Кодзиро Сэридзава - Умереть в Париже. Избранные произведения

• Название: Умереть в Париже. Избранные произведения
• Автор: Кодзиро Сэридзава
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-94145-282-9

Кодзиро Сэридзава (1897–1993) — крупнейший японский писатель, в творчестве которого переплелись культурные традиции Востока и Запада. Его литературное наследие чрезвычайно разнообразно: рассказы, романы, эссе, философские размышления о мироустройстве и вере. Президент японского ПЕН-клуба, он активно участвовал в деятельности Нобелевского комитета. Произведения Кодзиро Сэридзавы переведены на многие языки мира и получили заслуженное признание как на Востоке, так и на Западе.

Его творчество — это грандиозная панорама XX века в восприятии остро чувствующего, глубоко переживающего человека, волею судеб ставшего очевидцем великих свершений и страшных потрясений современного ему мира. В японской поэтике бытует термин "послечувствование". Глубокий отзвук, рождённый великолепной прозой Кодзиро Сэридзавы, затихает не сразу. На русском языке издаётся впервые.

Составитель — Фумико Сэридзава

содержание книги:

МУЖСКАЯ ЖИЗНЬ

УМЕРЕТЬ В ПАРИЖЕ

Храм Наньсы

Таинство

Разговор С Ушедшим

---

Между тем по мере того, как с ходом войны всё горше становилась наша повседневность, я запоздало понял: несчастье не только в том, что сами мы глухонемые; ведь не один Нисида — толпу считали глухонемой все образованные люди Японии, и мы с тобой в том числе! Она отомстила нам за это, и её месть обернулась общим страшным несчастьем. Учёные и служители искусств, образованные люди самых разных сфер устранились от действительности, повернулись к ней спиной и, презрев обыденность, сочли достойным лишь предмет собственных занятий. И пока они с упоением тешили сами себя, глухонемой калекой стала не только толпа, — это понятно! — ею стали ещё и военные, и политики: все они постепенно перестали понимать речи образованных людей и начали относиться к ним как к чужестранцам. Вот откуда трагедия Японии, вот в чём несчастье японской интеллигенции, познавшей на себе мщение глухонемой дочери.

…Ах да, как-то раз — не накануне ли твоего рейда "человеком-торпедой"? — от тебя с запозданием пришла весточка, помеченная 30 мая 20 года.

В ту пору бедствия войны закинули меня в эвакуацию на плоскогорье Синею. В опубликованных ныне твоих дневниках есть замечательные строки, написанные почти тогда же, 1 июня. В них величественно звучит готовность с холодным спокойствием идти на смерть. Как же ты вырос за те полтора года после мобилизации! Я и сейчас всячески пытаюсь представить тебя таким. Но что меня особенно волнует, так это мысль о том, что в самый канун решающего шага навстречу смерти ты вспомнил обо мне. Ведь после отъезда от тебя была лишь в 19 году открытка с весенним пейзажем Камакура, а в ней ты просто сообщал, что в воскресенье ездил туда любоваться сакурой и из-за своей близорукости отказался от самолёта и отправился пароходом.

Я тоже не писал тебе. Впрочем, в то время я не писал никому.

Дело в том, что после битвы за Соломоновы острова меня вызвали в военно-морское министерство и предложили провести год в военном флоте. Сославшись на здоровье, я отказался и впал в немилость, а потому боялся доставить людям неприятности своими письмами. Возможно, ничего такого и не случилось бы, но тогда из-за тяжёлой ситуации на фронте многое воспринималось болезненно. Так вот, ничего не зная обо мне, ты в самые последние мгновения словно ощупью отыскал меня вдали и прислал свои пожелания.

"Учитель! Надеюсь, что Вы пребываете в полном здравии. Долгих Вам лет жизни и успешной работы. Лишь об этом мои молитвы.

С самыми тёплыми чувствами к Вам,

Минору".

Я не знал, что ты выйдешь в бой "человеком-торпедой", но эти строки сразили меня. По моим дневникам, твоё письмо пришло 27 июня — слова прощанья навеки, слова завещания, словно ты уже пал в битве, — и в нашем доме вознеслась молчаливая молитва. Ещё в моих записях сказано, что я в то время тайно подозревал у себя туберкулёз кишечника (меня без конца мучил понос) и уж никак не думал о долгих годах жизни.

После трагических событий 25 мая[102] мы эвакуировались в горы. Продовольственный паёк был скудный, рыба и овощи в него не входили, и, спасаясь от голодной смерти, мы собирали дикие травы, а они вызывали жестокое расстройство желудка.

На новом месте мы сразу же принялись осваивать землю, но овощи на плоскогорье вызревают поздно, а из здешних крестьян никто не откликнулся на наши просьбы поделиться чем-нибудь съестным. Про чёрный рынок мы ещё не знали, так что добывали себе пропитание, собирая молодые побеги жимолости, осота — всего, что годилось в пищу, а поскольку обычно малолюдные деревни вдруг в одночасье оказались забиты беженцами, съедобная растительность на окрестных склонах быстро исчезла.

