Галина Щекина - графоманка

• Название: графоманка
• Автор: Галина Щекина
• Жанр: Современная проза

---

Зато такое платье я сделала своей куколке. И куколка, как мама, жизненная, милая такая.

У меня были сложные отношения с мамой. Она была учительница, меня в школе учила. Было стыдно не выучить, все учила насмерть. Но стычки были ужасные — особенно, когда началась общая биология. Один раз даже чуть не выгнала меня из класса, парень болтал и я с ним. А один раз все с уроков сбежали, а мне попало, только мне, как училкиной дочке. Но мама для меня была, вообще, идеалом. Агрономша молодая, поехала она с папой МТС поднимать в 50-годы. Ей говорили — о, вы заслуживаете другого, и так далее. Красивая женщина в глуши! Это же целая история… На куколку, на. Сделай ей новое платье…

После засыпания детей загудел компьютер. Прошлое оживало и лавиной сыпалось на мелькающие в мониторе страницы. Латыпов, арабский принц, полетел с горы прямо в яму на кабана. Ларичева полетела на автобусе спасать его от жестоких физических и сердечных мук. Потому что она ничего не могла сделать — тогда. Могла — только теперь, и то в воображении. Отличник и гордость факультета, ослепленный своей девочкой с вишневым ртом — тогда, становился мудрее и тоньше — теперь. Он уже понимал отчаянную Ларичеву, жалел, что не она его судьба и целовал ее прощальным и неверным поцелуем…

“Он скрипел зубами и метался, весь мокрый от пота. Не успела я подать ему лекарства — анальгины, ампициллины и прочую горечь — как он тут же стал рвать зубами упаковки. Я намочила вафельное полотенце и положила ему на лоб. Он взял и прижал к себе мои ладони вместе с полотенцем сильно-сильно. Бедный Нурали, продолбят тебе голову когда-нибудь. А на часы лучше не смотреть, и на зачет придется идти со вторым потоком…

— Ты у нас самый сильный, — дрожащим голосом говорила я, — и не стони, пройдет все. Ведь ты сильный, умный, ты Ленинский стипендиат, это много значит…

— У Киры был любовник, которого посадили. Так? Или нельзя про это? Молчишь, значит, знаешь. Ну, что тут может быть? Чем антисоветсчик лучше простого студента? Тем, что сидит в тюрьме. О, на женщин это действует. Не спорю, она хоть и моложе, но прожила до меня длинную жизнь. Что я такое перед ней? Технарь, собиральщик. А в ней все непостижимо, гармония бешеная, она и сама не понимает… А я ничего не понимаю.

— Да все ты знаешь, — всхлипнула я, — ты море стихов знаешь, тебя весь курс боготворит, ты вечный капитан КВНа, препы тебя ценят и автоматы ставят. Просто у тебя температура и надо врача вызвать, а ты не даешь.

— Еще чего. Врач упрячет в больницу на две недели, а я сессию завалю… Знаешь… — Он попил из чайника, хотел вернуться на койку, но промазал и сел на пол.

— Знаешь, может, я ошибся с ней капитально. Может, с тобой бы я бы как у Христа за пазухой, ты жизнь отдашь, а преданные женщины сейчас редкость. Но меня уже повело, за нутро потащило. Мы любим не тех, кого нужно, а тех, без кого просто не можем. Есть один рассказ — влюбленных привязали друг к другу в виде пытки. Чтобы они ходили друг на друга и все такое. Ну, потом отвязали, те смотреть не смогли друг на друга. Яма все ускорила, понимаешь? Приблизила конец.

Меня била дрожь! Сам великий Нурали сидел у моих ног и не скрывал своего горя.

— Я взял ее ноги и засунул их под свитер, чтобы отогреть. Сказал, что никогда не брошу, даже если свалимся в нужник.

— А она, скажи, что она?

— Она всегда говорила, что “люблю, сохну, обожаю” — ерунда все это. Когда один другому может что-то дать — только это чего-то и стоит! Значит, этот антисоветский художник что-то ей дал. Что же? Запретные книги, картины, которые никому не известны? Многолинейное мышление? Но за этим всегда человек, какое искусство без человека? Только человек в местах не столь отдаленных. А я — вот он, хоть и калибром не тот. — Обопрись на меня… Конечно, в такой дубак, да еще в яме, не очень порассуждаешь. Я думал — не выбраться, приготовился встретить лицом к лицу, так сказать… И тут пришел хозяин капкана и нас вытащил. И мы живы остались…

Он как замороженный смотрел сквозь меня. Потом медленно снял с меня позорные мои очки в роговой оправе и поцеловал долгим неверным поцелуем. Я даже задохнулась. Но на свой счет не приняла, потому что теперь все понимала”.

