Борис Тараканов - Колесо в заброшенном парке

• Название: Колесо в заброшенном парке
• Автор: Борис Тараканов
• Жанр: Детективная фантастика

Венеция, XVIII век. Город полон слухов, что известный композитор Антонио Виральдини (1705–1741) зашифровал в своей опере-оратории «Ликующая Руфь» формулу вечной молодости. Адепты древнего культа «Двенадцать Голов» пытаются завладеть этой заманчивой тайной.

Борьба за Сокровенное Знание доходит до наших дней. Последователи культа охотятся за московским мальчишкой — согласно древнему пророчеству, именно он способен разгадать Тайну Виральдини. К счастью, на помощь приходят два историка — совершенно далекие от музыки люди.

В этой захватывающей детективно-фантастической истории сплетены воедино разные века, страны, судьбы, таинственные события и человеческие взаимоотношения. А мальчишке и его взрослым друзьям помогает… сам Антонио Виральдини.

Для широкого круга читателей.

---

— Ты с ума сошел! Что мне им говорить?

— Да ничего. То есть, прежде всего, ничего лишнего. Сиди, слушай ораторию. Уходя, попрощайся с устроителями концерта, поблагодари Баранова. И непременно произнеси какую-нибудь мутную похвалу. Вроде: «Кажется, сегодня все очень удачно получилось, не правда ли?»

Вовка опять вздохнул.

— Стас, ну какой из меня музыкальный критик? Я же в классической музыке, как… — Вовка печально икнул. — Как баран в апельсинах!

Стас усмехнулся.

— Смотри, не ляпни это при Баранове.

— Да он и так всё сразу поймет!

Теперь сердиться настала очередь Стаса.

— Когда же я наконец научу тебя главному: никогда не бойся делать того, что ты не умеешь! «Хотеть — значит мочь!» Это даже Фрося Бурлакова в свое время усвоила, а до тебя все никак не допрет. — Стас поднял вверх указательный палец. — Всегда помни: Ноев Ковчег был построен самым что ни на есть любителем. А Настоящие Профессионалы построили «Титаник»!

— А если этот Баранов спросит меня, знаю ли я, что такое оратория?

— Ну, так посмотри в словаре — что здесь сложного! — Стас расслабленно откинулся на спинку стула, — Или, погоди, давай я тебе объясню. Вот, например, если я тебе скажу: «Вовка, налей мне вина!», то это еще не оратория. А вот если я вдруг завою дурным голосом: «Вовка, Вовка, Вовочка-а-а, налей, ну налей, о нале-е-ей же мне вина, вина-а нале-е-е-ей же…», — посетители кафе заоглядывались, — вот это уже ближе к тому, что называется ораторией. Сечешь?

Вовка взял бутылку вина, машинально вытер ладонью образовавшийся на столе влажный ободок и плеснул в бокал Стаса.

— Как видишь…

Стас улыбнулся.

— Молодец! Адекватная реакция, — сказал он, чокаясь с Вовкой. — Будем считать, что жанр оратории ты освоил и не ударишь в грязь лицом…

— Ничего я не освоил, — проворчал Вовка. — Если уж ты все это заварил, значит должен снабдить меня детальной программой поведения. Как мне изображать из себя этого критика?

— Я тебе помогу, — с готовностью отозвался Стас. — Для начала зазубри какую-нибудь музыковедческую муру. Потом научись быстро и непринужденно ее произносить.

— Какую еще муру? — насторожился Вовка.

— Да любую! Ну, например… — он полез в карман брюк, выудил оттуда ворох мятых бумажек, быстро просмотрел их. — Во! Просто супер: «Аль-те-ри-рован-ная суб… суб-до-ми… — нанта». Понял?

— Стас. А пошел ты! — произнес Вовка тем скорбным тоном, каким упитанные сотрудницы Митинского крематория обычно выражают глубокие и искренние соболезнования родным и близким покойного.

— Да ты только вслушайся! Попробуй на вкус: альтерированная-я субдоминанта-а…

— С меня хватит того, что тебя от него чуть наизнанку не вывернуло.

— Зря ты так. Звучит весьма креативно.

Вовка уронил голову на кулак.

— А сам-то ты что будешь делать?

— Владимир Викторович, — издевательски отозвался Стас. — Ты клинически любопытен!

— Не скажешь, да?

— Ни! За! Что! Ашот, посчитай пожалуйста.

— Сейчас, дар-р-рагой! — раскатисто ответил Ашот и поспешил к ним со счетом.

Дневник Антонио Виральдини 1705–1741

26 февраля 1725. Милан.

Кроме кота Маркелино, никаких домашних животных у меня никогда не было. Правда, были еще вши, но вши не в счет. К тому же были они у меня очень недолго — старый Карло, увидев, как я чешусь на уроке, быстро понял, в чем дело, и состряпал какую-то жутко-ядовитую смесь, в которой буквально выстирал мою бедную голову.

