Иван Наживин - Распутин

• Название: Распутин
• Автор: Иван Наживин
• Издательство: Издательство: Росич
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1995
• ISBN: 5-86973-127-5

Впервые в России печатается роман русского писателя-эмигранта Ивана Федоровича Наживина (1874–1940), который после публикации в Берлине в 1923 году и перевода на английский, немецкий и чешский языки был необычайно популярен в Европе и Америке и заслужил высокую оценку таких известных писателей, как Томас Манн и Сельма Лагерлеф.

Роман об одной из самых загадочных личностей начала XX в. — Григории Распутине.

---

— Ну?

— Наш бывший депутат, Герман Мольденке! Он состоит теперь послом N-ской республики и ведет страшную русофобскую политику. Даже транзитных виз русским не дает… Каково?!

— Почта, Евгений Иванович… — радостно сказала Настя, входя с пачкой писем и газет. — И письмо из Расеи тут есть одно!..

— Да что ты говоришь?! — обрадовались все.

— Верное слово… — улыбнулась Настя.

Моментально все было отброшено в сторону, и, волнуясь, Евгений Иванович схватился за толстое письмо в сером конверте — первое письмо из милого Окшинска! Взволновались все…

— Вслух, вслух читай! — сказала Елена Петровна. — От какого числа? Кто пишет?

В сером неопрятном конверте было несколько листков грубой серой бумаги, исписанных мелко-мелко, так что ни одно местечко зря не пропадало, — видно было, что бумага — вещь там дорогая и что люди выучились крепко экономить ее.

«Милому, дорогому сыночку моему, Женюшке… — сдержанно волнуясь, начал читать Евгений Иванович. — И дочке Леночке, и внучкам ненаглядным Сереже и Наталочке старая мать их и бабушка шлет низкий поклон свой и благословения. А пишет это письмо мое под диктовку мой отец духовный, а твой дружок, отец Феодор. Письмо Настино к Федосье Ивановне до нас дошло, слава Богу, благополучно, и очень все мы радовались, что вы все там живы и здоровы и соединились вместе и мы знаем теперь ваш адрес. И поняли мы так, милые мои, что писать ко мне вы поопасались, — ну только напрасно это, потому мне, старухе, от сына своего, от своей крови отрекаться не пристало и таить нам с вами от людей нечего: никому мы зла не хотели и не делали, разве по ошибке и неразумению, а что не без греха мы перед людьми, так кто же без греха? Это все в свое время рассудит Господь. И потому не опасайтеся ничего и пишите мне прямо, без обиняков.

Я, слава Богу, здорова и живу себе помаленьку. Первое время, точно, трудно было, а теперь стало полегче. Твои дружки — и Сергей Терентьич, и Прокофий Васильевич, и другие — твою ласку помнят и мне, старухе, помогают: кто крупки привезет, кто мучки, кто картошки. Живем мы с Федосьей Ивановной в двух комнатах, а в остальные чужих людей к нам поселили. Сперва тяжеленько было, а потом свыклись, и люди они оказались не плохие. И Василий-старик все с нами живет. Сам он крепко постарился за эти годы, но кормит его Стеша, старшая, из которой хорошая мастерица вышла. Помогает старику и сын Федя — он каким-то секретарем там у них заделался, а где, я и не выговорю: такие-то все чудные имена да прозвища пошли. А Мурат твой кончился, Женюшка. Сперва, как трудно кормить его стало, хотела было я отдать его в деревню твоему охотнику Константину, чтобы он поберег твою собачку до тебя, но потом раздумала: такой он стал неуважительный да грубый, Бог с ним. Охотники городские жалуются, что он без пути всех лосей в лесах перестрелял: на мясе хотел нажиться. Но так как соли у нас мало, то мясо он все протушил и погноил, и мужики осерчали, что он им лосятину с червями продает, и все мясо в Окшу вывалили. Так ни за что все и пропало. Потом Мурата поохотился взять себе Сергей Терентьич: большое воровство пошло по деревням, и сторож ему годился бы. Но Мурат как-то все тосковал у него, тосковал-тосковал, да и кончился. И говорил Сергей Терентьич, развелось у них там волков просто сила несусветная, так что мужики даже, как стемнеет, в одиночку и ездить опасаются…

Про все прочие дела отпишет тебе отец Феодор, а я только прибавлю еще, чтобы домой ты не торопился, потому трудно будет тебе туте детками малыми. И учение у нас, говорят, совсем плохое: ни тебе бумаги, ни чернил, ни книжек — так только, дети балуются все больше. А жизнь стала потише. Народ, войной обозленный, поуспокоился, кое-кто и работать уж начал поусерднее. Ну да отец Феодор лучше тебе все отпишет. А вы пишите мне почаще и за меня не опасайтесь нисколько: кому я, старуха старая, нужна? И мне бояться нечего: могилка моя в Княжом монастыре давно меня уж поджидает. Только бы вот с вами разок перед смертью повидаться бы хотелось. Авось еще приведет Господь… А пока всех вас сердечно целую и благословляю и желаю вам от Господа мира домашнего, во всем согласия и здоровья. И напишите, не нуждаетесь ли вы. А Насте низко кланяюсь и благодарю накрепко, что сберегла она Леночку и внучков в дороге. Так пишите же подробнее как можно…» Ну а этот вот листочек Насте от Федосьи Ивановны… — сказал Евгений Иванович, сильно взволнованный. — Держи, Настя…

