Иван Наживин - Распутин

• Название: Распутин
• Автор: Иван Наживин
• Издательство: Издательство: Росич
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1995
• ISBN: 5-86973-127-5

Впервые в России печатается роман русского писателя-эмигранта Ивана Федоровича Наживина (1874–1940), который после публикации в Берлине в 1923 году и перевода на английский, немецкий и чешский языки был необычайно популярен в Европе и Америке и заслужил высокую оценку таких известных писателей, как Томас Манн и Сельма Лагерлеф.

Роман об одной из самых загадочных личностей начала XX в. — Григории Распутине.

---

Ваня, усталый, лег на свою узкую, всю в неудобных буграх койку. В городке на почте он получил письмо от Фени, безграмотное, трафаретное, — точно она свои письма списывала одно с другого — и думал о ней. Она перебралась уже в Москву, открыла модную мастерскую в Камергерском переулке — Madame Sophie — Robes, Manteaux[57] — и писала ему, чтобы он, если он поедет куда через Москву, непременно навестил бы ее. И Ване был приятен этот зов молодой красивой женщины, и в то же время было во всем этом что-то такое, чувствовал он, от canaille,[58] что-то неопрятное. Ведь и он может быть потом женат — что скажет он, если жена его будет рассылать такие цидулки? Вот все кричат о Распутине, а если по совести разобрать, то все Распутины, только он, Распутин, большой, а другие — маленькие, а маленькие только потому, что не хватает силенки быть большими. Все пакостники… Но он подавил в себе эти неприятные думы и стал мечтать об Окшинске, далеком, но милом. В конце концов чепуха и вся эта дурацкая война, и все эти революции, о которых он мечтал, — самое хорошее было бы очутиться теперь дома, в своем тихом, уютном и теплом домике, слушать из дремлющего сада вечерний перезвон старых колоколенок, ездить в пойму на озера за рыбой, читать, мечтать, ходить в баню… И так тихо, незаметно окончил бы он там свои дни на земле… Все чепуха.

Он уснул. И во сне видел он светлый изгиб Окши, старинный, тихий городок среди вишневых садов, и милые лица своих стариков и Тани, и всю ту размеренную, медлительную, немножко сонную жизнь, всю прелесть которой он оценил только теперь, когда возврат к ней был невозможен. И картины эти путались, неожиданно изменялись, и сердцу было хорошо…

И вдруг точно что толкнуло его, он проснулся и сел на койке. Вокруг было все тихо. В щели серой тесовой дверки рвалось раннее яркое солнце…

Он потянулся, разом встал на молодые упругие ноги, тихонько отворил дверку и вышел. Над зазеленевшей землей победно сияло свежее и душистое утро. На востоке, среди нежно пылающих тучек, гудя, уже плыл русский аэроплан — «Должно быть, Львов», — подумал Ваня — маленький, маленький, как птичка. И казалось, хорошо, отрадно было ему там, на этой солнечной вышине, высоко, высоко над землей… Сзади дремал душистый лес, и свежо и чисто звенели в нем птичьи голоса. Вокруг окопов, среди рядов колючей проволоки, по кустам — всюду сверкали росой цветы: тяжелая купальница, золотой лютик, одуванчики, колокольчики — нежные, милые, трогательные… Чуть дымилась вся розовая река. Часовые сонно и лениво глядели вдаль, и чувствовалось, как сон клонит их. Серенькая трясогузка сидела на валу окопа и, качая своим длинным хвостиком, косила доверчиво черненьким глазком на Ваню…

И вдруг Ваня вздрогнул: из мелких кустов с того берега чрез тихую реку медленно выползало какое-то мутно-зеленое облако. В глазах его встал бесконечный ужас.

— Газы! — не своим голосом крикнул он. — К маскам! Чего вы, черти, спите?! — сердито крикнул он на часовых. — К маскам!

Окоп тревожно засуетился. Сонные солдаты, толкая один другого и переругиваясь хриплыми голосами, одни неуклюже надевали маски, а другие, ругаясь, отыскивали свои маски или, ругаясь же, исправляли испорченные: несмотря на все суровые меры и наказания, никак нельзя было приучить солдат, чтобы маски были всегда под руками и в порядке. И скоро все превратились в неуклюжих серых чертей с безобразными глазами. И сквозь стекла чувствовался жуткий, все нараставший страх.

Зеленое облако, увеличиваясь, протянулось уже чрез сонную реку, в которой бултыхалась гуляющая рыба, и медленно, но уверенно ползло на этот берег, прямо на окопы, а над облаком — Ваня машинально успел отметить это — навстречу русскому аэроплану уверенно несся сильный немецкий «Таубе»{159}.

— А низко летит… — послышались глухие голоса. — Надо хоть попугать. А ну, ребята, по немцу…

Дьяволы залязгали затворами винтовок, поднялись винтовки в ласковое атласное небо, и зачахали выстрелы. Зеленое облако все надвигалось. Ваня с бьющимся сердцем заметил, как ветре воженная пальбой трясогузка влетела своим ныряющим полетом в зеленое облако, судорожно заметалась в нем и упала в росистую траву. И в то же мгновение что-то сухое страшно треснуло на лугу.

