Кодзиро Сэридзава - Умереть в Париже. Избранные произведения

• Название: Умереть в Париже. Избранные произведения
• Автор: Кодзиро Сэридзава
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-94145-282-9

Кодзиро Сэридзава (1897–1993) — крупнейший японский писатель, в творчестве которого переплелись культурные традиции Востока и Запада. Его литературное наследие чрезвычайно разнообразно: рассказы, романы, эссе, философские размышления о мироустройстве и вере. Президент японского ПЕН-клуба, он активно участвовал в деятельности Нобелевского комитета. Произведения Кодзиро Сэридзавы переведены на многие языки мира и получили заслуженное признание как на Востоке, так и на Западе.

Его творчество — это грандиозная панорама XX века в восприятии остро чувствующего, глубоко переживающего человека, волею судеб ставшего очевидцем великих свершений и страшных потрясений современного ему мира. В японской поэтике бытует термин "послечувствование". Глубокий отзвук, рождённый великолепной прозой Кодзиро Сэридзавы, затихает не сразу. На русском языке издаётся впервые.

Составитель — Фумико Сэридзава

содержание книги:

МУЖСКАЯ ЖИЗНЬ

УМЕРЕТЬ В ПАРИЖЕ

Храм Наньсы

Таинство

Разговор С Ушедшим

---

Очевидно желая утешить меня, Миямура стал пространно объяснять, почему он сказал, что моя беременность некстати. Ведь стипендии, которую он получал от министерства просвещения, с трудом хватало на нас двоих, а если возникнет ребёнок, нам придётся обращаться за помощью к моему отцу, которому мы и без того доставляем немало хлопот, к тому же когда-то, ещё в школьные годы, у меня был плеврит, и он очень опасается за моё здоровье, ведь жизнь за границей и так нелегка, а если мне придётся ещё рожать и растить ребёнка… Возможно, Миямура говорил совершенно искренне и действительно беспокоился за меня, но, слушая его, как всегда, убедительные и обстоятельные речи, я и не пыталась проникнуть в смысл произносимых им слов. "Этот человек не любит меня, — думала я, — и не хочет, чтобы я рожала ему ребёнка". Сосредоточившись на этих печальных мыслях, я не дала себе труда заглянуть в его душу. "Ну и пусть, если он не хочет ребёнка, я смогу и одна его вырастить", — упрямо решила я и, как часто со мной бывало в детстве, надулась и даже не притронулась к стоявшей на столе чашке кофе.

После этого мы оба старательно избегали разговора о моей беременности.

У меня было очень тяжело на сердце в те дни. Мы ведь с самого начала знали, что стипендии министерства недостаточно для двоих, и тем не менее поехали за границу вместе, поэтому моя беременность не явилась такой уж неожиданностью, её можно было предвидеть заранее, и, по-моему, у нас не было никаких оснований впадать в панику, что же касается денег, то отец, обрадовавшись, что у него появится внук, охотно помог бы нам… Да, сколько ни думай, вывод может быть только один — хотя официально мы и были супругами, Миямура не испытывал ко мне никаких супружеских чувств. Если бы он любил меня, то наверняка обрадовался бы…

Когда я размышляла обо всём этом, перед моими глазами, как ни печально, снова невольно возник образ Марико Аоки. Может, он по-прежнему любит её, потому так и отнёсся к известию о моей беременности? И не решил ли он обосноваться в Париже, предпочтя его Германии, только потому, что этого так хотела она? А что, если он обманул меня и она вовсе не выходила замуж и не возвращалась в Японию? Наверное, Андо знал об этом, потому-то, сочувствуя мне, и привёл в косметический салон. Мужчины часто поверяют свои тайны приятелям, не исключено, что Андо даже встречался с той женщиной и знал, что она значительно красивее меня. Да, скорее всего, именно в этом и надо было искать разгадку его странных слов: "Теперь, когда я сделал вас такой красивой, я могу с чистой совестью возвращаться в Японию!"

Стоит только начать сомневаться, и сомнениям не будет конца. Возникает ощущение, что перед тобой постепенно раскрываются все тайны. Заподозрив, что Марико сейчас в Париже, я стала перечитывать её письма, пытаясь найти подтверждение своей догадке. Вот её адрес — улица Лафонтена, 26. Это совсем недалеко от нашего пансиона, вполне можно дойти пешком. Конечно же они встречаются. Ну, это уж слишком! Бог должен их покарать! Я так и кипела от негодования, но Миямуре о том не говорила, держала всё это в себе. Мне не хотелось, чтобы он считал меня ревнивой.

К тому же я боялась, что если так прямо скажу ему: "Я знаю, ты приехал в Париж для того, чтобы встретиться с Марико", то не только выставлю себя в жалком виде, но и лишусь последних надежд. Но чем больше я злилась, тем больше привязывалась к Миямуре. Мне казалось, что без него я уже не смогу жить. Я впервые до боли отчётливо поняла, сколько страданий выпало на долю моей несчастной матери. Когда я была девочкой, я не упускала случая выговорить матери за безволие, дулась на неё, но на самом-то деле я очень её любила. Наверное, из-за всех этих мыслей она приснилась мне как-то под утро в таком кошмарном сне, что я закричала, и Миямуре пришлось меня разбудить. Он сказал, что я звала: "Мама, мама!" Подушка была мокрой от слёз. Мне было стыдно, и, когда он заговорил со мной, я притворилась сонной и натянула на голову одеяло. Однажды утром, уходя в институт, Миямура сказал:

— Тебе надо показаться специалисту. Я попрошу кого-нибудь из коллег, чтобы меня познакомили с надёжным гинекологом, хорошо?

