом, писатель показывает, как еще в условиях дореволюционной России складывались отношения дружбы между нанайцами и русскими крестьянами-переселенцами.

«Конец большого дома» — первая часть трилогии Г. Ходжера «Амур широкий», удостоенной Государственной премии имени А. М. Горького за 1973 год.

---

— Что же ты, отец Миры, — нарушил тишину голос Баосы. — Ты хочешь, чтобы я сам стал на колени и просил извинения?

— Нет, я этого но хочу, отец. Ты здесь ни при чем, зачем тебе становиться на колени?

И опять все по-своему растолковали дерзкий ответ Пиапона. Им показалось, что Пиапон, вопреки законам, требует, чтобы человек, увидевший раньше него солнце, встал перед ним на колени. Полокто еще ниже опустил голову.

«Видно, на этот раз гладко не пройдет, — упрямо подумал Пиапон. — Хорошо, я нечаянно попал в лицо — виноват, если бы он не хватался за ружье, я сам бы просил прощения. А теперь — нет, не прощу. Он первый ударил ни за что ни про что — не прощу, — думал Пиапон, все больше и больше распаляясь. — Молчать больше нельзя, надо брать пример с Митропана, он ни отцу, ни соседям-старикам не дает себя оскорбить. Будь что будет — посмотрю».

Дяпа растерянно топтался на месте, беспомощно озираясь на отца, на старшего брата.

— Чего стоишь?! — прикрикнул на него Полокто. — Не хочет прощать — но надо, будет унижаться!

Дяпа отошел от Пиапона. Все молчали. В фанзе только гудели комары, пробившиеся в оконные щели и в открытую дверь, в котле сердито булькал наваристый суп, под нарами скулили несмышленыши щенята. Тишина была такая, какая бывает перед грозой. Но гроза не грянула, не полил освежающий дождь, и не повеяло послегрозовой свежестью.

Сварился ужин, мужчинам, сидевшим на своих нарах за низенькими столиками, подали суп из ароматной полыни. После еды ложились спать без суеты, шума, дети и те ложились без уговоров матерей; свернувшись клубочками, как щенята, спрятав головки под одеяла, они затихли. Пиапон прижал к груди младшую дочурку Миру, поцеловал ее в щеки.

— Папа, тебе больно? — шепотом спросила девочка.

— Нет, отчего же больно будет?

— Тебя же отец Ойты бил… я так боялась… закрыла глаза.

— Ничего, больше такого не будет. Спи.

Легла Дярикта, подперла ребрами спину Пиапона — она всегда спит на спине. Пиапон тоже лег на спину. Дярикта погладила шершавой ладонью его голую руку — от нее приятно пахло полынью.

Жена. Что знал Пиапон о своей жене, хотя прожил с ней немало, нарожал кучу детей? На самом деле, что он знал? Только в первый год после женитьбы он как-то еще ласкал ее, но при этом видел перед собой не Дярикту, ему мерещилось, что он ласкает, обнимает свою любимую Бодери. Потом привык к жене, как привыкают к новому халату, к новой оморочке, к новому ружью. Он редко разговаривал с ней, да и повода для разговора не находил, на ее ласки отвечал сдержанной лаской, и, кажется, она оставалась довольна им. Дярикта, как вторая работящая женщина в большом доме, справлялась со всем хозяйством, и ею были довольны. Пиапон тоже не мог ее ни в чем упрекнуть, он сам и все дети были одеты во все целое, не дырявое, что уже само собой говорило о прилежности, внимательности жены; ему приходилось только предупреждать ее, просить, чтобы не распускала язык, чтобы была посдержанней и не ссорилась с другими женщинами. Теперь, вспоминая эти короткие беседы, Пиапон понял — ему надо быть жестче, требовательнее, не спускать ей ни одного скандала, лучше бы он лишний раз наказал Дярикту, чем ударить, хотя бы и нечаянно, старшего брата в лицо.

Большой дом не спал, с правой стороны Пиапона ворочался Ойта, а дальше него шептались его родители, с левого бока ворковали Дяпа с Исоакой, Улуска с Агоакой — молодые, да и долго не обнимались, как же не ворковать им! Полокто с женой тоже заворковали.

«Плохо, очень плохо, когда много взрослых мужчин и женщин спят на одних нарах», — подумал Пиапон.

На следующий день в полдень отец вызвал Пиапона в фанзу. Здесь уже были в сборе все мужчины большого дома, кроме Улуски, которого Баоса не причислял к своему роду и потому не приглашал на совет мужчин. Пиапон заметил покрасневшее лицо Полокто: значит, ему досталось от отца, он уломан и готов идти на примирение на любых условиях. Пиапон знал — его тоже будут уговаривать на совете всем домом, и ему вдруг пришла озорная мысль: «Упрямиться так упрямиться, приглашу-ка Улуску на совет. Все равно это последний совет».

— Вижу, совет мужчин собрался? — спросил он отца. — До вчерашнего дня я был де могдани, и меня первым приглашали на совет, теперь, видно, кто-то другой им стал.

