Кодзиро Сэридзава - Умереть в Париже. Избранные произведения

• Название: Умереть в Париже. Избранные произведения
• Автор: Кодзиро Сэридзава
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-94145-282-9

Кодзиро Сэридзава (1897–1993) — крупнейший японский писатель, в творчестве которого переплелись культурные традиции Востока и Запада. Его литературное наследие чрезвычайно разнообразно: рассказы, романы, эссе, философские размышления о мироустройстве и вере. Президент японского ПЕН-клуба, он активно участвовал в деятельности Нобелевского комитета. Произведения Кодзиро Сэридзавы переведены на многие языки мира и получили заслуженное признание как на Востоке, так и на Западе.

Его творчество — это грандиозная панорама XX века в восприятии остро чувствующего, глубоко переживающего человека, волею судеб ставшего очевидцем великих свершений и страшных потрясений современного ему мира. В японской поэтике бытует термин "послечувствование". Глубокий отзвук, рождённый великолепной прозой Кодзиро Сэридзавы, затихает не сразу. На русском языке издаётся впервые.

Составитель — Фумико Сэридзава

содержание книги:

МУЖСКАЯ ЖИЗНЬ

УМЕРЕТЬ В ПАРИЖЕ

Храм Наньсы

Таинство

Разговор С Ушедшим

---

Так и не сказав ни слова, девушка эффектно укатила на ожидавшем её рикше, а я легла спать, уверенная, что ослепну именно этой ночью. Я заснула, примирившись с мыслью о том, что это счастье — потерять зрение вместо такой прекрасной куколки-барышни, и сейчас смешно вспоминать испытанное мной на следующее утро смешанное чувство лёгкого разочарования и огромной радости, когда, проснувшись, я увидела всё, как прежде.

А через несколько дней, вернувшись после полудня из школы, я увидела, что мама лежит ничком на свёрнутой постели в углу комнаты в шесть дзё.

По её просьбе я принесла ей в чайной чашке воды с алтаря, и она начала промывать ею глаза. Тогда-то я и заметила, что из правого её глаза, кроваво-красного и распухшего, идёт гной, и мне стало страшно.

Что же с ней случилось, ведь нынче утром, когда я уходила в школу, она, как обычно, разбирала бумажные обрывки? Неуверенно дрожащим голосом я посоветовала ей попросить о "передаче Благодати" Цуду-сэнсэя, но мама, уткнув лицо в одеяло и вцепившись в татами, пробормотала, что пока потерпит, и отказалась наотрез.

Мне невыносимо было видеть её страдания, я всё гладила её по спине и отчаянно твердила приходившие на память слова молитв:

— На тебя уповаю владыка, Царь Небесного Закона, за все заблуждения моей тридцатишестилетней матери я многократно принесу покаяние, так не замедли же облегчить её страдания! — И слёзы мои падали ей на спину.

Мама, пытаясь утешить меня, прошептала:

— Не бойся — сейчас пройдёт. Это как при родах, так что займись лучше малышами.

Ну, если это как роды, ещё не так страшно, такое ведь уже было. Несколько успокоившись, я привела в порядок младших братьев и отправила их играть на улицу, приготовила еду, осторожно уложила маму отдохнуть в малой комнате в три дзё. Мамина боль по остроте в самом деле напоминала родовые схватки, она всё не затихала. И каждый раз, заходя в храм за освящённой водой, я коленопреклонённо молилась перед Богом, как бы о скорейшем разрешении от родов, и Цуду-сэнсэя просила о "передаче Благодати".

И всё же после тяжких страданий в течение трёх дней и двух ночей правый глаз у мамы вытек.

Вы, несомненно, рассудите, что это результат глазной пиореи или подхваченной в общественных банях инфекции, а может быть, найдёте причину в микробах, попавших в глаз при разборе бумажного хлама, однако я и сейчас твёрдо уверена в том, что мама пожертвовала девушке свой правый глаз.

Она никогда определённо не говорила об этом, но, скорее всего, в молитвах о помощи больной дала обет пожертвовать собственным глазом, а потому с такой покорностью приняла его потерю. В этом убеждает и то, что глаз у мамы был именно карим. Впоследствии она как-то созналась:

— Теперь-то я знаю, что не следует давать Богу непосильные обеты.

Покаянная нотка была и в другом слышанном от неё признании:

— Возможно, мои особо горячие молитвы об исцелении вдохновлены не чем иным, как богатством семьи Ёнэкава, а тогда это смахивает на корыстность.

Но чем дольше я об этом думаю, тем для меня яснее, что мама в чистоте своей веры совершенно искренне желала взять на себя страдания девушки. Подтверждением служит то, что она нисколько не выглядела несчастной из-за потери глаза. Напротив, словно убедившись, что Бог ведает все её тайные думы, она неизменно сохраняла на лице радостную улыбку и, даже ударившись лбом о столб, не попавший в поле зрения левого глаза, лишь смеялась:

— Ну и рассеянной же я стала!

А заметив, что вместо одного листа бумаги натянула на доску для просушки сразу два, весело отшучивалась:

— Есть ещё, значит, во мне какое-то двоемыслие!

Нам же, детям, было тоскливо. Из-за отсутствия одного-единственного глаза доброе мамино лицо совершенно переменилось, и часто она казалась нам совсем чужим человеком. В такие минуты от горя я старалась зажмуриться и только слушать мамин голос.

