Андрей Канавщиков - Тамга на сердце

• Название: Тамга на сердце
• Автор: Андрей Канавщиков
• Издательство: Редакция литературного журнала для семейного чтения «День и ночь»
• Жанр: Филология
• Год: 2010

---

Андрей Канавщиков Тамга на сердце

Памяти Энвера Жемлиханова

Семья поэта Энвера Жемлиханова, уроженца богатого татарского рода, имевшего два магазина и два парохода на Волге, попавшего затем в жернова революции и Великой Отечественной, в 1949 году переехала из Магнитогорска в Великие Луки. Тогда, если кто позабыл, нашим общим адресом был Советский Союз, и переезды считались в порядке вещей.

Кто-то ехал сюда, кто-то ехал оттуда, а 13-летний Энвер ехал, чтобы полюбить древнюю Великолукскую землю и состояться здесь в качестве яркого русского поэта. Иные русские меньше любили свои края, чем этот татарин, беспредельно открытый миру и людям:

Вырастал я добрым, не жалел я ласки,
Всякой сущей твари не желал я зла.
Прислонился в детстве к раскалённой дверце —
До сих пор с тамгою левая ладонь.
А тамга поболе — от любви на сердце,
Потому что злее у неё огонь.

И с этой тамгою на сердце Энвер Мухамедович всегда и жил. Страдал от «злого огня» и жил, став в Великих Луках формально первым и единственным поэтом — членом Союза писателей СССР, а фактически той фигурой, которая и сейчас, почти через 15 лет после его смерти, способна вселить трепет в любого местного отвязанного ниспровергателя авторитетов.

Ну, невозможно его свергнуть ни с какого пьедестала, потому как и пьедестала никогда не было, разве что шуточный бетонный куб во дворе общежития Литинститута, который великодушно был пожертвован под будущий памятник Николаю Рубцову.

То сооружение размером где-то два на два метра, оставшееся от какого-то гипсового пионера или девушки с веслом, усмотрели Жемлиханов, Рубцов и другие студенты — Валентин Кочетков, Виктор Чугунов, Игорь Пантюхов, Виктор Козько, Владимир Быковский, Владимир Панюшкин. Стали размышлять, кому бы такой пьедестал был впору, и единогласно решили присудить его Николая Рубцову со словами:

— Пользуйся, Коля, нашей добротой.

Так что даже шуточный постамент — и тот миновал поэта. Да и не стремился Энвер Жемлиханов к каким-либо пьедесталам, охотнее склоняясь за токарным станком местного завода, чем перед иными партийными условностями. А вот образчик его «заводской лирики» — ни слова о партсъездах и о перевыполнении плана, просто сверчок ведёт себе свою незатейливую песенку:

Будто где-то бьётся родничок,
Наполняя голубую чашу…
Да ведь это песельник-сверчок
Одомашнил раздевалку нашу!
Средь хламья спецовок не гаси,
Утверждай целебное журчанье.
Воплощенье избяной Руси,
Вот и ты подался в заводчане…

Даже за пределами Великих Лук широко известна история, когда после окончания Литинститута Жемлиханова приглашали работать собкором «Комсомольской правды», а он отказался. И стихи на эту тему сочинил, весьма прозвучавшие в определённых кругах:

Врать, как «Правда», — не хочу!
Отгорблю и робу скину —
Поквитаемся сиречь.
Потому ломаю спину,
Чтобы душу уберечь…

Ну, не было у человека потребности и умения наступать музам на горло. Как иные творцы прятались от неприятных реалий советского быта в дворницких сторожках и в котельных, так Энвер Мухамедович выбрал себе путь станочника. Помимо стихов, увлекался фотографией, прекрасно пел, по слуху мог подобрать на гитаре или пианино любую мелодию.

Вот что рассказывала мне в интервью его супруга Лилия Румянцева, с которой они были вместе с 1962 года:

«Я думаю даже — иногда Энверу было скучно, когда он понимал, что от окружающих он получает гораздо меньше, чем может дать сам. Интересный факт, но до поступления в Литинститут, они с другом за компанию поступали во ВГИК. Толик не прошёл, а Энвер преодолел барьеры и первого тура, и второго. Собрался уезжать друг, беспечно уехал и Энвер, на память оставив документ о выдержанных испытаниях за подписью прославленного Черкасова».

