Сергей Голубов - Багратион

• Название: Багратион
• Автор: Сергей Голубов
• Жанр: Историческая проза

---

Олферьев проводил все время у постели князя. Иногда целые часы проходили в молчании. А иногда завязывались долгие, тихие разговоры о самых неожиданных предметах. Война в этих беседах почти не участвовала. К величайшему удивлению Олферьева, Багратион обнаруживал в них небывалую склонность к философствованию. Как ни хорошо знал Олферьев своего князя, но он никогда не подозревал в нем ни интересов, ни познаний, которые вдруг выступили теперь на первый план.

— Скажи-ка, душа, — сказал как-то раз князь Петр, — умен был стародавний мудрец… Этот… Сенека?

— Великого ума был философ, — отвечал адъютант.

— Я вот почему спросил… Вспомнилось… Обмолвился он где-то: человек, дескать, выше богов, ибо не знают боги страданий… Есть у него такое?

— Есть! — поразился Олферьев.

— Вот видишь, душа Алеша… Я и думаю: очень умно Сенека отрезал… А не будь он язычник, не отрезал бы столь умно… Ему бы… — Князь Петр тихо усмехнулся, — ему бы язык отрезали…

Почти не выходил из комнаты раненого и Батталья.

Он служил князю с такой готовностью и беззаветной преданностью, что Олферьев искренне полюбил этого маленького, быстрого и ловкого итальянца. Однажды, под вечер ясного дня, когда солнце только что спустилось к вершинам леса, разордевшись тем ярким осенним румянцем, которым трогательно оживляются лица умирающих в чахотке людей, князь Петр и Батталья остались в кабинете вдвоем. Багратион огляделся и вдруг приподнялся на локте. Глаза его загорелись, щеки порозовели.

— Слушайте, Сильвио… Помните клятву мою — умереть за Россию? Я должен знать… Отвечайте… правду!.. В чьих руках Москва?

Если бы под ногами Батталья лопнул паркет, обнаружив под собою кратер вулкана, извергающего огонь, лаву и пепел, итальянец и тогда не почувствовал бы себя так близко к гибели, как в этот момент. Но и тогда, вероятно, не родилась бы в его голове с такой быстротой мысль об единственном средстве спасения. Он сложил руки, как делают католические патеры в торжественные минуты мессы — ладонями вместе, — и поднял к небу глаза, полные слез.

— Вы знаете, князь, — сказал он, — как твердо я верую в бога. И вот я клянусь… клянусь очами божьими, что Москва у русских. Клянусь…

Князь Петр Иванович уже не лежал, — он почти сидел на постели. Глаза его с жадностью впивались в Батталья. И весь он тянулся к нему в страстном и требовательном движении.

— Ну? Клянешься? Еще!

— Клянусь крестом господним, — с отчаянием говорил Батталья, — русская Москва. Пусть пошлет мне господь самое скверное рождество в этом году… Пусть дьявол наплюет мне в тарелку с бобами… Клянусь ключом апостола Петра!.. Русская!.. Русская!..

— Довольно! — тихо сказал Багратион и упал на полушки. — Спасибо, Сильвио! Нет, не от раны умру я, а… от Москвы!

Батталья стоял, закрыв лицо руками. «Боже! — мысленно восклицал он. Великий боже! Прости меня за то, что я лгу, как пьяный монах…»

Восьмого сентября князь Петр проснулся рано. Он чувствовал себя бодро, нога почти не болела. Лекаря разрешили ему первый опыт: с помощью Олферьева и «принца Макарелли» он взобрался на костыли и сделал несколько прыжков к столу, чтобы за чашкой кофе прочитать и отправить в армию кое-какие служебные бумаги. Ему, привыкшему к непрерывной кипучей деятельности, был тягостен и нуден этот многодневный far niente[110] под скучным пуховым одеялом. Работа и кофе придали свежесть его изнуренному лицу, глаза его заблестели.

— Алеша! — сказал он. — Надумал я нечто. Хочу Дмитрию Сергеевичу Дохтурову писать. Мы с ним всегда в одних помыслах были. Каково-то теперь? Садись, душа, как прежде, и пиши, что говорить стану.

«…Вижу, любезнейший друг мой, что едва ли могли бы мы разбить Наполеона при Бородине наголову. И хорошо, что не случилось того. Успех наш был ровно таков, каким ему быть следовало: не больше, да и не менее. А коли отбросили бы мы Наполеона с бородинского поля, отступил бы он к Днепру. Туда подошли бы к нему корпуса Виктора и Ожеро. А мы, обессиленные кровавой победой, рванулись бы за ним и, подкреплений не дождавшись, кинулись бы по следам. Война бы пошла, как война всякая, а не народная, какова теперь стала. Пользы от того не нахожу, как ты хочешь.

