Николай Усков - Семь ангелов

• Название: Семь ангелов
• Автор: Николай Усков
• Жанр: Триллер
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-699-47049-5

В руки влиятельного российского олигарха, занимающего верхние строчки списка Forbes, попадает уникальная историческая реликвия – завещание папы римского Климента VI с сенсационным признанием о сокровищах, спрятанных в Авиньонском дворце. Эта тайна убивает всех, кто к ней прикоснулся. Климент VI, оберегая богатство от алчных глаз, зашифровал путь к сокровищам и тем самым положил начало запутанной истории, дожившей до наших дней. Через 658 лет Иннокентий Алехин, главный редактор журнала Gentleman, волею случая оказался втянут в расследование смерти олигарха. Поиски убийцы приводят его на юг Франции под своды древнего замка…

---

Алехину не хотелось уезжать, теперь – в особенности. Головоломка усложнялась. Зачем Иван, не проявлявший никакого интереса к древностям, оказался в Авиньоне, да еще в день исчезновения Климова? Зачем этот здоровый и, в сущности, недалекий парень решил выпить цианиду? К тому же Кену очень хотелось попасть в папский дворец и как следует изучить его. Вместо этого пришлось везти то буйную, то всхлипывающую Лизу в Москву, отпаивать ее коньяком, обнимать и повторять: «Тише, тише, я здесь». «Здесь» он был только отчасти. Алехин перебирал в уме свои находки: «Семь ангелов хранят секрет» – семь планетарных ангелов и одновременно число микрокосма и макрокосма – состоит из тройки и четверки. «Так, розу сладкую вкусив, // В бутоне древо жизни угадаешь». Шесть роз с герба Хуго де Бофора, каждая роза имеет пять лепестков, крест – древо вечной жизни дает число четыре. Но картина не прояснялась, особенно Алехина добивали «слепец» и «якорь»: «И якорь обретешь, который погрузит тебя в глубины…

Слепца прозревшего возьми в проводники…»

Оказавшись в тупике средневековых метафор, Кен возвращался к событиям последних дней. Самоубийство Ивана, очевидно, связано с исчезновением Климова. Может быть, Иван был как-то причастен к беде, приключившейся с отчимом, раскаялся и убил себя? Он припомнил розовощекого молодца и никак не мог вообразить его переживающим раскаяние. «Должна быть другая, более серьезная причина для самоубийства. Скорее, какой-то жизненный крах». Алехин хотел разузнать у Лизы, как обстояли дела с бизнесом Ивана, но она огрызнулась и спрятала заплаканное лицо в плед. Толку от нее не было никакого.

Тогда он достал дневник Хуго де Бофора и стал читать. Тренированный глаз сразу обнаружил, что заголовок – «Начинается книжица кардинала Святой Римской церкви Хуго де Бофора о его жизни» – автор записал много позже основного текста. Буквы были выведены необыкновенно ровно и торжественно, тогда как ниже встречались записи, небрежные и торопливые, с массой ошибок и произвольных сокращений. Очевидно, что Алехин имел дело с текстом, который жил вместе с автором. Это была история не выпрямленная финалом, не причесанная, не додуманная до конца, а создававшаяся по следам событий. Все крутилось вокруг убийства короля Неаполя Андрея – до сих пор не раскрытого преступления, имевшего далеко идущие последствия для южной Европы. В дневнике была разгадка, но зачем убийство понадобилось монаху, Алехин пока что не понял. Зато порадовался новым свидетельствам о первых титанах Возрождения – Петрарке и Боккаччо, которые оказались приятелями Хуго: «Боккаччо состоит здесь в купеческой компании отца, но не испытывает к этому делу нужного рвения, равно как и к любому другому. Всему предпочитает Джованни шумные компании да женщин, именуя себя поэтом. Многие праздные люди, вроде того же Франциска Петрарки, оправдывают свое безделье тем, что якобы служат музам. Мы же знаем, что служение их заключается в пьянстве, сочинении скабрезных песен и блуде».

Латынь кардинала была несложной. Язык явно служил ему средством, но нигде не был целью. Такой текст не вышел бы из-под пера писателя или ученого. Впрочем, Хуго был человеком дотошным, наблюдательным, холодным и лишенным всякой романтической ерунды, которую следовало ожидать в мальчишке 19–20 лет от роду. Напротив, временами де Бофор казался намного старше, настолько циничны, выверены и спокойны были его поступки и мысли о них. Чувствовалось, что во взрослую жизнь он вступил гораздо раньше, чем это принято теперь.

Все герои его истории были людьми молодыми, по нашим меркам детьми или подростками. Но человек в XIV веке взрослел раньше, раньше и умирал. Тот, кто в XIV веке успел бы жениться и сделать карьеру, в XXI еще скучает за школьной, в лучшем случае институтской партой. В возрасте, который Алехин называл «поршевым», люди того времени считались стариками. В наши дни они купили бы желтый «Порш», встали на серф, завели двадцатилетнюю любовницу и вкололи ботокс. Алехин сам приближался к «поршевому» рубежу, который психологи именовали «кризисом среднего возраста». Неожиданно он понял, что тоска, сопутствующая этому периоду жизни, объясняется генетической памятью о старости и смерти. Слишком долго люди умирали сорокалетними, чтобы теперь могли миновать этот рубеж без рефлексий и взбрыкивания. Затаившийся в нас пращур злобно нашептывает: «Все, жизнь тю-тю, кончилась», а ты вопишь ему: «Нет, нет, я еще хоть куда». – «Куда? – изумляется пращур. – На кладбище?» – «Нет, к девчонке», – сопротивляешься ты, покупаешь желтый «Порш» и вкалываешь ботокс.