Обаяние этого человека, равно как и обаяние его творчества, — огромны. На него нельзя было долго сердиться даже за дело, до того всё было у него искренне, с особой чистотой и обезоруживающей откровенностью. Он мог подойти к партийному журналисту и сказать тому в глаза: «Когда мы победим, я тебя застрелю». Он мог написать восторженное славословие концу Советской власти в стране, когда иные жевали сопли и ждали, чем всё закончится:

Свобода нынче заново дана.
Явилась — возвышая и калеча.
Ведь быть рабом в любые времена
И проще, и бесхлопотней, и легче.
Но в чувствах полновластвует весна,
И люди прозревают год от года.
А всё-таки, да здравствует Свобода!
И всё-таки, да здравствует она.

Энвер Жемлиханов был в высшей степени неудобен, ни в карман за словом не лазая, не ожидая, как о нём кто-то подумает и что скажет. Например, получив гонорар за книгу, для него было естественным пойти в известный магазин на Комсомольской и поить там всех присутствующих от пуза. Зачем, почему? А потому, что радоваться жизни нужно, жить нужно!

При этом помеченный тамгой любви Энвер Мухамедович все свои, скажем так, забавы, чётко соизмерял с тем, чтобы никого не уколоть чрезмерно, не потерять гармонического баланса, не изломать чужеродным вмешательством хрупкий мир:

Во мне привычка мамина жива,
Не затерялась в незабытом прошлом:
Произнесу хорошие слова
Кому-нибудь о чём-то о хорошем…
За стёклами дома и дерева,
Осенний мир листвою запорoшен.
И так нужны хорошие слова —
Хорошие и только о хорошем.

Когда помнить нечего, вспоминающие начинают размазывать манную кашу по тарелке и говорить обо всём понемногу. Вот уже от обилия превосходных эпитетов начинает рябить в глазах, и не знаешь, куда деться от наплыва деталей, увеличенных микроскопом правил хорошего тона.

При этом яркую память о человеке или явлении всегда можно обозначить без напряга и терминологического многословия. Ловлю себя на мысли, что когда доводится говорить о поэте Энвере Жемлиханове — какой он был и кто он был, даже думать не приходится. Выдыхаешь, словно долго и тщательно репетировал ответ: «Это был очень органичный и честный человек».

Энвер Мухамедович, кажется, всегда находился в состоянии лада и гармонии с собой. Категорически не приемля даже намёка вранья или фальши. Вот ещё одна цитата из интервью с Лилией Румянцевой. На мой вопрос «Каким был поэт Жемлиханов?», она ответила:

— Я бы сказала, добрым. Неограниченно. Добрым до наивности. На всю жизнь запомнила такой случай. Он шёл по тропинке, в снегу у спортзала по набережной. Навстречу ему бежали два парня. Энвер подумал: бегут, значит, спешат. Надо дорогу уступить. Отошёл в сторону с тропинки в снежную целину, и тут же получил сильнейший удар кастетом в голову. Залитый кровью, он пришёл домой и всё размышлял, что это они сделали по глупости, по молодости. Даже здесь он не опустился до ненависти. А как боялся он обидеть людей, даже ненароком, в своих рецензиях, какие виртуозные фразы он выдумывал, только бы не оттолкнуть от Литературы начинающих.

Бывало и такое. Приходит к нам домой какой-то парень. Говорит, что он фольклорист, собирает русские песни, ходит для того из города в город. Энвер распоряжается: напоить, накормить. Поим, кормим.

Но мне как филологу профессионально интересно, какие же песни парень уже собрал, чем псковские песни отличаются от других. И так я спрашиваю, и этак, чувствую, что из человека фольклорист явно не получается. Говорю уже Энверу: «Ты его в доме оставляешь, а кто он, от-куда?» — «Неужели ты не понимаешь, — отвечает он, — что ему, может быть, больше идти некуда». И в этих словах весь Энвер.

Впервые Жемлиханова я увидел где-то в первые годы так называемой перестройки. В приёмной местной газеты он сидел, закинув ногу на ногу, облокотившись на стол, и виртуозно, с матерком, ругал интеллигенцию, пишущих:

— И хочется кого-то поддержать, помочь, а некого поддерживать!

Увидев меня, заглянувшего в дверь на этих словах, секретарь Галина Николаевна засмеялась:

— Вот хотя бы Андрея поддержи.

Я уже пожалел, что нелёгкая принесла меня в этот час в редакцию. Думаю, услышу сейчас какую-нибудь вариацию на прежнюю тему, приготовился давать отпор. Но Энвер как-то сразу осёкся, задумался, впился в меня своим цепким внимательным взглядом и замолчал. Меня, в от отличие от моих стихов, он тоже видел впервые.

Спасительно распахнулась дверь редактора, меня пригласили туда. Когда пришло время уходить, Жемлиханова в приёмной уже не было. Я спустился по лестнице на улицу, но всё думал о том микроскопическом эпизоде. Воочию видел этот взгляд, чувствовал это нависшее молчание.