— Не обижайся, — примирительно сказал отец. — Ты был де могдани и им остался.

— Почему нет Улуски? Он ушел от нас?

— Когда на совет Заксоров приглашали Киле? Ты что это вздумал? — уже громче, нетерпеливее спросил Баоса.

— Меня не касается, Киле он или Заксор, он живет в нашем доме, мы едим то, что он добывает на рыбалке или на охоте. Калпе, позови Улуску.

— Почему ты здесь распоряжаешься? — гневно спросил Баоса. — Ты меня за мертвеца считаешь?

— Ты здесь главный, отец, но я тоже не последний, хотя меня бьют в этом доме, как последнюю женщину или собаку. Я хочу справедливости.

Улуска неуверенными шажками подошел к нарам, сел за спиной Дяпы и примолк, как спрятавшаяся в густоте кедрача белка.

— В нашем дружном большом доме поселилась вражда, — неохотно начал Баоса. — Никогда не было такого раньше, чтобы брат на брата бросился, чтобы за ружья хватались. Я спрашиваю, что происходит в нашем доме?

«Большой дом разваливается», — мысленно ответил Пиапон.

— Во вчерашней драке виноват Полокто, он без причины избил жену, набросился, точно медведь-шатун, на брата. Он виноват и пусть сам на совете мужчин просит прощения — примирения.

— Пусть все женщины и дети выйдут из фанзы, — попросил Полокто охрипшим, точно простуженным голосом.

— Они не мешают нам, — возразил Пиапон.

Полокто побледнел, но больше не промолвил ни слова. Баоса искоса, испытующе взглянул на Пиапона и, увидев на его лице решимость, не стал возражать. По его знаку Дяпа принес вчерашнюю водку в медном кувшинчике и подал Полокто, тот налил водку в чарочку, встал на колени и дрожащим голосом проговорил:

— Пиапон, брат мой, смягчи свое сердце. Мы с тобой росли вместе в этом доме, часто ссорились, дрались в детстве, но не проходило и полдня, как мы мирились и были в дружбе до следующей ссоры. С тех пор как мы стали охотниками, купили жен и заимели детей, мы с тобой никогда больше не дрались. Верно я говорю? — Он не дождался ответа Пиапона и продолжал: — Смягчи свое сердце, я ведь твой родной старший брат. Выпей эту чарочку, видишь, я стою перед тобой на коленях.

— Тебя отец заставил встать на колени, — ответил Пиапон. — Ты просишь прощения, а глаза твои злые. Неправдивы твои слова.

Полокто, точно избитый, оплеванный, медленно сел на пятки, он весь вспотел, будто только что вылез из воды. От острого глаза Пиапона ничего не ускользнуло, он заметил испуганные глаза младших братьев, втянутую в плечи голову Улуски, бледность, покрывшую лицо отца, и только на старшего брата он не взглянул. Полокто расплескал водку, поставил чарочку на циновку и уперся руками в нары — он пытался скрыть от глаз братьев дрожь в руках.

Пиапон понял — он теперь верховодит на совете, значит, ему легче будет добиться своего.

Баоса молча слушал Пиапона и ждал момента, чтобы своей властью главы большого дома, отца поссорившихся, одним решительным словом прекратить затянувшиеся уговоры и примирить братьев. Он не догадывался о намерениях Пиапона, думал, что разгневанный де могдани ломается и набивает себе цену, он даже не мог предугадать истинных стремлений второго сына. А Пиапон, всегда спокойный, уравновешенный Пиапон, распалялся все больше и больше. Никогда он не говорил так много и так быстро — откуда только брались эти разящие, полные сарказма слова, градом сыпавшиеся на поверженного Полокто.

— Ты сегодня разговорился, отец Миры, — скрывая недовольство, проговорил Баоса. — Ты вчера наказал старшего брата, кровь из носу пустил, сегодня словами добил его. Хватит, остановись, сын. Ты всегда был твердым, как тот камень, из которого делают пиапон,[46] с малых лет был такой, потому тебя и назвали так.

Пиапон удивился, услышав спокойную, рассудительную речь отца.

«Не понял ничего», — подумал он.

— Но и камни могут источать слезу, — продолжал Баоса. — Хватит, сын, пожалей старшего брата, помирись.

— Не буду я с ним мириться в этом доме, — наконец высказал Пиапон заранее заготовленные слова.

— Где же тогда мириться собираешься?

«Эх, все еще ничего не понимаешь, отец!» — с горечью подумал Пиапон.

— В этом доме поссорились, здесь надо мириться. Большой дом…

— С этого дня нет большого дома!

Баоса изумленно уставился на сына и заморгал часто-часто, чего никогда с ним не случалось, и будь это при других обстоятельствах, Пиапон не выдержал бы и рассмеялся — уж очень был смешон отец. Полокто наконец тоже поднял голову.

— Как же нет большого дома? — хрипло переспросил Баоса.