— Бонбы швыряет… — крикнул кто-то глухо. — Круши его, сукина сына!.. И не по крыльям, а в центру, в центру норови…

Опять что-то оглушительно треснуло у самого края окопа, и Ваня, падая, успел заметить, как огромный и волосатый Станкевич, судорожно цепляясь за осыпающуюся стенку окопа, пополз вниз. И потемнело ликующее утро, и все скрылось из глаз. Дьяволы, лязгая затворами, стреляли по аэроплану, испуганно метались по окопу, а чрез вал уже беззвучно лился страшный зеленый удушливый туман…

Чрез час мимо разбитого Львовым немецкого аэроплана — он валялся неподалеку от окопов вместе с убитым летчиком, красивым юношей с Железным Крестом на груди, — санитары торопливо выносили из окопов раненых, отравленных и убитых. Их было немало. Луг, опаленный, весь почернел, и жутко тихо было в лесу с опаленными, черными теперь листочками. На помертвевшей, оголенной земле валялся трупик трясогузки с судорожно поджатыми ножками. Где-то в отдалении рычал, все усиливаясь, гром артиллерийской перестрелки…

И в душах людей было и отчаяние, и ужас, и отвращение, и — радость, что все это хоть на время кончилось…

XXIII В ЛАЗАРЕТЕ

Лазарет на Дворянской взяла под свое высокое покровительство жена нового вице-губернатора, того самого кавалергарда, который еще так недавно, казалось, скакал со своим ватерклозетом по голодающим степям Приуралья. После того, как гвардейская кавалерия была растрепана немцами в Восточной Пруссии, а сам он был ранен в ногу настолько крепко, что уже совсем не мог ездить верхом — одна нога после операции стала значительно короче другой, — он принял место вице-губернатора в Окшинске: энергичные военные люди были везде нужны в этих проклятых разлагающихся тылах. Молоденькая, чистенькая, тоненькая и хорошенькая жена его Марианна, чтобы показать пример обществу; развивала в городке прямо невероятную благотворительную деятельность: она собирала дань для воинов табаком, деньгами, одеждой, кисетами, образами, она ставила литературно-вокально-музыкальные вечера в пользу их, она устраивала лотереи, она налаживала сбор Белого цветка{160} в пользу туберкулезных, она основывала всякие комитеты и комиссии, она налаживала панихиды, молебны, встречи и проводы, и не было конца заседаниям, собиравшимся по ее инициативе и с ее деятельным участием. Шофер ее не знал покоя ни днем, ни ночью, но сносил эти терзания покорно: она выхлопотала ему освобождение от военной службы для исполнения его патриотической обязанности разваживать ее туда и сюда. У горничных ее прямо руки отваливались от бесконечных переодеваний барыни в течение дня — было бы дико ехать утром в лазарет и вечером на заседание к губернатору в одном и том же платье, — и муж совершенно не видел ее, и все изумлялись ее подвижности, но она не жалела себя и с утра, точно белка в колесе, неслась по своим делам туда и сюда, так что даже в глазах рябило…

— В лазарет! — коротко сказала хорошенькая Марианна, торопливо усаживаясь в автомобиль. — И пожалуйста, поскорее: я боюсь, что мы опять доктора не застанем…

Эдуард Эдуардович, пожилой человек, измученный сверхсильной госпитальной работой, действительно опять ушел минут за десять до ее приезда: она совершенно замучила его. И она надела какой-то хорошенький размахайчик и изящный беленький колпачок и стала обходить раненых, всех милостиво расспрашивала, всем ласково улыбалась, ничего не слушала и ничего не понимала.

— Голубчик… — обратилась она к Петро Кулику, огромному хохлу, тяжело раненному в бок и неизвестно зачем завезенному сюда, на север. — Надо лежать на спине, как говорил доктор… Так нельзя…

Петро Кулик, полный невыносимой боли, тоски, истомы, покорно переменяет положение и тяжело стонет: так ему нехорошо…

Она милостиво опрашивала следующих, улыбалась, одному подала несколько старых засаленных уже номеров «Нивы», другому поправила одеяло, обратила внимание сиделки на то, что у третьего оторвалась у рубашки пуговица.

— Голубчик, да нельзя же так! — ласково обратилась она к Петру, который не находил себе покоя и снова повернулся набок. — Так вредно тебе… Надо слушать доктора… Ну вот так… Вот молодец…

И она подала полотенце четвертому, и заслонила слишком резкий свет от пятого, и потребовала, чтобы немедленно вымыли окровавленную плевательницу у шестого.

— Голубчик, ты опять повернулся… — мягко, с нежным упреком сказала она Петро Кулику, который все метался и поворачивался. — Надо непременно, непременно лежать на спине…

— Сестрица, голубушка… — истошным голосом вдруг вырвалось у того. — Да поди же ты… ради Христа… к черту!