— Да уж читайте все подряд… — сказала Настя, тоже взволнованная. — Я вашего послушала, а вы моего…

Письмо Федосьи Ивановны — его тоже писал отец Феодор — было недлинно, ясно и степенно. Было много поклонов от всей родни, известий о том, кто из знакомых помер, а кто женился, и заканчивалось мягким, но определенным напоминанием о том, чтобы Настя наблюдала за хозяевами во всем, и за детками, и за добром хозяйским, как полагается, и чтобы все было в сохранности и в порядке. «И отпиши мне, молишься ли ты там, на чужой стороне… — заканчивала Федосья Ивановна свое письмо. — Ежели наших, русских церквей там нету, так ты дома непременно молись и читай все молитвы, какие знаешь…»

— Ну, а это вот от отца Феодора… — сказал Евгений Иванович и начал: — «Воистину дорогой Евгений Иванович, душевно обрадован был известием, что вы живы и здоровы и благополучно соединились с семьей вашей. И я, как и высокочтимая мною Анфиса Егоровна, полагаю, что скрываться нам нечего: никому не хотим мы злого. Я полюбил душу вашу скорбную давно за ее стремление к добру и правде Божией. И считаю я себя неоплатным должником вашим, ибо в тяжелые минуты сомнений вы одним словом открыли мне ту дверь, о которую я в борениях моих бился, и возвратили покой душе моей.

И матушка ваша, и я, и все, кому близки вы были, очень за вас тревожились, потому много, много жертв унесла братоубийственная смута наша даже из нашего тихого и малого Окшинска. Без следа пропало несколько офицеров, пропал земский начальник Тарабукин, несвязный человек, пропал предводитель дворянства нашего Н. Н. Ундольский и много, много других. Миша Стебельков, студент, пропал тоже. Евдоким Яковлевич жив, хотя с большой семьей своей бедствует жестоко: жизнь дорогая, а заработки плохие. Очень он постарел, но все так же мятется душой то туда, то сюда: то сперва все в монастырь порывался уйти, чудной человек, то недавно крепко восставал он в бытность у меня против грехов церкви нашей и полагал, что необходимо восстановить светлую и простую веру славян, предков наших, которую нарушил св. Владимир. Жив и Степан Кузьмич наш. Он зовет теперь себя красным купцом и большими делами ворочает. Папашаего, Кузьма Лукич, все вместе с ним дела делает и крепко с нашими коммунистами кутит, хотя уж и голова вся белая. Даже особняк их вернули им, хоть и разграбленный. Проходил я как-то мимо; большая гульба там шла: крик, шум, граммофон это верезжит, а у решетки народ это стоит, дивуется… Большие дела разводит и Сергей Иванович, бывший учитель уланский: приспособился к новым порядкам и как сыр в масле катается и в большом почете у большевиков. Жив и доктор наш, милый Эдуард Эдуардович, который просил всем вам низко кланяться. Очень много приходится ему по своему делу трудиться: не оставляют народ болезни всякие. Как всегда, себя он не жалеет, всем помогает, и очень все его уважают и любят, а в особенности простой народ. Как-то попытались было его запутать в какой-то заговор и в тюрьму посадили, так прямо вся беднота поднялась и с иконами и с хоругвями ходила к тюрьме и добилась его освобождения. Старики Гвоздевы весьма состарились и живы, кажется, только надеждою повидать сына своего, Ваню, пропавшего без вести; Таня же, дочка их…» гм… гм… — запутался Евгений Иванович.

— Читайте, читайте… — сурово и тихо проговорил Володя. — Я давно ко всему… готов. Читайте… не… мучьте…

— «Таня же, дочка их… — продолжал потухшим голосом Евгений Иванович, — после постигшего ее несчастья…» Нет, извините: я не могу… Читайте сами…

И он, торопливо встав, передал письмо Володе.

И тот про себя, с дрожащими руками, прочел:

«… ее навеки опозорили солдаты в чека, еще в начале смуты, еще при вас, кажется, — совсем убитое существо: высохла вся и неустанно трудится, чтобы добыть кусок хлеба престарелым родителям своим. Без вести пропал и жених ее, Володя Похвистнев. Матушка его — если он у вас там где окажется, передайте ему — жива и вся ушла в молитву и труды, а милейший Галактион Сергеевич скончался: заходит раз вечером в холодную келийку его Серафима Васильевна, а он склонился над столом, над своими записками, и будто спит. Он в последнее время все записки писал — наденет старую шубенку свою, ботинки, холодно у них в доме было, и все пишет, все пишет, точно отраду какую в былых годах находит. Глянула Серафима Васильевна, а он уже мертв, а на столе эти самые записки его неоконченные, смешной такой рассказ про отца его, как он триста шестьдесят пять жилетов своих осматривал, чтобы подарить один-два своему племяннику, да так и не решился расстаться ни с одним…»