Дэвид Герберт Лоуренс - Дева и цыган

• Название: Дева и цыган
• Автор: Дэвид Герберт Лоуренс
• Издательство: АСТ, Астрель, Полиграфиздат
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-17-066841-0, 978-5-271-30526-9, 978-5-4215-1309-4

Страсть. Одиночество. Ненависть. Трагедия…

Вечное противостояние сильной личности – и серого, унылого мира, затягивающего в рутину повседневности…

Вечная любовь – противостояние родителей и детей, мужей и жен, любовников, друзей – любовь, лишенная понимания, не умеющая прощать и не ждущая прощения…

Произведения Лоуренса, стилистически изысканные, психологически точные, погружают читателя в мир яростных, открытых эмоций, которые читатель, хочет он того или нет, переживает как свои – личные…

В книге представлены повесть «Дева и цыган» и рассказы.

---

— Одну или с мужем?

— С мужем.

Подошел черед Иветты. Гадалка долго в упор смотрела ей в лицо. Иветте стало не по себе.

— Я передумала. Не хочется мне знать свою судьбу. Честное слово, не хочется.

— Боишься? — безжалостно спросила цыганка.

— Вовсе нет… — Иветта замялась.

— У тебя есть тайна? И ты боишься, что я всем про нее расскажу? Пойдем, красавица, со мной в фургон, там никто не услышит.

Цыганка вкрадчиво уговаривала, Иветта же, по обыкновению, упрямилась. На пухлом, почти детском лице ее появилась печать своеволия и непреклонности. И вдруг она согласилась:

— Хорошо! Почему бы, в конце концов, и не пойти?

— Ишь какая! Так нечестно! — загомонили остальные.

— Я бы на твоем месте не пошла! — воскликнула Люсиль.

— А я вот пойду! — упрямо бросила Иветта. Перечить другим у нее в характере. — Пусть погадает мне в фургоне.

Цыганка что-то крикнула мужу. Тот на мгновение скрылся за дверью, потом появился снова, спустился с крыльца, поставил малыша на еще нетвердые ножки. Вид у цыгана был щегольской — до блеска начищенные сапоги, облегающие черные брюки, плотная темно-зеленая фуфайка. Держа малыша за руку, он пошел к столу под навесом, обходя ямы, откуда некогда брали камень. Меж щебенкой пробивался чахлый папоротник Старуха задавала лошади овес. Проходя мимо Иветты, цыган взглянул на нее все так же дерзко и вместе с тем уклончиво. И сжавшаяся в комок душа ее приняла этот вызов, зато плоть растаяла от цыганского взгляда. В душе запечатлелись безупречные его черты: прямой нос, скулы, виски. Фуфайка очертила его безупречное тело, сама безупречность эта — точно насмешливый ей укор.

Двигался он лениво-неспешно, но легко. И снова пронзила ее мысль: он сильнее! Из всех мужчин, которых она встречала доселе, лишь этот сильнее. Сильнее по ее меркам, по ее разумению.

Любопытно, что-то нагадает ей цыганка. Иветта поднялась вслед за нею по ступенькам. При каждом шаге полы ее сшитого по фигуре светло-коричневого пальто распахивались, мелькали короткое холщовое салатное платье и ноги, открытые чуть ли не до колен. Длинные, красивые, скорее худощавые, нежели полные. Словно ноги изящной газели или лани, схожие даже по цвету — нa Иветте были бежевые чулки тонкой шерсти. У самого порога она обернулась и с простодушной и, как ей казалось, величавой небрежностью бросила друзьям:

— Долго копаться я ей не позволю!

Меховой воротник пальто открылся — в вырезе салатного платья показалась нежная шея. Плетеная коричневая шляпка сползла на затылок, очертив нежное девичье лицо круглой рамкой полей. Нежность в ее облике удивительно сочеталась с властностью и бесстыдством. Она чуяла, что цыган обернулся и смотрит ей вслед, почти воочию видела изгиб его безупречной шеи, аккуратно расчесанные волосы. Он не спускал с нее глаз, пока она не вошла в фургон.

Никто так и не узнал, что нагадала ей цыганка. Друзья заждались Иветту. Собирались сумерки, становилось холодно. Из трубы одного фургона потянулся дымок, вкусно запахло едой. Чалую тоже покормили, накрыли черной попоной. В отдалении переговаривались двое цыган. В старом заброшенном карьере жила особая, Taинственная тишина.

Но вот дверь фургона распахнулась, пригнувшись, вышла Иветта. Будто ее околдовали и превратили в цаплю — перебирая длинными тонкими ногами, она спустилась с крыльца, ступила на сумеречную землю, и ее окутало колдовское молчание.

— Долго я там пробыла? — спросила она рассеянно, ни на кого не глядя. Глубоко спрятала она свою тайну под личиной беспечного детского своеволия. — Надеюсь, вы не скучали. Неплохо бы сейчас чаю напиться. Ну что, поехали?

— Садитесь! — скомандовал Боб. — Я расплачусь.

Шурша и виляя жесткими широкими юбками, из фургона вышла цыганка. Выпрямилась во весь свой недюжинный рост, на смуглом хищном лице — ликование. Шерстяная шаль в красных розах сползла с черных курчавых волос. Заносчиво и дерзко взглянула она на молодых людей, едва различимых в сумерках.

Боб сунул ей две монеты по полкроны.