Тогда он впервые снова заговорил об этом.

Я была поражена, и слёзы радости тяжёлыми каплями повисли на моих ресницах. Лицо мужа показалось мне таким добрым, таким простодушным. Мгла, царившая в моей смятенной душе, словно разом рассеялась, и я поспешно вышла на улицу вместе с ним, притворившись, что иду за покупками. Мне хотелось проводить его до станции метро. Другого способа выразить свою радость у меня не было. День стоял ясный, и возвращающиеся с базара домохозяйки шли, украсив пальто веточками мимозы или фиалками.

— Думаю, надо написать об этом матери. Боюсь только, она так обрадуется, что захочет приехать в Париж.

— Подожди лучше, пока тебя не осмотрит врач.

— Да разве и так не ясно? — удивилась я.

У входа в метро был маленький цветочный магазин. Я купила там целую охапку мимозы и примул и, вернувшись, украсила ими комнаты. Мимоза на столе у окна сверкала золотом. Сев рядом, я взялась за письмо матери. Мне почему-то хотелось, чтобы она меня похвалила, да и разве я этого не заслуживала? Письмо невольно получилось очень подробным и ласковым. Я проговорилась даже, что Миямура не выразил никакой радости по поводу моей беременности, настолько была увлечена писанием. И, написав это, почувствовала, как в душе возникли прежние сомнения.

"Подожди лучше, пока тебя не осмотрит врач…" Вспомнив, каким озабоченным тоном он это сказал, я отложила кисть, и от моего утреннего радостного настроения не осталось и следа.

Как ужасно, когда женщина настолько не уверена в себе! Достаточно жеста или слова мужа, чтобы сделать её счастливой или, наоборот, несчастной. Ну разве это не жестоко? Но может быть, я просто была слишком злопамятна и подозрительна? Так или иначе, я решила пойти на улицу Лафонтена и навестить Марико Аоки.

Дом 26 по улице Лафонтена принадлежал мадам Этьен, это был изящный трёхэтажный особняк в старинном стиле, стоящий позади большого многоэтажного дома. Особняк утопал в зелени: прямо за ним начинался монастырский сад. Я слышала, что где-то в этом районе находилось уединённое жилище "Дамы с камелиями", и подумала, что оно должно быть именно таким. Толкнув калитку, я вошла, и только раскрыла рот, чтобы поздороваться с дамой, читавшей в саду на скамейке, как та, сняв очки в чёрной оправе, улыбнулась и спросила:

— Вы, наверное, подруга мадемуазель Аоки?

Затем предложила мне сесть.

— Я тут греюсь на солнышке… — сказала она, а потом, словно спохватившись, добавила: — Или вы предпочитаете войти в дом?

У меня закружилась голова: "Значит, Марико действительно в Париже". И я стала лепетать что-то вроде того, что я подруга Марико и пришла навестить её… Мадам сразу же отложила книгу.

— Думаю, нам лучше действительно пройти в дом, — улыбнулась она и спросила: — А как вас зовут?

По оплошности у меня не было с собой визитной карточки, и я неожиданно для себя самой сказала:

— Синко Каидзима.

— Мадемуазель Каидзима? — снова улыбнулась она, потом, очевидно заметив обручальное кольцо, поправилась: — Простите, мадам Каидзима.

Я уже раскаивалась, что не назвала своего настоящего имени, и, чувствуя себя весьма скованно, прошла из сада в гостиную, выходящую окнами в сад.

Садясь в предложенное мне кресло, я сообразила, что вряд ли будет приятно встречаться с Марико в присутствии этой женщины, ведь я не знала даже, о чём стану с ней говорить. "Похоже, я снова потерпела поражение", — растерялась я и со страхом стала ждать появления любовницы мужа. Однако мадам, пододвинув ко мне стул, сказала:

— А ведь мадемуазель Аоки уехала в Японию. У меня такое чувство, будто это было совсем недавно, но на самом деле прошёл уже целый год.

— Я ничего об этом не знала, — пролепетала я. — Мы с мужем выехали из Японии раньше… Год прожили в Америке. Как жаль, мы с Марико договорились встретиться в Париже…

Бормоча какие-то невнятные извинения, я встала и хотела уйти, но мадам остановила меня. Она сказала, что рада случаю поговорить о Марико, и попросила меня дождаться её дочери, которая вот-вот должна вернуться… Когда вернулась дочь, она снова не отпустила меня, предложив вместе выпить в саду чаю.

Узнав о том, что Марико год назад действительно вернулась в Японию, я испытала облегчение, но меня стало разбирать любопытство, мне захотелось побольше узнать о Марико. К тому же её письма отчасти подготовили меня к разговору с мадам. Я знала, что она вдова знаменитого географа и известная пианистка. Знала, что дочь её учится на естественном факультете в Сорбонне и занимается физической географией. Мне было известно и то, что Марико призналась мадам в своей любви к Миямуре — разговор завязался из-за стоящей на камине фотографии — и что отношения между ними были вполне доверительные, так что Марико советовалась с мадам даже в таких делах, о каких "не решилась бы советоваться с собственной матерью". Поэтому, как ни дурно это было, я поддалась искушению выведать у мадам Этьен что-нибудь об отношениях Марико и Миямуры. К счастью, мой французский был достаточно хорош для того, чтобы понимать мадам, и достаточно плох для того, чтобы скрыть собственные намерения. "Если я вдруг спрошу что-нибудь, чего спрашивать нельзя, она простит меня, решив, что я просто не умею выразить свои мысли… Так или иначе, хорошо, что я не назвала себя Миямурой", — подумала я и окончательно успокоилась.