Андрей Зинчук - Общий район

• Название: Общий район
• Автор: Андрей Зинчук
• Жанр: Социально-психологическая фантастика

---

Сказывалась предыдущая бессонная ночь. Феликс вел допрос вяло, неостроумно, задавал односложные вопросы, делал длинные паузы, чтобы собраться с мыслями. Ни эти двое, ни остальные, собравшиеся в кабинете, на роль зачинщиков мордобоя не подходили. Более того, ничем не могли помочь следствию: в суматохе не разглядели. Кстати, с этих двоих все-таки пришлось взять подписку, чему они и подчинились, разнюнившись и попытавшись вызвать у следователя жалость. Оставалось прочитать нотации и всех распустить. Приблизительно треть из них, как показывает практика, вскоре встретятся с Патом. Старуха же успеет познакомиться с ним еще сегодня, так как на баб вся эта возня с подпиской не распространялась.

Итак, зачинщика убийства среди задержанных не было. После того как все формальности были закончены, а нотации прочитаны, Феликс отпустил их, и они ушли, нарочно для храбрости громко топая по коридору ногами. Хлипкий народишко! Даже самые убежденные из них, самые сильные, самые самцы… перед лицом закона походили на нашкодивших подростков.

Лицо закона… Феликс снова обернулся к портрету: лицо Основного закона по-прежнему выразительно молчало — снисходительно, скорбно, сочувственно и нежно… Конечно же, не самого закона это было лицо, а только фотографически точное, в мельчайших подробностях воспроизведенное кем-то из художников района толстое лицо покойника Швободы, бывшего президента. В голове у Феликса запрыгали звонкие пустые слова, заученные им еще со школьной скамьи: вековечная мечта человечества и всенародные чаяния сбылись — крайняя социализация личности, последовавшая за развитием технического прогресса, потребовала коренных изменений условий ее существования. Что стало возможным лишь после того, как группа социологов в главе с ученым, известным в истории под nick-ом “Щегол”, вместо бесполезных призывов к дальнейшему объединению индивидуумов положила начало их окончательному размежеванию. Первую группу сменила вторая — пришли те, кто новую идею осуществил на практике: страна была разделена на районы, каждый со своей, свойственной только ему, структурой власти и своими законами. В кратком изложении учебника истории изменения, происшедшие в стране на три красных числа, занимали одну главу, но какой кровью, можно себе представить, обошелся оборот самых известных лозунгов прошлого — хотя бы того, который превратился ныне в “Пролетарии всех стран, разъединяйтесь!”.

Дрожащие руки, трясущиеся губы… В самом деле, никчемный народишко, издержки производства. Брак. Феликс вдруг очень красочно представил себе процесс производства настоящей личности: первый период… второй период… третий… В конце пятого периода долгожданное рождение: роженица, головка ребенка, руки хирурга… Хирург накладывает на головку руки. Счастливая мать, одна из тех, кому сократили период беременность, ее глаза… Феликс видел это на практике в больнице. Когда все изменения личности, обычно происходящие в результате физиологического роста, произошли, наступает торжественное число. Кодекс.

Как и другие, Феликс сам себе его составил, подписал и отдал на рассмотрение в районное Управление, где позже прошел аудирование личности, после чего ему было рекомендовано проживание в соответствующем районе. (Кстати, том же самом, где он и родился!) В дальнейшем от юноши требовалось немногое — безоговорочное подчинение Основному закону. В противном случае — выселение.

Долго не мог забыть следователь экскурсии в “Общий район”: повсеместная грязь, какие-то убогие домики, убийцы, наркоманы, смурики, пацифисты — даже трудно вспомнить, кто еще. Все это скопом, порядка нет, в любое время дня и ночи на улицах толчея, все кричат… и никто никого, похоже, не слушает! Спрашивается: для чего живут люди?

Укладывая дела подследственных в стол, Феликс вновь наткнулся на папку Луки: точно так же, как и Феликс, он в свое время подписал Кодекс. Между следователями Кодекс в шутку назывался “Приговором”. О человеке говорили — тоже в шутку: “он подписал свой приговор”. В известный день Лука его оформил, полжизни не трогал, потом дописал новый параграф и, как следствие, очутился в другом районе, где и встретился с Феликсом. По опыту работы следователь знал, что человек, изменивший хоть один параграф личного Кодекса, обычно не задерживается и в новом районе, а катится дальше, начинает болтаться по районам, нигде не находя себе места, и успокаивается только в “Общем”, на вечном поселении, удрать оттуда уже невозможно. Печальная участь ожидает Луку в случае выселения…

— Салют Швободе!

Феликс оторвался от бумаг и поднял голову: перед ним стоял человек, которого они с Патом встретили возле Управления. Тот самый — с перекошенным лицом и испорченными зубами, в клетчатых брюках клоуна. Мастер. Через минуту этот мастер сидел на стуле напротив Феликса и был отчего-то до крайности ему неприятен.