А Бонапарту мало было русскую армию победить при Бородине. Надобно было ему ее вовсе уничтожить. Потому пренебрег он правилами военного искусства, столь хорошо ему знакомого, и пошел бить нас в лоб. Что можно усмотреть в том? Наглость и нахальство, — выше правил стать вздумал. Прямые атаки за новое средство решительного успеха взял. С чего голову трудить, ежели силы его числом своим столько наших превосходнее были… Да ошибся в одном, пентюх: не расчел, что моральным духом мы над ним, как небо над землей…»

Письмо было готово и даже подписано, когда Батталья вбежал и доложил:

— Ваше сиятельство! Государев флигель-адъютант, а с ним граф де Сен-Приест из Андреевского!

Князь Петр не успел ответить. Дверь распахнулась, и в кабинет быстро вошел посланец императора — тот самый полковник с равнодушной ко всему на свете картонной физиономией, который в начале войны приезжал из главной императорской квартиры к Багратиону в город Мир. За ним, опираясь на руку лакея, медленно ступал Сен-При, бледный, худой и оттого казавшийся еще красивее, чем был до своего ранения. Государев флигель-адъютант остановился посредине кабинета и вытянулся перед князем.

— Его императорское величество, всемилостивейший государь…

Багратион хотел подняться с кресла и не смог. Олферьев распечатал пакет, вынул из него большой толстый лист синей бумаги и вручил князю Петру. Это был рескрипт императора, в котором значилось:

«Князь Петр Иванович! С удовольствием внимая о подвигах и усердной службе вашей, весьма опечален я был полученною вами раною, отвлекшею вас на время с поля брани, где присутствие ваше при нынешних военных обстоятельствах столь нужно и полезно. Желаю и надеюсь, что бог подаст вам скорое облегчение для украшения деяний ваших новою честию и славою. Между тем не в награду заслуг ваших, которая в непродолжительном времени вам доставится, но в некоторое пособие состоянию вашему жалую вам единовременно пятьдесят тысяч рублей.

Пребываю вам благосклонный

Александр».

Багратион поцеловал царскую подпись и положил синий лист бумаги на стол.

— Разум и тело, кровь и душу — все отдаю отечеству и службе его величества, — сказал он и наклонил голову.

Флигель-адъютант жал ему руку, щелкая шпорами и сутулясь совершенно так же, как это делал в подобных случаях император. Сен-При подходил с объятиями. Князь Петр благодарил за поздравления.

— Как же ты быстро, граф-душа, ожил! — говорил он Сен-При. — Что за чудо-сила в людях сидит! Жизнь ползет, карабкается, лезет да прыгает — и все вверх. Вот как будто уж и до вершины добралась. А оттуда, сорвавшись, вниз летит. Это и есть смерть.

— Зачем о смерти, князь, говорить? — весело рассмеялся Сен-При. — Будем лучше похваливать каждый свои костыли…

— Кабы не гнусные эти деревяшки, был бы я в Москве… Кстати, душа Алеша, отправь с нарочным письмо Дохтурову нынче же в Москву-то… Не запамятуй…

— Как в Москву? — с удивлением спросил государев флигель-адъютант. Разве вашему сиятельству…

Олферьев бросился за спинку Багратионова кресла и делал оттуда отчаянные знаки полковнику. Сен-При догадался, он вскочил со стула и поднял обе руки, как бы желая закрыть ими полковнику рот. Но флигель-адъютант только с недоумением пожал плечами и договорил-таки с размеренной и отчетливой ясностью:

— …не известно, что в Москве французы?

Если бы он даже и не договорил этой фразы, непоправимое все равно свершилось бы. Князь Петр Иванович еще раньше понял все. Несколько мгновений он сидел неподвижно, коричнево-белый, с грозно сверкавшим взором. Потом вскочил. Швырнул в сторону костыли, шатаясь, сделал несколько бешеных скачков по комнате, с яростью ударяя о пол больной ногой, и с глухим воплем, похожим и на стон и на рыдания, рухнул на руки Олферьева, «принца Макарелли» и Сен-При…

Снова Багратион лежал в жару и бреду. А Карелин скакал в Андреевское за лекарями. Государев флигель-адъютант был очень неприятно озабочен приключившимся.

— Почему же никто, сударыня, не предупредил ни меня, ни графа об очень умной уловке, к которой вы прибегли? — с некоторым раздражением говорил он княгине Анне Александровне. — Может быть, осторожнее было бы, зная беспокойный и нетерпеливый нрав его сиятельства, внушить ему, что ведь и Пожарский некогда выгнал врагов из Москвы, а не отстаивал ее… Я берусь…

— C'est trop tard, colonel[111]! — сказал Сен-При и заплакал.

Бронзовый арап с толстыми губами и белыми бусами на шее вдруг начал водить глазами и качать курчавой головой, а часы, которые он держал в охапке, захрипели, готовясь бить. Другие часы, вделанные в вазу с цветами, третьи — на бюро, четвертые, с курантами, на стене в соседней комнате, и еще какие-то, с флейтами, — все двигали свои маятники, тревожно шипя перед исходом последних минут часа. И вдруг со всех сторон зазвонило, запело, заиграло и пробило один раз. Три бульдога, лежавшие у двери кабинета, зловеще завыли и опрометью бросились по коридору из дома. Это было двенадцатого сентября, когда князь Петр Иванович Багратион умер после долгой и мучительной агонии.