Далия Трускиновская - Ксения

• Название: Ксения
• Автор: Далия Трускиновская
• Издательство: Снежный ком М ; Вече
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-904919-01-6

Нет резкой границы между миром материальным и иным — тем, откуда прилетают к нам ангелы, тем, куда уходят люди, ставшие святыми. Но там строже относятся к вере, верности, ответственности за близких, и если предстоит выбор — то его совершают во имя любви. Сквозь испытание выбором проходят блаженная Ксения Петербуржская, ангелы-хранители, святой Касьян Немилостивый, и вместе с ними — читатели этой книги.

---

И тут карету крепко тряхнуло и дернуло в сторону.

— Что за дьявол! — воскликнул вельможа, сунувшись к окну, батюшка же отдернул занавеску на своем, глядевшем в другую сторону.

Но мало что увидел батюшка — угол дома, шляпу чью-то круглую, черную, потом лицо орущей бабы, потом древесную ветку — и далее замелькало…

Карета понеслась что было конской прыти.

Вельможа, откачнувшись от окна, сказал «Ф-фу-у» и откинулся на мягкую спинку.

— Что там стряслось? — удивленно спросил батюшка. — Что это ваш Степка коней погнал, как на пожар?

— Дура какая-то прямо под копыта кинулась! — с досадой отвечал вельможа. — На самом повороте! Тоже, поди, от несчастной любви! Хорошо, Степка — кучер толковый — успел по коням ударить, проскочил, ее чуть только и задело. Вот ведь дура! Видит же, что карета едет, — так нет же! В этом городе не извозчиков за резвую езду штрафовать надо — а дур, которые по сторонам поглядеть не умеют! Сказали бы, право, батюшка, проповедь — как себя на улице вести! Неужто у святых отцов о том нет ни словечка?

— Да Господь с вами! — возмутился батюшка. — При святых отцах в каретах не езживали! Могу только после службы особо к пастве обратиться и к осторожности призвать.

— Ну, хоть так… — вельможа надулся, и трудно было понять, что у него на уме. Жаль ли дуры-бабы, беспокойно ли оттого, что не оказал ей помощи, ведь мог хоть рубль дать, чтобы добрые люди ее домой отвезли и бабку-костоправку, коли нужно, позвали…

Батюшка не решался по-глупому вмешаться в это раздумие. И тем более — продолжать беседу о христианской и иной прочей любви. Будучи во многом обязан вельможе — вот и новая ряса была от его щедрот, и позолота на иконостасе, и в прошлом году заказанное паникадило, — он терпеливо молчал, положив дождаться такого часа, когда знатный приятель будет в состоянии слушать скромное, приличное, хорошо обдуманное и к месту высказанное нравоучение…

* * *

Она была не из пугливых, нет, она много повидала и ко многому была готова — только бы избавиться от брюха. Но чтобы кладбище вдруг окружило со всех сторон своей немудреной оградой — такое стряслось впервые.

Анета сколько-то пробежала и почувствовала себя прескверно. Нужно было во что бы то ни стало удалиться от кладбища — и она, уверившись, что путь ей заворачивает нечистая сила, принялась вполголоса молиться — сперва «Отче наш», потом — «Да воскреснет Бог», потом — Трисвятое…

Но, странное дело, в голове у нее словно открылся некий ставень, явилось окошко, и, произнося заученные слова, она одновременно видела там лица, одежду и даже ту мебель, что случалась в поле зрения. И, продолжая молиться, она повела еще разговор с теми, кто являлся ей, словно бы оправдываясь.

Она увидела отца, пономаря Матвеевской церкви, который все еще трудился при храме, хотя одного ожерелья, подаренного Кнутценом, хватило бы, чтобы весь остаток дней он провел на покое и в довольстве. Она поклялась, что немедленно продаст это проклятое ожерелье — вот только скинет свою бабью ношу! Увидела она товарок по танцевальной школе, которые преследовали ее мелкими пакостями вроде подброшенного в туфлю гвоздика и которым она отвечала пакостями более основательными — доносила надсмотрщице госпоже Куртасовой. А та была тяжела на руку…

И прочие ближние возникали по мере их появления в жизни Анеты. Те ближние, которых полагалось бы по заповеди возлюбить как саму себя, да все что-то не выходило, даже мысль о любви к ним в голове у танцовщицы не зародилась, ибо любовью было лишь то, что ненадолго связывало возбужденного мужчину со взволнованной женщиной…

И сделалось тут в окошке темновато, а Анета едва не воскликнула:

— Да была же любовь, Господи, была!..

Она увидела внутренность неизвестно чьей кареты и человека на заднем сиденье, клонящегося от беспамятства набок.

Был миг бескорыстной любви! Был — когда Анета, сжимая в кулаке бесполезную бумажонку, чуть ли не на ходу вскочила в карету! Был миг — долгий, но все же миг, — когда она стояла на коленях перед полковником Петровым, удерживая его! Был же, был!

