Владислав Холшевников - Мысль, вооруженная рифмами

• Название: Мысль, вооруженная рифмами
• Автор: Владислав Холшевников
• Издательство: Издательство ленинградского университета
• Жанр: Поэзия
• Год: 1984

Поэтическая антология охватывает два с половиной столетия — от зачинателей новой русской поэзии Тредиаковского и Ломоносова до наших дней. Подбор и последовательность стихотворных произведений в ней подчиняются задаче показа истории развития русского стиха, его наиболее характерных особенностей (метрического и строфического репертуара, эволюции ритмики, рифмы, интонационно-ритмических форм). Книга построена по хронологическому принципу и делится на пять основных разделов: XVIII в., первая половина XIX в., вторая его половина, начало XX в., советский период. Краткое приложение содержит образцы досиллабической и силлабической поэзии XVII — начала XVIII в. Во вступительной статье даются основные сведения об особенностях русского стиха и его эволюции; каждый раздел предваряет краткая характеристика стиха данного периода, в конце разделов даются стиховедческие примечания.

Антология адресована всем любителям русской поэзии и может быть использована в учебных целях на филологических факультетах университетов и педагогических институтов.

Рецензенты: докт. филол. наук К. Д. Вишневский (Пензенский гос. пед. ин-т), докт. филол. наук М. Л. Гаспаров (ИМЛИ АН СССР).

---

Л. Н. Мартынов (1905–1980)

110. Вода

          Вода
Благоволила
Литься!

          Она
Блистала
Столь чиста,

Что — ни напиться,
Ни умыться,
И это было неспроста.

          Ей
Не хватало
Ивы, тала
И горечи цветущих лоз.

          Ей
Водорослей не хватало
И рыбы, жирной от стрекоз.

          Ей
Не хватало быть волнистой,
Ей не хватало течь везде.

Ей жизни не хватало —
Чистой,
Дистиллированной
Воде!

1946

111. Хор

На Маяковского я вышел
И в зал Чайковского вошел.
Там шел концерт…
          Я хор услышал.
Все было очень хорошо.

Все это было так прекрасно,
Великолепно до того,
Что обозначивалось ясно
Все внутреннее существо
Всех этих девушек, поющих
О мире будто бы другом
И будто бы не сознающих,
Что делается кругом,
И этих юношей, стоящих
С гармониками в руках,
Как будто бы не в настоящих,
А в прошлых днях, в былых веках…

Традиций сладостное бремя,
Ты не отягощаешь нас!
Мы рождены в былое время,
Чтоб жить вот именно сейчас,
И атмосферою исканий
Наполнен каждый коридор…

От сдержанных рукоплесканий
Заколебался мощный хор.
Поплыли от рукоплесканий
За сарафаном сарафан,
Как будто были не из тканей,
А — разноцветный целлофан.

А там, у входа в зал концертный,
Шагал вперед народ бессмертный
И слышалось звучанье хора,
Где счета нету голосам,
И, кажется, за дирижера
Там каждый был отчасти сам.

1957

Б. П. Корнилов (1907–1938)

112. Соловьиха

У меня к тебе дела такого рода,
что уйдет на разговоры вечер весь, —
затвори свои тесовые ворота
и плотней холстиной окна занавесь.
Чтобы шли подруги мимо,
парни мимо
и гадали бы и пели бы скорбя:
— Что не вышла под окошко, Серафима?
Серафима, больно скучно без тебя…
Чтобы самый ни на есть раскучерявый,
рвя по вороту рубахи алый шелк,
по селу Ивано-Марьину с оравой
мимо окон под гармонику прошел.
Он всё тенором,
всё тенором,
со злобой
запевал — рука протянута к ножу:
— Ты забудь меня, красавица,
попробуй…
Я тебе тогда такое покажу…
Если любишь хоть всего наполовину,
подожду тебя у крайнего окна,
постелю тебе пиджак на луговину
довоенного и тонкого сукна.
А земля дышала, грузная от жиру,
и от омута Соминого левей
соловьи сидели молча по ранжиру,
так что справа самый старый соловей.
Перед ним вода — зеленая, живая,
мимо заводей несется напролом —
он качается на ветке, прикрывая
соловьиху годовалую крылом.
И трава грозой весеннею измята,
дышит грузная и теплая земля,
голубые ходят в омуте сомята,
поларшинными усами шевеля.
А пиявки, раки ползают по илу,
много ужаса вода в себе таит —
щука — младшая сестрица крокодилу —
неживая возле берега стоит…
Соловьиха в тишине большой и душной…