Как смешно теперь это вспоминать. А тогда мне было не до смеха. И отец не увидел в происшедшем ничего смешного — странным образом он связал появление вшей с Маркелино, хотя всем известно, что от кота вшей подхватить невозможно, разве только блох… Тогда я впервые крупно поспорил с отцом, сказавшим: «Чтоб духу этого кота в доме не было!» А я ответил: «Хорошо, но тогда и моего не будет тоже», — и ушел к Этторе. Для десятилетнего ребенка это был поступок! На следующий день Карло, конечно, все уладил, так что у Этторе я переночевал только одну ночь…

Старый добрый приятель Этторе, где ты теперь, как поживаешь? Стал ли портовым рабочим, завел ли семью? За нарочито грубой насмешливой оболочкой у тебя скрывалась добрая, наивная душа, я был одним из немногих, знавших, какой ты на самом деле…

Не странно ли, что я вспомнил об Этторе? Он приснился мне этой ночью. Мы плыли в гондоле, Этторе стоял у весла. Почему-то на нем была красная кардинальская мантия.

«Знаешь, — говорил он мне, — нам, кардиналам, нельзя жениться… но скажи по совести, Тонино, зачем жениться, если вокруг и без того полно девиц, которые так и виснут на шее?»

«Постой… А устав?»

«Подумаешь… На это смотрят сквозь пальцы. Мною весьма довольны, да и меня самого вполне устраивает мое теперешнее положение. Я давно перестал гоняться за пустыми мечтами, верить в любовь и чего-то ждать».

«А я, — говорю, — не перестал». В ответ Этторе только рукой махнул, складки его богатого одеяния колыхнулись на ветру, красиво переливаясь в солнечном свете. Затем, как заправский гондольер, он протяжно крикнул: «О-и-ии!», — высвободил ногу из-под мантии и оттолкнулся ею от стены дома на повороте. На ноге был грязный рыбацкий башмак…

В детстве я несколько раз пытался начать вести дневник, и всякий раз бросал — не хватало терпения, да и нечем было заполнить страницы, а записывать будничные события не представляло интереса. Сейчас другое дело… Надо только избавиться от манеры писать на публику, словно кто-нибудь когда-нибудь это прочтет (историки, не дай Бог!), — я делаю это для себя, и нечего мне перед собой кривляться, демонстрируя красоты слога и владение приятными оборотами речи… все, остановись! Пиши скупо, не размазывая. Вон уж сколько чернил и бумаги извел, а не сказал еще толком ничего.

Так о чем я хотел сказать? Сразу и не сообразишь…

Сегодня умер мой кот Маркелино, проживший у меня десять лет. Будь я поэтом, я написал бы ему достойную эпитафию, право, он ее заслужил. Но поскольку я всего лишь бедный музыкант, то попросил старого слугу закопать его в парке у Castello Sforzesco, где-нибудь в укромном месте, подальше от дорог, и тихонько, чтобы Педро не услышал, пропел «Requiem aeternam»[9], хоть это и кощунство.

NB! Обязательно этой весной съездить в Венецию к учителю и навестить отцовскую могилу. А завтра же напишу старому Карло письмо. Стыдно так долго не писать учителю!

Эк меня сегодня прорвало! Расписался… Если каждый день столько писать, тетради на месяц мне не хватит.

27 февраля 1725.

Разговаривал с Винченцо о трагедии. Он предпочитает более легкие жанры, вплоть до балаганного шутовства, говоря в свое оправдание, что смех заряжает нас жизненной силой, а мрачные развязки трагедий только усугубляют мрачные мысли о смерти. Я ответил, что всякий финал по-своему хорош, ибо, что Бог ни пошлет — все к лучшему. Он, смеясь, процитировал запрещенного духовными властями Анри Дюлорана: «Все к лучшему в этом нелепейшем из возможных миров». Я, почувствовав раздражение, горячо возразил ему, что юмор — как бы весел он ни был — товар скоропортящийся, тогда как жанр трагедии вечен, поскольку ведет к внутреннему очищению человека. Поэтому одна, даже самая мрачная, трагедия Софокла дороже всех базарных шуточек, вместе взятых.

Расстались мы очень холодно. (Оно и к лучшему. Я прекрасно отношусь к Винченцо, но… — <зачеркнуто>).

1 марта 1725.

Сегодня много репетировали. Десятилетний Гуарески, отъявленный хулиган и лентяй, играл скрипичное соло как никогда виртуозно. Если бы не его неуемный характер!

Приют «Ospedale del Pace» забирает все мои силы. Во мне проснулась ужасная черта, на которую никто не имеет права, — творческая тирания. Я начинаю работать с этими мальчишками с нуля и делать то, что считаю правильным. Им тяжело. Но другого выхода нет — музыкальный мир Италии жесток и непредсказуем.

8 марта 1725.

Дневник мой зачах, так и не распустившись.

Светлые идеи посещают нечасто, а если вдруг случайно и заглянут в мою голову, то, испугавшись мрака и хаоса, которые там обосновались, убегают быстрее, чем я успеваю их записать. Умные мысли моментально забываются, а значит, не такие уж умные они были, как то показалось в первый момент.

Вымучивать из себя ничего не хочется. Ежедневной практики не получилось.

Настроение у меня совсем не творческое. Тоскливое настроение. Знаю, что уныние — смертный грех, но ничего не могу с собой поделать…