В доме не было ни осколка зеркала, и сама мама, наверное, не замечала этого, но бывали мгновения, когда в отчаянии нам казалось, что мы лишились половины мамы. А печальнее всего было то, что это вызвало сомнения среди членов общины: выходит, даже глубокая вера не может предотвратить потерю глаза? О том же насмешливо судачили и соседи.

Находились даже и такие, кто прямо спрашивал маму:

— А для чего в таком случае быть верующим?

Мама, похоже, на всё это реагировала с улыбкой, но мне часто хотелось выкрикнуть в ответ слова, как будто взятые из какой-то книжки:

— Да чтобы брать на себя беды страждущих!

Но скорее это обрывок того, что мама говорила нам долгими ночами, когда мы не могли уснуть от голода.

В один прекрасный день два месяца спустя мы просто подпрыгнули от изумления, обнаружив, что во впавшей глазнице у мамы вновь появилось глазное яблоко.

Мы знали, что отец вскоре должен был вернуться из северной области Осю, и нам представилось, что появление глаза — Божественное чудо, как-то связанное с возвращением отца, так что мы осмеливались посматривать на глаз только украдкой. Он был явно крупнее левого и с каким-то жутковатым резко-металлическим отблеском. Впрочем, дарованный Богом глаз, как нам казалось, и должен был внушать некоторый трепет.

В душе я была совершенно уверена, что мама — великая праведница и по заслугам получила глаз в награду от Бога, а потому решила отныне быть невозмутимой, как бы нас ни презирали те женщины со второго этажа.

Помню один эпизод из того времени. Однажды ночью я встала по нужде, а когда уже собиралась нырнуть под одеяло, вдруг обратила внимание на лицо спящей мамы и увидела, что широко раскрытый правый её глаз поблёскивает в темноте. Ставен у нас не было, и через застеклённую дверь немного света попадало в комнату с улицы. Видно было, что мама крепко спит, но правый глаз её при этом бодрствует, неся стражу. Я поспешно натянула на голову одеяло и сжалась в комочек, дрожа всем телом. Всё более убеждаясь в том, что это Божественный, благодатный глаз, я всё же испытывала невыносимый ужас.

А через несколько дней случилось вот что (даже теперь при воспоминании об этом меня бьёт дрожь). Рано утром я, как обычно, вышла к колодцу умыться. И когда уже взялась за верёвку, чтобы зачерпнуть бадьёй воды, вдруг заметила: что-то поблёскивает на краю колодезного сруба. Вглядевшись поближе, я застыла на месте: это был непривычно большой человеческий глаз!

Я пыталась закричать, но от испуга дыхание у меня перехватило, и голос не послушался меня. Глаз словно вбирал в себя всё моё существо. Как живой, он смотрел в небо, и казалось, сейчас устремится туда. В этот миг я всем телом осознала, что это мамин глаз. Тогда, словно охотясь за стрекозой, я подкралась и, быстро накрыв его ладошкой, закричала что было сил:

— Мама, мама!

Я старательно прижимала ладонь, воображая, что, если отпустить его, мамин глаз тут же взлетит в небо и вернётся в мир Бога. Глаз был неприятно холодным на ощупь, точно камень, и я, трясясь от страха, молила, чтобы мама пришла быстрее.

Когда наконец она вышла узнать, в чём дело, правый глаз её отсутствовал во впавшей глазнице.

— Мама, твой глаз удирает! — взволнованно выпалила я.

Мама подошла с краской смущения на лице и, прежде чем я успела что-либо понять, столкнула глаз с края сруба в воду.

О, какой это был шок, когда, вместо того чтобы взлететь в небо, глаз упал в колодец!

Я не сообразила, что мама уронила его специально, и, решив, что драгоценный мамин глаз упал из-за моей неловкости, в смятении хотела попросить прощения, но слова застряли у меня в глотке, и, присев на корточки у края колодца, я разревелась. Мама же, нисколько не сердясь, сконфуженно сказала, погладив меня по голове:

— Что ты, глупышка, всё в порядке!

И потом она ни словом не вспоминала о потерянном глазе, а в правой впалой глазнице у неё никогда уже больше не появлялось глазное яблоко. Я же всякий раз, глядя на её лицо, упрекала себя за потерю и страдала от мысли, что это Божье наказание за то, что я не была хорошей дочерью.

Теперь я с тёплой улыбкой и радостью думаю о женских чувствах мамы, побудивших её перед папиным возвращением тайком навестить врача, которого прежде она не очень-то жаловала, и заказать искусственный глаз, и тем более преклоняюсь перед силой её веры, заставившей её устыдиться собственного малодушия, выбросить в колодец с таким трудом изготовленный глаз и всецело предать себя воле Божией.

Часто, когда я думаю о том, как мама вместе с папой довольствовалась жизнью в нестяжании и, имея, кроме Вас, одиннадцать детей, всецело посвятила свою жизнь вере, я понимаю, что была преступно неблагодарна по отношению к ней, но ведь и мама до того, как решиться на подобный образ жизни, вероятно, испытывала и сомнения, и неуверенность, и мучительные колебания. И хотя она — видимо, считая эту тему недостойной — почти никогда этого о себе не рассказывала, я впоследствии попыталась восстановить для себя её портрет из бесед со старыми членами общины или из случайных воспоминаний отца, чтобы обрести её высоту духа.