Она яростно противилась мысли о том, что все — бесполезно, однако обреченное чувство, как оказалось — единственное, на самой смертной грани было изумительной силы и чистоты.

Анета вовеки не допустила бы мысли, что она своим промедлением погубила полковника Петрова. До сей минуты, до возникающей непонятно откуда кладбищенской ограды — не допустила бы. Но сейчас, губами шепча молитвы, а настоящим своим, звучащим в голове голосом — оправдываясь, она поняла — сколько бы грехов за ней ни числилось, простить ее может лишь он, полковник Петров, а коли он простит — то и Господь, наверное, тоже…

И тут она услышала песню.

Ей было не до того, чтобы разбирать, тот голос или не тот. Донеслись звуки, по два и по три объединенные в слова.

Это было — как знак от него, от единственного, и сейчас песня была не укором, как несколько раз случалось, она была ответом на вопрос и великим тайным знаком прощения!

И она, отринув всякое размышление, ничего не видя, кроме бледного лица во мраке кареты, поспешила на голос из последних своих сил…

* * *

В этот же миг песня зазвучала и в ушах у Андрея Федоровича.

Он остановился от неожиданности там, где стоял — на досках, перекинутых через огромную лужу, можно сказать, генеральную лужу Сытного рынка, такой устойчивости, что и старожилы не умели сказать, было ли тут когда сухое место.

Ангел прекрасно чувствовал, что деется в ушах у подопечного. Он только чуть подтолкнул Андрея Федоровича в плечо, чтобы свести его с досок. Негоже было так стоять посередке, бормоча и уставясь в одну точку, потому что многие хотели пересечь лужу.

Андрей Федорович постарался прогнать эту песню, которую — как сам себе сказал сердито — пел в давние годы, да более ни петь, ни слышать не желает. Но она дергалась, то громче, то тише, словно бы то ближе, то дальше, и вели ее два мужских голоса.

Слушай, с некоторым злорадством приказывал ангел, слушай же и через эту песню соединись с другой душой, которая на том конце протянувшейся через полгорода песни тоже слушает! Пойми, приказывал ангел, пойми, что и ту душу привязывает к любви лишь давняя песня господина Сумарокова, и тебя привязывает к любви твое желание или же нежелание вспомнить, чем была эта песня для тебя!

И смотри, приказывал ангел, смотри! Вглубь! То лицо, которое ты считаешь недействительным, не имеющим ни малейшего места в твоей жизни, — вот оно!

И та женщина искупает свою вину, она просит прощения у тебя — коли уж ты у нас полковник Петров Андрей Федорович!

Ну так что же?

Простишь?

— Не за что мне ее прощать, — вполне внятно произнес Андрей Федорович, и тут песня оборвалась.

— А как же быть с отпущением грехов умирающему? — спросил ангел. — Если душа кается перед смертью — должен же кто-то ее услышать!

— Бог простит, — буркнул Андрей Федорович.

Он негодовал оттого, что угодил в ловушку. Простить — значило признать, что та, о ком настойчиво твердил ангел, перед ним виновна. А какая у нее вина, кроме той единственной — кроме загадочного ночного явления в карете с умирающим?

Признать, что Анета виновна в смерти полковника Петрова, было невозможно. И потому простить ее было невозможно.

А не простить ту, что, как огненной иглой вонзил в душу ангел, умирает без покаяния, было бы вопреки всем законам божеским и человеческим!

Крепкой стеной окружил себя Андрей Федорович, целыми ночами простаивал на молитве, изводил себя голодом и холодом, что ни получал в милостыню — все раздавал! Узок был его мир, но в этом мире он был Андреем Федоровичем и надеялся, что Господь однажды, взглянув с высоких небес на совершенно мужской образ, на этот почти истлевший зеленый кафтан, на остатки черной треуголки, скажет:

— А вот и раб Божий Андрей, идет, молится за почившую без покаяния жену свою Аксиньюшку. Тронул он меня своей любовью и верностью, замолил он ее грехи — прощаю обоих!

И вот стена дала трещину, да какую!

Можно было собрать, нагромоздить вокруг себя ее остатки. Сжаться, съежиться под кучей спасительных камней.

Андрей Федорович выпрямился.

Тяжко ему было неимоверно. Перед глазами встало то высокое темное зеркало, которое так странно повернуло судьбу. Из зеркала глядели отрешенные от земного любимые глаза…

И не подсказывал ангел, а само сложилось в голове: кто простит — тому и прощение! А суд без милости — не оказавшему милости; милость превозносится над судом.

Это были слова древние и вечные, завещанные и ждущие осуществления.

Если не простить сейчас ту грешницу — простит ли Господь того, ради кого страждешь? Так спросил ангел-хранитель раба Божия Андрея жену его — рабу Божью Ксению. Словесного ответа он не ждал — он ждал поступка. Ибо не только вера — и прощение без дел мертво.