Вдруг ударил золотистый вдалеке,
видно, злой и молодой и непослушный,
ей запел на соловьином языке:
— По лесам,
на пустырях
и на равнинах
не найти тебе прекраснее дружка —
принесу тебе яичек муравьиных,
нащиплю в постель я пуху из брюшка.
Мы постелем наше ложе над водою,
где шиповники все в ро́занах стоят,
мы помчимся над грозою, над бедою
и народим два десятка соловьят.
Не тебе прожить, без радости старея,
ты, залетная, ни разу не цвела,
вылетай же, молодая, поскорее
из-под старого и жесткого крыла.
И молчит она,
всё в мире забывая, —
я за песней, как за гибелью, слежу…
Шаль накинута на плечи пуховая…
— Ты куда же, Серафима?
— Ухожу. —
Кисти шали, словно перышки, расправя,
влюблена она,
красива,
нехитра —
улетела.
Я держать ее невправе —
просижу я возле дома до утра.
Подожду, когда заря сверкнет по стеклам,
золотая сгаснет песня соловья —
пусть придет она домой
с красивым,
с теплым —
меркнут глаз его татарских лезвия.
От нее и от него
пахнуло мятой,
он прощается
у крайнего окна,
и намок в росе
пиджак его измятый
довоенного и тонкого сукна.

1934

О. Ф. Берггольц (1910–1975)

113

…Третья зона, дачный полустанок,
у перрона — тихая сосна.
Дым, туман, струна звенит в тумане,
невидимкою звенит струна.

Здесь шумел когда-то детский лагерь
на веселых ситцевых полях…
Всю в ромашках, в пионерских флагах,
как тебя любила я, земля!

Это фронт сегодня. Сотня метров
до того, кто смерть готовит мне.
Но сегодня — тихо. Даже ветра
нет совсем. Легко звучать струне.

И звенит, звенит струна в тумане…
Светлая, невидимая, пой!
Как ты плачешь, радуешься, манишь,
кто тебе поведал, что со мной?

Мне сегодня радостно до боли,
я сама не знаю — отчего.
Дышит сердце небывалой волей,
силою расцвета своего.

Знаю, смерти нет: не подкрадется,
не задушит медленно она, —
просто жизнь сверкнет и оборвется,
точно песней полная струна.

…Как сегодня тихо здесь, на фронте.
Вот среди развалин, над трубой,
узкий месяц встал на горизонте,
деревенский месяц молодой.

И звенит, звенит струна в тумане,
о великой радости моля…
Всю в крови,
                     в тяжелых, ржавых ранах,
я люблю, люблю тебя, земля!

1942

В. С. Шефнер (род. в 1915 г.)

114. Зеркало

Как бы ударом страшного тарана
Здесь половина дома снесена.
И в облаках морозного тумана
Обугленная высится стена.

Еще обои порванные помнят
О прежней жизни, мирной и простой,
Но двери всех обрушившихся комнат,
Раскрытые, висят над пустотой.

И пусть я все забуду остальное —
Мне не забыть, как, на ветру дрожа,
Висит над бездной зеркало стенное
На высоте шестого этажа.

Оно каким-то чудом не разбилось.
Убиты люди, стены сметены —
Оно висит, судьбы слепая милость,
Над пропастью печали и войны.

Свидетель довоенного уюта,
На сыростью изъеденной стене
Тепло дыханья и улыбку чью-то
Оно хранит в стеклянной глубине.

Куда ж она, неведомая, делась
И по дорогам странствует каким
Та девушка, что в глубь его гляделась
И косы заплетала перед ним?..

Быть может, это зеркало видало
Ее последний миг, когда ее
Хаос обломков камня и металла,
Обрушась вниз, швырнул в небытие.

Теперь в него и день и ночь глядится
Лицо ожесточенное войны.
В нем орудийных выстрелов зарницы
И зарева тревожные видны.

Его теперь ночная душит сырость,
Слепят пожары дымом и огнем.

Но все пройдет.
И что бы ни случилось —
Враг никогда не отразится в нем!

Не зря в стекле тускнеющем и зыбком
Таится жизнь.
Не зря висит оно:
Еще цветам и радостным улыбкам
Не раз в нем отразиться суждено!

1942

115. Приземление

Земля, повернувшись к нам боком,
Всплывает, как рыба со дна.
В стекло герметических окон
Она через тучи видна.

Сквозь эту туманную млечность
Виднеется холм-бугорок
И воткнутая в бесконечность
Развилка шоссейных дорог.

Там башни скупых очертаний,
Дворов и садов чертежи,
Параллелепипеды зданий,
Пакгаузы и гаражи.

И что еще сердцу дороже
Всех этих дорог и камней!..
Летать над землею мы можем,
Но в небе скучаем о ней.

1958

П. Д. Коган (1918–1942)