Умберто Эко - КАРТОНКИ МИНЕРВЫ. Заметки на спичечных коробках

• Название: КАРТОНКИ МИНЕРВЫ. Заметки на спичечных коробках
• Автор: Умберто Эко
• Жанр: Культурология
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-89091-418-7

Умберто Эко (р. 1932), знаменитый ученый и писатель, с 1985 года ведет в миланском журнале «Эспрессо» еженедельную авторскую колонку — ее название подсказали спички «Минерва», которые у профессора Эко, человека курящего, всегда под рукой. Его статьи — отклик интеллектуала, наделенного ярко выраженным чувством ответственности, на большие и малые события в мире. В этой книге собраны тексты с 1991 по 1999 годы, которые, в частности, содержат размышления Эко о том, сколько стоит обрушить империю, почему стыдно не иметь врагов и что делать, если тебя обозвали грязным буржуем сталинской закваски.

* * *

Оригинал:

UMBERTO ECO

LA BUSTINA DI MINERVA

---

Пишущим по-английски известно, что еще до распространения политической корректности проблема выбора пола (в смысле — женского/мужского) становилась порой трудной грамматической задачей. Например, я только что написал «женского/мужского», в то время как десять лет назад естественнее было бы написать «мужского/женского». Но если бы только это. В самом деле, для того чтобы избежать ужасного слова chairman (что более-менее соответствует «председателю»), с ужасным мужским окончанием man, было изобретено chairperson. Но когда нужно написать по-английски что-то наподобие «если кто-либо найдет эту статью скучной, пусть бросит читать ее», прежде чем написать «бросит», автору теперь надлежит определиться — кому надлежит бросить? Ему или ей? И чтобы выйти из затруднения, писать отныне he/she или лучше даже she/he (что очень утомительно — и получается что-то вроде «он и/или она»).

С другой стороны, в итальянском языке существует «читатель» — который имеет род и, фатальным образом, пол. В английском можно избежать этого, переводя фразу во множественное число, то есть говоря о читателях и используя бесполое местоимение thay[99]. Но по-итальянски, если я буду обращаться, скажем, к «любезным читателям», я автоматически исключаю «любезных читательниц».

И в том и в другом языке можно прибегнуть к безличным конструкциям («если наскучило, можно прекратить», а в английском существует к тому же совершенно бесполое one[100]), но долго так продолжаться не может, и рано или поздно на сцене появится he/she.

В итальянском языке это не так драматично. У нас нет среднего рода и все относится к мужскому или женскому, но определяется он весьма произвольно (дверь — женского рода, но не женщина, выход — мужского, но не мужчина). Мы не ассоциируем автоматически пол с родом, и когда я пишу «мои читатели распределены равномерно», то что теряет один пол, приобретает другой.

Но благодаря этим проклятым личным местоимениям, которые всегда должны быть выражены в явном виде, многие американские эссеисты приняли героическое решение. Там, где мы написали бы: «Предположим, что некий студент посчитал свою оценку несправедливо заниженной; он решает пожаловаться декану», он (и/или она) пишет: «…она решает пожаловаться декану». Иными словами, когда нужно ввести пример, его объект будет попеременно то мужчиной, то женщиной. Сразу видно, как рискованна эта процедура в тексте, в котором говорится, предположим, о добродетелях и недостатках, об удачах и неудачах. Кто должен падать с лестницы: он или она? Или, точнее, она или он?

Между прочим, это создает также серьезные проблемы нашим переводчикам. «Предположим, я обращаюсь к водителю-дальнобойщику и говорю ей…» — это еще ничего. Но стоит ли переводить: «Если у кого-то кариес, ей надо удалить зуб»?

Конечно, в каждом языке свои сложности. Когда я пишу свою или редактирую чужую рукопись, мне всегда приходится решать вопрос о поле цитируемых авторов или исторических персонажей. Когда-то проблемы не существовало, потому что принято было говорить таким образом: «Кто лучше — г-н Блок или г-жа Гиппиус?» — и даже невежда мог догадаться, кто из них мужчина, а кто женщина. Но манера писать «г-н Кальвино, г-н Моравиа, г-н Пазолини», а также «по мнению г-на Кракси» и «как сказал г-н Скальфаро» несколько старомодна и встречается теперь только в публичных выступлениях адвокатов и министров. Но при этом мы постоянно говорим и пишем: «г-жа Моранте, г-жа Корти, г-жа Йотти, г-жа Гаравалья», а англичане, по крайне мере в оперном мире, пишут просто la Callas.

Можно, конечно, сказать: «Кто лучше — Блок или Зинаида Гиппиус?», но и таким образом не удается избежать неравенства между обращениями, применяемыми к мужчине и к женщине. Хотя ведь мужчин тоже приходится порой звать по имени и фамилии, вспомните о многочисленных Чарли Браунах. Другое решение — писать просто: «Кто лучше — Блок или Гиппиус?» — только не говорите мне, что это не напоминает старой шутки о гомосексуалистах в театре, которые с пеной у рта спорят о достоинствах двух звезд, пока не оказывается, что один из предметов их восторга — женщина.

