Иван Наживин - Распутин

• Название: Распутин
• Автор: Иван Наживин
• Издательство: Издательство: Росич
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1995
• ISBN: 5-86973-127-5

Впервые в России печатается роман русского писателя-эмигранта Ивана Федоровича Наживина (1874–1940), который после публикации в Берлине в 1923 году и перевода на английский, немецкий и чешский языки был необычайно популярен в Европе и Америке и заслужил высокую оценку таких известных писателей, как Томас Манн и Сельма Лагерлеф.

Роман об одной из самых загадочных личностей начала XX в. — Григории Распутине.

---

— Семь бед — один ответ… — задумчиво сплюнул в руку Бондаренко.

Васютка искоса посмотрел на приятеля: и этот о каком-то ответе думает!

— А самогону у тебя нету? — вдруг сурово спросил он.

— Нету… — с остервенением расчесывая ноги, отвечал Бондаренко. — Вот в город войдем — найдем… К девкам сходим. Они теперь до нас ласковые: только у вас — смеются — и деньги теперь… А скажи шесть лет назад, — медленно, точно разглядывая каждое слово, продолжал он, — что такое будет на Расее, ни в жисть не поверил бы! А как жили раньше-то, а?

И, подумав, Васютка медленно, точно самому себе отвечая, проговорил:

— Никому я им, чертям, служить больше не буду… Если уж служить, так пущай царя настоящего ставят… Довольно дурака валять!

— А что ж? — спокойно, точно на самую обыкновенную мысль отвечал Бондаренко. — Самое разлюбезное дело… Эх, как раньше-то жили!

— Батько, батько идет! — Махно! — Батько! — вдруг загалдела шумная толпа. — Стройся, ребята! — Чего там стройся — у нас ничего такого нету… У нас всяк сам по себе…

К примолкшей толпе оборванных, одичавших людей подлетела от моста щегольская коляска, и кучер в малиновой рубахе и бархатной безрукавке лихо осадил вороных рысаков. Ура-а-а!.. — загремело поле, и шапки черным роем полетели вверх. В коляске во весь рост встал человек в хорошей чистой поддевке и высокой, серого барашка шапке, с черной бородкой и, как угли, горящими, маленькими, пронзительными глазками. Заметно было по тому, как он встал, что он сильно хромает.

— Здорово, ребятушки! — привычно развязно крикнул он высоким тенором. — С победой!

И опять голодные, оборванные, истомленные люди, все во власти им самим непонятной силы, долго, надрывно, с выпученными глазами кричали ура…

— Моя речь к вам будет коротка, ребята… — крикнул Махно уверенно. — Довольно, наговорились! Теперя действовать надо… А действовать — значит бить врагов народных. Врагов у народа много: в первую голову жиды, потом офицеры, попы долгогривые, большевики московские да ентелегенция ета самая, чистоплюи-белоручки… Вот и выметай всех их под метелочку, начисто, чтобы на развод не оставалось, а то они, как клопы, плодущие… И опять же от меня ничего не ждите, ребятушки: ни казны, ни обозов, ничего етаго у меня нету и не будет, а кому что надо, тот то и бери, где что нашел, без всякого стеснения… А телеграфы ети, железные дороги, водокачки, фонари и всякую такую подобную штуку бей вдребезги — все ето врагам нашим надо, а нам с вами не надо. Сто лет тому назад ничего етого не было, а жили же люди, да, говорят, почище еще нашего… Так-то вот, ребятушки… А теперь берись все за винтовки — и в город, к буржуям в гости… И помни: выметай все под метелку, чтобы на племя не оставлять…

Коротким пальцем он ткнул кучера в спину, и сразу окутавшись облаком пыли, коляска понеслась к мосту, а за ней, тоже в душной пыли, возбужденно галдя, потянулись эти толпы обовшивевших, обожженных степным ветром и злобой, оборванных людей с лихорадочно блестящими, совершенно сумасшедшими глазами. На той стороне реки поджидали степное войско это его тачанки, телеги, запряженные то убогими клячами, то уже запаленными и измученными рысаками из разграбленных имений. И на всех тачанках виднелась одна и та же выведенная охрой, неуклюжая и циничная надпись, девиз этой неуловимой степной армии: «… догонишь!»

Усталый и равнодушный, Васютка взгромоздился на одну из тачанок и, пока отряд степной вольницы приводил себя в некоторый, весьма относительный порядок, с трудом читал слепо отпечатанные на трухлявой бумаге прокламации, изготовленные примкнувшими к махновцам интеллигентами-анархистами: «Рабочий народ! Обманул тебя царь, обманули злодеи-комиссары со своими палачами, теперь довольно! Бери сам в свои мозолистые руки свою судьбу, собирайся под гордо реющее в наших родных степях черное знамя анархии…» Васютке стало нестерпимо скучно — сколько слышал он за эти годы всей этой выспренней болтовни! — и он бросил трухлявый листок на землю. Да и речь батьки не зажгла его нисколько. И если он сидел теперь на разбитой тачанке, то только потому, что надо же было деваться куда-нибудь. Он чувствовал себя, как затравленный зверь: дома мобилизуют почему-то сволочь-камиссары, здесь пьяные генералы за шиворот хватают, там какой-то, пес его знает, Петлюра объявился, тут этот острожник в поддевке! И все суют ему свои бумажки, все чего-то от него требуют, все играют его головой. «Да не желаю я — и крышка!» — злобно думал он и в то же время чувствовал, что от его желания уже ничего теперь не зависит, что его, как щепку, несет куда-то бурным потоком все дальше и дальше и все больше и больше громоздится над его головой гора бессмысленных преступлений…

Задумчиво, с потухшим лицом сидел с ним рядом на тачанке Бондаренко. Он жаловался на нестерпимую головную боль, его временами крепко знобило, но он ехал к городу вместе со всеми, трясясь всем телом по разбитой дороге и держа в руках осточертевшую винтовку.