— Прибавь, красавец, на счастье. На счастье своей любимой! — принялась улещивать его цыганка. — Позолоти ручку, чтоб тебе всегда удача была.

— Шиллинг дал на счастье — хватит с тебя! — спокойно осадил ее Боб, и вся компания пошла к машине.

— Одну монетку! Всего одну, чтоб удачлив в любви был!

Уже у самой машины Иветта неожиданно повернулись, шагнула навстречу цыганке, протянула руку, сунула ей что-то в ладонь и, пригнувшись, забралась в машину.

— Да будет жизнь твоя счастливой, красавица, и да будет с тобой цыганкино благословение! — В словах цыганки слышался полунамек-полунасмешка.

Мотор рявкнул раз-другой, и машина тронулась. Лео включил фары, и вмиг растворились во тьме и карьер, и цыганский табор.

— Покойной ночи! — перекрывая шум мотора, крикнула Иветта. Но ее никто не поддержал, и тонкий голосок прозвучал неуместно весело и беспечно. Яркие фары высветили узкую каменистую дорогу.

— Ну-ка, не скрывай, расскажи, что тебе нагадала цыганка! — крикнула Люсиль, не поняв молчаливой сестриной мольбы — не спрашивай!

— Да так, ничего особенного, — нарочито добродушно отозвалась та, — обычные их штучки. Брюнет принесет счастье, блондин — горе, смерть в семье — очевидно, бабушкина, — но для меня это не такой уж страшный удар. Выйду замуж в двадцать три, буду купаться в деньгах и мужниной любви, растить двоих детей. Все как по писаному — лучше и не придумаешь.

— А зачем ты дала ей еще денег?

— Так просто, захотелось. С такими людьми нужно быть хоть чуточку великодушными.

4

Какой скандал разыгрался в настоятельском доме из-за денег, скопленных Иветтой на витраж! После войны тетя Цецилия вознамерилась увековечить память павших прихожан витражом в церковном окне. Но почти все павшие оказались иноверцами, поэтому им соорудили лишь убогий маленький обелиск перед сектантской молельней.

Однако тетя Цецилия не опустила руки, она собирала пожертвования, устраивала благотворительные базары, спектакли, в которых заставляла играть племянниц, — и все ради дорогого ее сердцу витража. Иветте нравилось быть на сцене, нравилось внимание публики, поэтому она сыграла водевиль «Мэри в зеркале», собрала выручку, вычла расходы на костюмы и декорации, а остальное — на витраж. Они с Люсиль даже завели специальные копилки.

Прикинув, что денег уже достаточно, тетя Цецилия вдруг решила проверить копилку Иветты. И обнаружила там лишь пятнадцать шиллингов. Тетя прямо позеленела от злобы и ужаса.

— Где остальные деньга?

— Да я взяла их на время, — беспечно бросила Иветта, — там и было-то всего ничего.

— А где же три фунта и тринадцать шиллингов за «Мэри в зеркале»?! — завопила тетушка так, словно разверзлись врата ада.

— Верно, три фунта. Я их взяла. Я верну.

Бедная тетя Цецилия! У нее внутри точно лопнул гнойник, и вся затаенная злоба хлынула на Иветту. От страха и отвращения девушку заколотило.

Даже настоятель был с ней суров.

— Почему же ты не сказала, что тебе нужны деньги? — строго спросил он. — Разве тебе когда отказывали, если речь шла о чем-то нужном?

— Я думала, ничего плохого не делаю, — пробормотала Иветта.

— И что же сталось с этими деньгами?

— Истратила. — Лицо у девушки вмиг осунулось, смятением наполнился взгляд широко раскрытых глаз.

— На что?

— Не помню точно, кое-что купила: чулки там, мелочи всякие, часть денег отдала.

Бедная Иветта! Вот когда начала она расплачиваться за свои широкие жесты и царственные замашки. Настоятель серчал: нос у него сморщился, зубы оскалились — вот-вот зарычит. Он боялся, как бы в дочери не проявились, гнусные пороки «той пресловутой особы».

— Тебе нравится распоряжаться чужими деньгами?— Холодно осклабившись, спросил он. И в ухмылке этой запечатлелась вся его маловерная душа. Низкая душа, не согретая изнутри верой в добро, не приученная радоваться жизни. И толики веры в собственную дочь не оказалось в сердце у настоятеля.

Иветта побледнела и враз сделалась далекой, отчужденной. Ее гордость — драгоценная искорка, которую каждый норовил погасить, — вспыхнула, точно от порыва холодного ветра, и стала таять. Лицо побелело как снег — ни дать ни взять белоснежный цветок, взращенный отцовским тщеславием, — помертвело, ничего, кроме отрешенности, в нем не прочитать.

«Он не верит в меня! — стучало сердце. — Я для него ничто! Ничто! Позорное ничтожество! Для него все в жизни — позор и стыд!»

Разъярись отец, отчитай ее, Иветта бы, конечно, обиделась, разозлилась. Но в его глазах она достойна лишь холодной усмешки, он не верил в нее, и унижение ей было горше всего.

Непокаянное, раздумчивое молчание дочери слегка напугало настоятеля. Ведь ему и нужна-то всего лишь видимость дочерней любви, доверия, счастья. А того, что у самого в душе копошится раскормленный червь неверия, он бы ни за что не признал.