— Что это у вас с лицом? — не удержался Феликс.

— С детства. Неудачный исход. Хирург подпортил.

За весь день мастер был, пожалуй, самым неприятным посетителем. Феликс поднялся из-за стола и подошел к окну. На улице начиналась обычная вечерняя жизнь: устанавливали звучатель. Окно кабинета выходило на площадь, где сейчас вместе со звучателем устраивали помост для президента. У Феликса крутился в голове не законченный им мотивчик, и с каким-то тихим отчаянием он думал: “Наступит ли этому когда-нибудь конец или нет?”. Больше всего на свете он любил это время, когда еще почти светло и совершенно не ясно, что будет, когда стемнеет, когда все дневные дела завершены и можно предаться приятному ничегонеделанию, помечтать о предстоящем…

— Значит, так… — перебил мысли Феликса мастер. — Я едва не опоздал в цех, когда они его привели. Задал работу, как вы просили, подключил сторожа… — И мастер пересказал Феликсу весь день, проведенный с Лукой по его поручению. Весь день, не подозревая того, Лука находился под пристальным наблюдением добровольца, что исключало неожиданности. Но когда мастер перешел к описанию трагических событий на площади, Феликс насторожился: правда, была надежда, что Лука с мастером могли оказаться в них не втянутыми, а просто болтаться поблизости, но вскоре Феликс услышал: поведение Луки вышло из-под контроля! Не понимая, зачем Луке понадобилось привлекать к себе внимание, он прервал рассказ мастера:

— Этого достаточно.

— Можно идти? — спросил тот.

— Идите, — все так же глядя в окно, разрешил Феликс.

— А пропуск?

— Ах, да!.. — следователь с неохотой повернулся. Его рука механически потянулась к столу, к лежащей в его пустом верхнем ящике пачке пустых бланков. И замерла. — Да ну вас к дьяволу! — сказал Феликс. — Идите так!

— А с ним что будет? С этим Лукой?

— Что будет с Лукой? — переспросил Феликс и, по-прежнему избегая взгляда мастера, вновь отвернулся к окну. Теперь, после такого обширного инцидента, Лука, вероятнее всего, попадет к другому следователю, и тогда всплывет уже не зачинщик убийства на площади, нет, всплывет уже он, Феликс. Именно он не сумел взять с нарушителя подписку, отпустил, чем и вызвал весь этот кавардак. Феликс очень живо представил себе насмешливые глаза Пата, пересылку… С бесконечной тоской разглядывая площадь, он отметил, что помост для президента уже установили, уже начали стекаться к нему первые любопытные из числа тех, кто ничего не смог себе придумать на вечер, кроме этого помоста, на котором вскоре будет петь и кривляться новый президент района.

— Где он сейчас?

— Дома, — с готовностью ответил мастер.

— Откуда знаешь?

— Я проследил.

Отлично. Значит, он дома. Теперь лишь бы успеть подсунуть ему дичь покрупнее!.. Феликс мрачно улыбнулся и резко отвернулся от окна. Вот тут-то и упал с подоконника и разбился этот самый дурацкий горшок с этой самой дурацкой сиреневой плесенью, и его-то теперь, после ухода мастера, разглядывал следователь в своем кабинете.

Они любили друг друга, как молодые или как новобрачные. Силы, необходимые для такой любви, оба черпали из своего одиночества, неожиданно поладив — оба оказались одного поколения и почти одного возраста: женщину выдали непластифицированные ладони. Когда утихли первые порывы сближения, она спохватилась, вытащила и выбросила пластиковую трубку, и та прилипла к стене комнаты и теперь свешивалась, как перегоревшая лампочка. Лука ничего этого не видел. Он обливался сладким любовным потом, задыхаясь и шаря руками по полу, и ладони его рук не находили прохлады. Казалось Луке, что висел он в узком пространстве между сблизившимися потолком и полом, и этот полет длился вечно, всегда. Девки, которыми он обычно обходился, так любить не умели. В их опустошенные сердца проваливалось все, даже страсть. Поэтому любили не они, любил механизм, техника, запущенная однажды машина любви. Машина любить не умеет, она может только мять, крушить, терзать и губить, поэтому Лука никогда не удовлетворялся такой любовью, не понимал ее, не чувствовал, что именно его любят, а другого, возможно, никогда уже так любить не будут! В короткие мгновения, когда он успевал о чем-то думать, он думал о том, почему теперь так презирают баб? За что их ненавидят? “Это же фон, — думал он. — Земля, по которой мы все ходим, на которой происходит и сверкает все: слава, пошлость, гений, тщеславие, доброта, удача…”