Из окна одного разбитого дома на самой окраине вдруг зачастил пулемет. Несколько человек было сразу убито и ранено, путаясь в сбруе, подбитые лошади бились по земле, и дробно пылили невидимые пули по степи. Моментально степная армия побросала свои тачанки и серыми тенями, пригибаясь к земле, рассыпалась по всем закоулкам предместья. С дикой яростью бросились махновцы на штурм домика с пулеметом, не жалея себя нисколько — им терять было уже нечего… — и через какие-нибудь десять минут дом задымился бурым дымом, и обезумевшие офицеры стали прыгать из окон. Их тут же принимали на штыки и рвали на части. И серая страшная река повстанцев быстро-быстро потекла по вымершим, окоченевшим от ужаса улицам, сопровождаемая беспорядочной стрельбой, звоном разбиваемых окон, криками боли и страха…

Там несколько повстанцев тащут бледного, окровавленного пожилого священника и, обрубив телефонные провода, тут же на пыльной акации вешают его на этой толстой проволоке, там с дьявольским уханьем под гогот толпы внизу, под вопли обезумевшей матери одного за другим выбрасывают с третьего этажа в окна маленьких детей офицера, в светленьких платьицах, с голубыми ленточками на кудрявых головках, и они сочно шлепаются о камни, там разбивают какой-то большой магазин, что-то пьют прямо из бутылок и едят, держа еду в окровавленных руках, там трое набросились на молоденькую институтку в наивной белой пелериночке и по очереди насилуют ее на заплеванном полу, а там дальше целая толпа под предводительством огромного детины с рассеченной щекой ворвалась в кадетский корпус и сплошь, подряд вырезает детишек-кадетов.

— Ребята, жида с винтовкой пымал! — торжествуя, кричит совсем зеленый парень, держа за шиворот пожилого, бледного, как мел, еврея с коротким австрийским карабином в руках. — Это они, дьяволы, из окон стреляют…

— Так чего ж ты орешь? — спокойно отозвался другой, лохматый, как зверь, и спокойно подошел и спокойно ткнул еврея штыком между лопаток и поднял вывалившийся из рук убитого карабин и, увидав, что он без затвора, сломал, тут же равнодушно бросил его на мостовую и, не торопясь, пошел в огромный дом, где слышался женский визг, плач перепуганных детей, треск чего-то разбиваемого, звон стекла и грубая ругань.

А за углом подожгли огромный дом, населенный исключительно еврейской беднотой, и когда из подъезда повалила река ошалевших от ужаса людей, ее со смехом в упор расстреливали из пулеметов…

Бондаренко было так плохо, что он едва шел. Сумрачный Васютка, не желавший принимать участия во всем этом, осточертевшем ему до тошноты похабстве, зашел с ним на какой-то опустевший — все разбежались — двор и, обойдя плававший в луже крови заголенный труп молодой, истощенной, бедно одетой еврейки, заглянул в настежь открытый сарай. Там в углу лежало немного соломы.

— Вот тут хоть полежи, что ли, пока… — нерешительно сказал он. — В лазарет бы надо, да нешто теперь добьешся толку?..

Бондаренко молча ткнулся нестерпимо болевшей головой в солому, натянул на себя оборванную, пробитую в двух местах пулями шинелинку, густо усеянную по всем швам жирными вшами, и — тиф начал свою страшную работу в молодом, но вымотанном организме. А вокруг, точно в бесовском раденье каком, корчился большой обезумевший город: стукали выстрелы, слышались вопли избиваемых и убиваемых, пьяные песни, вой и треск и шипение все разгоравшегося пожара, засыпавшего весь двор черными тлеющими галками. Но глубокое равнодушие ко всему охватило Васютку: пожар — пожар, смерть — смерть, все равно, только бы развязка. Он отшвырнул осточертевшую винтовку прочь и прилег на сложенные вдоль стены тесины, но тотчас же и встал: тоска, тревога не давали ему покоя…

Васютка окликнул и раз, и два тихо бредившего Бондаренку, который не отозвался ни одним движением, постоял и, понурившись, вышел на вдруг ярко осветившийся двор: то вспыхнул соседний дом. Посреди мутно-бурого, дымного двора в черной луже по-прежнему неподвижно белели ноги заголенной еврейки. С дымного неба густо сыпались золотые галки… Васютка постоял еще, точно что вспоминая, и медленно вышел на пьяно-мятущуюся улицу, всю в золотисто-кровавых отсветах пожара, с чуть качавшимися на проволоке по акациям и телефонным столбам черными удавленниками, и пошел неизвестно куда…