В общем, быть лингвистически нейтральным — нелегкая задача; интересно будет посмотреть, как, со временем, язык выберет — что использовать, а что отвергнуть.

1993

Футбольное извращение

Оказаться в Аргентине в разгар Мундиаля, чемпионата мира по футболу, — нелегкое испытание. Особенно когда Аргентина выигрывает. У меня был запланирован ряд конференций и встреч, но в один прекрасный момент я обнаружил, что все мои дела отменены и у меня полдня свободны. На тот вечер была назначена встреча Италия — Норвегия[101], и казалось невероятным, что мои хозяева придадут такое значение этому событию. Но эти часы я провел в полном одиночестве. Все остальное население Буэнос-Айреса было приковано к телевизору.

Так что я не мог уклониться от настойчивых вопросов журналистов по этому поводу. И вот что я сказал. Порою я тоже смотрю матчи, потому что это прекрасное зрелище и, когда ты погружен в него, оно доводит сердечного трепета, но спрашивать меня о футболе — это все равно что спрашивать меня о Дании. Дания, где я бывал много раз, — чудесная страна, от андерсеновской Русалочки до Эльсинора или до Ютландии, и я буду рад там снова оказаться. Но я не могу сказать, что не сплю ночами, думая о Дании, а с утра пораньше заказываю какому-нибудь щелкоперу переводить мне датские газеты. Хорошо, что Дания существует, и этого довольно.

Когда ты пытаешься объяснить кому-нибудь отношение к футболу обычного человека, тебя не понимают. А одна аргентинская газета даже не удержалась от искушения озаглавить свою статью вложенным в мои уста заявлением: «Футбол — это сексуальное извращение». Я говорил это в более мягкой форме, и говорил уже не раз, но попробую снова объяснить мою точку зрения.

Я полагаю, что всякий нормальный человек должен, в соответствии со своим возрастом, заниматься любовью, и полагаю, что это хорошо и полезно для здоровья. Бывают также ситуации, когда мы смотрим на другую пару, занимающуюся сексом. Речь не обязательно идет о порнографии — это может быть нормальный фильм, в котором нам показывают двух людей приятной наружности, которые красиво любят друг друга. В определенных случаях такой опыт, как замена, тоже может принести удовлетворение. Наконец, существуют сексуально подавленные люди, которые возбуждаются, слушая рассказы какого-нибудь приятеля о том, как в Амстердаме он видел пару, занимавшуюся любовью. Здесь, мне кажется, мы вплотную подходим к извращению (если не брать в расчет явных инвалидов, которым приходится довольствоваться чем придется).

С футболом, по-моему, происходит то же самое. Играть в футбол — это замечательно, и мне жаль только, что в детстве и в отрочестве я настолько прославился как мастер гола в свои ворота, что никто меня не брал в хорошую команду. Но можно просто попинать мячик в своем саду, для здоровья. Бывает также, что найдутся одиннадцать мужчин, которые играют лучше тебя, и поэтому следить за их игрой — захватывающее зрелище. Порою мне случается это делать, и я получаю удовольствие, как от оперы. Но бывают чудаки, которые проводят целые дни, доводя себя до инфаркта спорами о том, что газеты написали про те футбольные матчи, которых они сами даже не видели. Здесь, мне кажется, мы вплотную подходим к извращению (если не брать в расчет явных инвалидов, которым приходится довольствоваться чем придется).

Кто-нибудь может мне возразить, что то же самое можно сказать про спектакли, оперы, концерты. Не считаю ли я ущербными тех, кто ходит слушать Лучано Паваротти или смотреть на Витторио Гассмана? В каком-то смысле да, если они сами никогда не пробовали петь, не упражнялись — пускай без особого успеха — с каким-нибудь музыкальным инструментом или не участвовали в театральной самодеятельности. Я не помышляю о марксистской утопии — свободное общество, в котором каждый будет охотником, рыбаком и т. д. Но я убежден: тот, кто пробовал сам играть хотя бы на окарине[102], лучше способен понять то, что делает великий музыкант; лишь тот, кто время от времени пытается петь, пусть даже бреясь или поливая цветы, «Смейся, Паяц» (или на худой конец «Элеонор Ригби»), оценит по достоинству дарование выдающегося певца. Того, кто сам никогда не пытался изобразить простенькую мелодию на пианино, не так тронет исполнение знаменитого пианиста. Каждому нужно попробовать петь, играть, декламировать — чтобы быть в состоянии оценить по достоинству тех, кто делает это гораздо лучше нас.

И если человек, который никогда не ходит в оперу, неделю будет обсуждать критические статьи о Паваротти, — я бы говорил об извращении, хотя такой случай довольно редок.

Все это очевидные вещи. Но почему-то очень трудно объяснить их тому, кто проводит часы за спорами о футболе и не находит времени, хотя бы но воскресеньям, поиграть вместе со своими детьми — например, против чьих-нибудь еще детей. Но может быть, это я — извращенец. Ни слова больше. Отправлюсь в Данию при первой же возможности.