Все это Ларичева передумала и утрясла внутри, под светлыми сводами души и, пока неповоротливые пальцы домучивали надоевший текст, душа упрямо высвечивала стол с зеленым суконным верхом, газовый баллончик с качающейся на нем зажигалкой. И непостижимого, великолепного человека, который в свои шестьдесят с лишним годов мог шутя покорить любое женское сердце. А какой же он был раньше? “С этим нельзя шутить, — усмехался он, — полячки оч-чень капризны…” Значит, его любили полячки. Не будь этого, откуда бы он знал?..

Руки Ларичевой не поспевали за ее скачущими мыслями. Не успевала она записать одну историю, как ее уже тащила за собой другая. Гораздо острее и головокружительнее первой. Ларичевой всегда было не до себя. Она хотела написать такую книгу, в которой бы ревели все судьбы людей, которых она знала! Но вынуждена была писать все это по отдельности, это же так долго, муторно! И еще она боялась, что нужна любовь, хотя это далеко не самое главное.

Чтобы написать рассказ, нужен любовный заворот. Но легенда отрасли вряд ли расколется на такое. А писать только про монтажи и схемы Ларичева была не в силах… А! Вот на кого похож молодой Батогов! На студента Латыпова… Постепенно он старел и становился Батоговым. Высокий лоб загибался кверху залысинами, по нему змеились морщины. А темные раскосые глаза зачем-то щурились и погружались вглубь лица, мешки под ними появлялись. Женщина с вишенкой-ртом трагически умирала, а Ларичева сидела и записывала мемуары Батогова…

“Кто он такой? — изнывала бумагомарака. — Почему он прожил жизнь не для себя, а для отчизны? И может теперь с гордо поднятой головой сам себе сказать — все сделал, что мог. Это предел, больше никто бы не смог… Он для отчизны, его сестра для отчизны, а я для кого? Кому нужен мой герой, да еще такой сочиненный? А то, вот, живая жизнь Батогова хлещет по глазам, а я сижу, как бутдо так и надо! Ведь умрет сестра, а потом и он, не дай Бог, и никто ничего не узнает, какой он бесподобный…”

Шел третий час ночи. Муж прокрался, тихо лег, но Ларичева не заметила этого, потому что мужа заслонял Латыпов, а его заслонял Батогов. Такая непристойность. Затуманенную слезами Ларичеву привела в чувство полуночная дочка.

— Мам, ты чего, ревешь?

— Не знаю, как рассказ дописать.

— А это что, уроки?

— Еще хуже.

Дочка задумалась. Что может быть хуже уроков?

— А ты скажи — тетрадь забыла.

— Ладно, спать иди.

— Мам, тебе дядька писатель задал урок? Не слушай его.

— Да почему?

— Вот, ты напишешь, тебя в чтение вставят. А я потом учи, была охота! Я и так ума рехнусь, сколько писателей в хрестоматии. И ты туда же!

— Не бойся, меня в чтение не вставят.

— А зачем тогда? Деньги, что ли, заплатят?

— Ой, ну, какие деньги! Деньги только на работе, а это — так, для себя, наверно, баловство все это…

Ларичева вдруг вся покраснела и сжалась, так ей стало стыдно. Неужели она претендует на хрестоматию? Получалось, что занимается чем-то предосудительным. Ну, допустим, вставят ее когда-нибудь в хрестоматию. И что же можно написать после биографии, после слов “писать начала в таком-то году”? Она все время описывает какие-то личные истории, а не картину русской жизни, как, допустим, у Пушкина.

Хотя тут тоже есть свои закономерности! Ведь большинство ее героев — женщины. И чем это не тема?..

Дочка помолчала, помялась. Она уж было побрела по своим мелким делам, потом вернулась, зябко потягиваясь и защепляя складочки на широкой ночнушке.

— Мам, мне жених нужен.

— Как? Ты спятила? Сколько тебе лет? — вспылила Ларичева, окончательно просыпаясь.

— Мне десять…

— Так рано тебе!

— При чем я-то?! Для Синди нужен жених-то!

— Зачем? Нельзя, что ли, с одной Синди играть?

— Для семьи. Как в жизни. Чтобы детки были.

— А где они бывают, женихи синдины?

— В комках. Там же и детки. И еще, мам, там есть беременные Синди, у них ручки гнутся и животик выдвигается, а там малышик… Но дорогие они.

— Я подумаю, ладно, спи.

— Не купишь женишка, в школу не пойду, — предупредила дочка.

— Да ладно…

Ларичева уронила голову на руки, на клавиатуру, и брови у нее застыли страдальческой крышей. Чего себе думает наша дочка? Она-то ей тут ностальгию разводит про бумажных куколок, а ей надо сразу настоящую и беременную… Эх…

БЛАГОДАРЯ ЧЕМУ УПХОЛОВ ЖИВОЙ

Открыв дверь в статотдел и войдя под его светлые своды, Ларичева узрела, что Нездешний уже здесь. Народу еще пока никого не было, а ее объединяло с шефом секретное задание. Ларичева сразу выпрямилась в собственных глазах. Говорить ей было трудно, а шеф был не из тех, кто забегает вперед и стоит на полусогнутых.