В семействе моём, как тебе известно, нас шестеро, а кроме того, с нами жил и твой однокашник К. Он был освобождён от военной службы по болезни и каким-то образом попал в трудовой отряд на лесозаготовку Саку у подножия той самой горы, где наша деревня. Так что нас было семь человек, да к тому же у детей всегда хороший аппетит, и вот, чтоб хотя бы создать у них иллюзию сытости и прекратить бесконечные просьбы дать что-нибудь поесть, я находил привязанных на лугу соседских коз, высматривал, что они щиплют, и приносил эти травы домой. Раз козы едят, значит, травы не ядовитые и, хотя пахнут пренеприятно, для человека тоже съедобные. Моему животу это не шло впрок, всё проскакивало насквозь, а для детей даже заячья трава лучше пустого желудка. Поноса у них не было, а моя третья, кареглазая дочурка, всерьёз беспокоилась: вот едим одну траву, а вдруг ушки, как у зайца, вырастут?

Такого рода невзгоды переносить было нетрудно, вокруг все приезжие были в таком же положении, но недели за две до твоего письма в нашей деревне произошло неприятное событие.

Ты ведь не знаешь про мой дом в горах? Так вот, в нескольких километрах от всемирно известного курорта К., в ущелье, есть горячие источники Н. Возле них единственная гостиница — скромная, но по-домашнему уютная, как раз для любителей купаний, а вокруг сотни две летних домиков. Раньше хозяева с семьями приезжали в них только на лето, но с осени 19 года люди стали эвакуироваться из городов, так что теперь нередко в этих домиках кое-где постоянно жили и по две семьи вместе.

Мой дом стоял на невысокой горе перед гостиницей. Лесозаготовка, куда отправили на работы К., принадлежала хозяину этой гостиницы, до неё было не больше трёхсот метров.

Так вот, съехавшиеся сюда люди хоть и мучились с пропитанием, но по крайней мере одно почитали за счастье — возможность каждый день принимать ванны на источниках. Этого всегда ждали с нетерпением, и вдруг в один прекрасный день купанье до полудня было запрещено. Хозяин объяснил свой запрет тем, что накануне вечером в гостинице поселился господин маркиз К., и пока господин маркиз живёт здесь, неизвестно, когда господину маркизу захочется воспользоваться источниками. В разъяснениях хозяина явно сквозило горделивое самодовольство: как же, у него в гостинице живёт сам маркиз!

Хозяина, пожалуй, можно было понять. Ещё бы! Ведь прежде чем премьер-министром стал Тодзё, этот пост в правительстве неоднократно занимал тот самый маркиз К. Обладатель высокого наследного титула, он пользовался огромным доверием Императора, а народ взирал на него как на надежду Японии. И вот столь важное лицо поселилось в гостинице, о которой (разумеется, незаслуженно) распускают сплетни, будто и убогая она, и матрасы в ней завшивлены! Переполох поднялся такой, как если бы журавль опустился где-нибудь на свалке.

Мы, правда, недоумевали, чего ради маркиз, обладая собственной роскошной виллой в городе К., в четырёх километрах отсюда, тем не менее регулярно, раз в несколько дней, наведывается в эту невзрачную гостиницу, а нам из-за него запрещают купанье.

Впрочем, тайной это долго оставаться не могло. Дело в том, что многие из местных домовладельцев когда-то купили здесь землю, исключительно уступая настойчивости хозяина гостиницы, у которого дела в ту пору шли неважно и он распродавал участки через родню и знакомых. Теперь, в конце войны, эти люди съехались сюда в эвакуацию и, памятуя о прошлом, одолевали хозяина своими многочисленными проблемами, вплоть до еды и топлива. Между тем сам он за это время прилично нажился на своей лесозаготовке на разных спекуляциях и усердно демонстрировал, сколь обременительны для него подобные хлопоты. Недовольные таким отношением, жители домиков при каждом удобном случае высказывали свои претензии. И вот однажды хозяин гостиницы, исполненный самодовольства и тщеславия, раскрыл секрет:

— Времена настали другие, у меня теперь по просьбе маркиза К. живёт здесь его любовница.

И ещё присовокупил, что "коли дошло до того, что люди из магнатов Ивасаки готовы терпеть гостиничную комнатёнку в шесть дзё и еду проще той, чем они прежде своих собак потчевали, то простым-то людям следует довольствоваться уж тем хотя бы, что они живы". Слух о том, что на источниках поселилась любовница маркиза К., разнёсся среди эвакуированных со скоростью гнева.

Самой лучшей комнатой гостиницы завладела высокая молодая красавица в тёмных очках.

Всем сразу стало понятно: это и есть любовница маркиза. Сам он переселился из Токио в город К. на свою виллу и оттуда наезжал к любовнице; тогда источники полностью предоставлялись в его распоряжение, а множество людей лишалось купанья. Это вызвало всеобщее недовольство. Особенно переживали те, кто хлебнул горя, потерял сына или мужа, — эти люди были готовы считать маркиза виновником войны и, принуждённые собственными глазами лицезреть его недостойное поведение, едва сдерживались, чтоб не высказать свой гнев прямо ему в лицо.

Поскольку известно было, что маркиз примечательно высокого роста, некоторые грозились разоблачить его инкогнито, но все эти разговоры велись потихоньку, только между собой. Ведь скажешь громко — того гляди, арестуют, обвинят ни за что в пораженческих настроениях.