Геннадий Пикулев - Голубая рапана

• Название: Голубая рапана
• Автор: Геннадий Пикулев
• Издательство: Дом
• Жанр: Современная проза
• Год: 1991

---

Солнце садилось и теперь освещало раковину с другой стороны, не с той, что утром, а как-то снизу, да еще снизу на нее падал рефлекс от подоконника, покрытого белой эмалью, и рапана засветилась изнутри чужим розовато-голубым светом. Я присмотрелся.

В глубине темных пятен-глазниц сомкнулись две тени, будто веки, и линия рта горько и печально была изогнута. Вот височные впадины, вот тень от узких ноздрей… Слегка прижаты уши, а высокий лоб розовато и выпукло навис над ястребиным носом.

Я любопытно всматривался в странный световой эффект: где я видел это лицо? Кто-то из древних: философ, а может, воин? Я видел этот трагический излом губ, кажется, в учебнике по истории, а может, на репродукции чьей-то картины.

И в это время солнце село за холм Митридат: потухла раковина, исчезла тюремная решетка, и у соседей визгливо хрюкнул поросенок. Очарование исчезло.

Я глянул на будильник, записал на уголке ватмана время, чтоб не забыть, когда завтра начать работу: я решил оставить рапану до следующего вечера и, когда вставлял в окна сетки, боялся даже задеть раковину, чтобы не пошевелить и не нарушить завтрашний эффект.

Лежа на жесткой своей постели, вспоминал я картинки из учебников, книги, кинофильмы, репродукции картин, просто мысли и образы. Вдруг я вспомнил: пыльная дорога, уходящие вдаль кресты вдоль нее, распятые на крестах спартаковцы. Спартак! Но нет, не он. Дорога, нищий философ, рубище. Дервиш? Нет, пожалуй, нет. И потом — жабо. Но дорога, обязательно пыльная дорога. Или тюрьма.

— Выхожу один я на дорогу, — недовольный своей памятью, пробормотал я… и повернул направо.

Я повернул направо и вернулся на мост.

Все разошлись. Ушел и художник. Было тихо-тихо: не шелохнулись косы плакучих ив, молчали птицы, кое-где в бледно-фиолетовом небе мерцали звезды, над горизонтом уже выплывал месяц, но еще голубовато-розово потухал закат.

Вдруг на дороге показались двое: какой-то длинный и костлявый мужик на кляче, в рыцарских доспехах и с копьем в руке. Издалека на фоне заката было видно, что он в шлеме с поднятым забралом. Рядом трясся на осле круглолицый толстенький дядька с клочковатой бородкой и почему-то босиком и в шароварах. Дон Кихот и Санчо Панса!

Гулко зацокали копыта Росинанта по доскам настила и дробно — осла.

— Вы почему так печальны? — спросил рыцарь по-испански, подъехав ко мне и останавливая Росинанта: тот устало фыркнул и опустил голову. — Не нуждаетесь ли вы в помощи и, если она вам необходима, знайте, мощь руки еще не старика и верность его сердца помогут вам: вы не одиноки. Расскажите вашу историю.

Я глянул в лицо Дон Кихоту и оторопел: так вот где я видел этот трагический излом губ, а под ним — не батистовое жабо! Это совсем белая-белая, седая бородка. Высокий и благородный лоб, нависший над ястребиным носом, глубокие височные впадины и ввалившиеся щеки.

— Здесь утонул человек, — сказал я, кивнув на воду. — Люди смотрели и не помогли.

Дон Кихот опустил копье и задумался.

— И так всюду, — горько сказал он. — А вы?

— Я не успел расшнуровать ботинки, — ответил я.

— Разве можно думать о ботинках, когда тонет человек? — Дон Кихот потыкал кривым копьем в доски мостового настила, а Росинант пошире расставил ноги, отдыхая и тяжело дыша. — Ведь ему было страшно… он ждал вас. Знайте, когда человек гибнет, он всегда ждет кого-нибудь: или Бога, или другого человека.

Я опустил голову.

— Синьор мой, — воскликнул Санчо Панса и подмигнул мне. — Прыгать в воду в одежде и в ботинках — безумие: беднягу не спасешь да еще и сам утонешь. Вот однажды был такой случай…

— Ах, друг мой Санчо, — перебил его рыцарь. — Это не безумие, это светлый разум. Светлый разум и высокое безумие очень похожи: высота и свет — сестра и брат. Уж мне ль не знать, что такое высокое безумие?! А если ты не веришь мне, то при первой же дружеской встрече с Ланселотом можешь спросить об этом у него. Он тебе ответит то же самое, уверяю тебя.

Рыцарь Печального Образа задумался, потом посмотрел на меня.

— В жизни еще много встретится вам случаев свершить подвиг, и, чтобы не упустить счастливой возможности, надо ходить босиком. Настоящий рыцарь должен или носить доспехи, — Дон Кихот старческой рукой стукнул себя в грудь: латы глухо звякнули, — или ходить босиком.