Поначалу Алехин старался искать в тексте только то, что могло как-то указать на местоположение сокровищ. Он слегка улыбнулся, прочтя про 3 D в интерпретации папы Климента VI: «Простецы живут в двух измерениях и только людям мудрым открыто третье…» – да уж, Дэвиду Камерону точно открылось третье измерение. Ради трех миллиардов долларов, которые собрал «Аватар», и не такое откроется. «Что видит простец? – продолжал поучать Климент своего юного отпрыска. – Только то, что доступно его глазам. Явное туманит разум… Пять лепестков розы видят все», – повторял Алехин вслед за дневником Хуго де Бофора, – но на самом деле их не пять, а семь». – «Семь ангелов хранят секрет. // Когда найдешь из них ты четверых, // Идя дорогой пилигрима,// Увидишь остальных сначала в голове своей, потом в камнях… Там пятый ангел будет ждать тебя», – писал Климент в духовной. То есть, по мысли папы, все могут увидеть четырех ангелов. Так же, как любой «простец» заметит пять лепестков на гербовых розах Климента. Но есть еще два тайных лепестка, три тайных ангела, которых нужно сначала увидеть «в голове своей». Алехин закрыл глаза, но сколько ни думал, ничего не увидел. Только захотел в туалет.

«Должно быть, существует некая логика, по которой четверка и пятерка превращаются в семерку», – заключил он в тот момент, когда пилот сообщил о заходе на посадку. – Если понять эту логику, путь к сокровищам будет открыт».

Барвиха

Алехина и Лизу встретили во Внуково-III и доставили в Барвиху, где, как сообщил Лизин водитель, Полина Одоевская планировала что-то вроде семейного совета. Они прошли в знакомую Кену гостиную. Полина была в черном, лицо скрывали огромные солнцезащитные очки. Она быстро поздоровалась с Лизой и попыталась ее обнять. Та устало отстранилась и плюхнулась на диван. Полина Станиславовна, вошедшая в роль матери семейства, прошептала: «Бедная девочка», но тотчас нанесла ответный удар.

– Иннокентий, и вы здесь! Я очень признательна вам за поддержку, которую вы оказали Лизе, но нам нужно обсудить кое-какие семейные дела. – Слово «семейные» она произнесла почти по складам и с неким укором Алехину.

– Полина, отстань от него, – устало буркнула Лиза, – Кен, садись ко мне. – Алехину оставалось только вежливо улыбнуться и развести руками. Почтительно ссутулившись, словно в кинотеатре после начала сеанса, он пробрался к Лизе.

Теперь можно было осмотреться. Под окном тихо всхлипывала Лена, худая, угловатая, некрасивая девушка – сестра Ивана и дочка Климова от второй жены – Светланы Петровны. Лена казалась еще более жалкой, чем во время памятного обеда, когда Федор Алексеевич впервые заговорил о духовной Климента VI. Ее обнимала незнакомая Кену женщина средних лет, напрочь лишенная светского лоска, как-то странно выпадавшая из антуража московской жизни. Алехин решил, что это, наверное, няня. Но Лиза зло сообщила: «Забавно, Светлана Петровна притащилась, несмотря на то что сынок ее в морге авиньонском валяется». Кену эти слова показались жестокими, поскольку в глазах женщины он не заметил ничего, кроме собачьей тоски.

– Лиза, я говорила с Ириной Сергеевной, – объявила Полина, – она уже прилетела в Москву и будет с минуты на минуту. Может быть, пока чаю?

– Мама здесь? – неуверенно спросила Лиза, вдруг вспомнив, что не слышала голос Ирины Сергеевны все эти дни. «Действительно странно, что мама даже не позвонила, зато теперь живенько собралась в Москву». Кену же она истерически прошептала: – Сейчас дележ начнется. Видишь, все всё побросали, почуяли запах миллиардов. – Алехину ничего не оставалось, как обнять ее и повторить фразу, которую он уже ненавидел:

– Тише, тише, Лиза, я здесь.

Время до появления Ирины Сергеевны прошло в напряженном молчании. Принесли чай, но, кроме Полины, никто к нему не притронулся. Она сидела необыкновенно ровно за круглым столиком в центре залы, полагая, вероятно, что грацией скорби напоминает Джеки Кеннеди. Волосы ее были тщательно убраны назад и заколоты простыми шпильками, украшения демонстративно отсутствовали, колени плотно сжаты, а голени слегка скошены по диагонали, как у всех хорошо воспитанных женщин из общества. Алехин перевел взгляд на Светлану Петровну с Леной. Несчастная мать Ивана все так же гладила дочку, но смотрела куда-то в пустоту, тоскливо и жалко. В доме, где царила скорбь, только Лиза вела себя непочтительно: она ерзала, нервно встряхивала головой, что-то бормотала и, очевидно, хотела устроить скандал. Алехину была неприятна сама мысль о том, что он будет втянут в семейную склоку, для которой сложились самые благоприятные обстоятельства.