— Как я, — хвастливо добавил Санчо Панса и задрал круглые пятки.

Осел переступил с ноги на ногу. Дон Кихот тронул поводья Росинанта, и копыта снова гулко застучали по доскам: дробно, часто засеменил осел и устало зашагал Росинант.

Дон Кихот о чем-то думал, и, пока они удалялись по пыльной дороге, я все видел, как низко опущена у него на грудь голова в шлеме и как печально пошевеливает он иногда копьем.

Уже исчезая за поворотом, Санчо Панса оглянулся, показал мне язык, а потом постучал пальцем по лбу: мол, эх, недотепа, — и снова задрал голые пятки и ткнул пальцем в грязные подошвы.

Когда они скрылись, я быстро снял ботинки и швырнул их в реку на то место в воде, где утонул человек. "Я всегда буду ходить босиком, с весны до поздней осени", — поклялся я.

Закат потух, стало прохладно, и где-то визгливо хрюкнул поросенок. Вдруг появились люди в белых халатах, Изабелла Станиславовна плакала, меня куда-то вели, и я требовал, чтобы все сняли ботинки.

— Ботинки, снимите ботинки! — кричал я.

II

Прошло три недели. Я выздоровел, и, когда меня выписывали из диспансера, врач уверенно и всезнающе кивал тетушке, а сам следил за мной, я это чувствовал. Когда я стал надевать босоножки, какая-то горькая тень проплыла у меня в душе, но лишь на мгновение — тут же мне снова стало светло и радостно.

— Босоножки не жмут? — спросил врач, подмигивая мне.

— Нет, — я понял его, засмеялся и постучал ногами об пол.

— Ничего страшного, — успокоил меня и тетушку врач, прощаясь. — Интоксикация, что-то попало в пищу. Яд, видимо, химического происхождения, небольшое воспаление оболочки — редко, но случается… Меньше на первых порах книг, больше физического труда, все будет хорошо.

Мы пошли домой. Изабелла Станиславовна вела меня за руку. Мне было смешно, но я не убирал руку: не хотел огорчать тетушку.

— У нас приятная новость, — сообщила она. — Мне подарили четырех карликовых курочек и петушка. Совсем крохотные — с галчат.

— Яички несут? — спросил я.

— Да, — горделиво кивнула Изабелла Станиславовна. — Правда, вот такие.

Я засмеялся.

— Появились крысы, — сообщила тетушка следующую новость. — Эти Белякины заедят всех своим поросенком. А поросенок уже настоящий боров. Где поросята — там и крысы.

— На курочек не нападают?

— Я сажаю с ними на ночь Амвросия Платоныча.

Я забыл рассказать об Амвросии Платоныче. Забыл, наверное, потому, что он был кот, так сказать, приходящий. Вдруг исчезал куда-то на три-четыре дня, а то и на неделю. У меня с ним отношения сложились неважные. Во времянку я его не пускал — он обязательно что-либо разливал или драл когтями. Ему было уже три года, а я все не мог приучить его ходить на задних лапах. Иногда у него получалось, и он по минуте бродил вокруг меня стоймя, жутко орал, пялился на кружочек колбасы и размахивал передними лапами, будто боксер на тренировке. Но иногда он упрямо прыгал, стараясь вырвать колбасу, и тут уж хоть ты кол ему на голове теши.

— Я запираю там Амвросия Платоныча, — повторила тетушка.

Во дворике нашем уже пожелтели плоды миндаля и бледно-синим дымком просвечивали гроздья винограда: пахло огурцами, горячей пылью и предыюльской помидорной ботвой.

Рапана лежала на своем месте. Я отнес ее в сарай и положил на полку рядом со старыми горшками для цветов.

Ночевал я в доме. Весь вечер тетушка испуганно проверяла мою память: я бубнил ей главы "Песни о Гайавате" в бунинском переводе и прочитал кое-кого из "проклятых поэтов" на французском.

Спать дома было хорошо, лишь немного беспокоило приятное ожидание завтрашнего дня.

Но утро началось с трагедии.

— Выпусти Амвросия Платоныча! — крикнула мне тетушка, когда я вышел во двор: она набрала миску огурцов и ходила вдоль помидорных кустов, выискивая поспевающие помидорины.

Амвросий Платоныч нетерпеливо и требовательно кричал в сарае, заслышав проснувшуюся жизнь во дворе. Я открыл дверь сарая.

— Иезус-Мария! — воскликнула Изабелла Станиславовна и перекрестилась по-католически: слева направо. Этого ей показалось мало, и она проговорила: — Господи Иисусе, спаси и помилуй, — и перекрестилась по-православному справа налево. Такое тетушкино кощунство меня рассмешило, но было не до смеха.

Амвросий Платоныч вышел из сарая на задних лапах, поглядел на меня мутными от злобы глазами и стал вырывать из воздуха невидимую колбасу, будто боксировал с таинственным противником. Вдобавок он неистово орал.