Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №12 (2003)

• Название: Журнал Наш Современник №12 (2003)
• Автор: Журнал Наш Современник
• Жанр: Публицистика

---

Стоит сегодня, когда мы живем в таком кипящем, взрывном, перепу­танном и растерянном мире, поклониться ясности и чистоте помыслов тех юношей из шестидесятых, которые от чистого сердца пели: “Жила бы страна родная, и нету других забот”!

Андрей Убогий • Божественный мастер (памяти Ивана Бунина) (Наш современник N12 2003)

Андрей Убогий

Божественный мастер

(памяти Ивана Бунина)

I

 

О чем говорит душе имя Ивана Бунина — имя писателя, родившегося еще в позапрошлом веке, а почившего в середине столетия прошлого? Что значит для нас — нет, конечно, не сам факт смерти престарелого мастера, случившейся пятьдесят лет назад на улице Жака Оффенбаха в Париже, — а что значит для нас его творчество?

Он, художник из прошлого, и в своих сочинениях напряженно и при­стально обращался именно к прошлому: сначала к “дедовским временам”, отдаленный и гаснущий отзвук которых он ловил в угасающей жизни старинных усадеб, а потом к той, прежней, России, которая, как Атлантида, навеки сокрылась для Бунина в мутном хаосе волн революции. Получается, мы, открывая теперь книги Бунина, общаемся, так сказать, с прошлым второго порядка, читаем воспоминания человека из прошлого о его позапрош­лой, навеки утерянной, жизни. Так не есть ли для нас бунинский мир что-то вроде прекрасной античной скульптуры или вазы, которой можно без устали любоваться, но которая столь же малопригодна для нужд и усилий текущего дня, как малопригодна музейная ваза для варки похлебки? Окормляет ли нас, голодающих ныне, слово Ивана Бунина?

Сам язык отвечает на эти вопросы. Как известно, в русском языке слово “настоящее” имеет два разных значения. “Настоящее” — это и длящееся “теперь”, это та фаза времени, в коей мы с вами сейчас пребываем; но ведь “настоящее” — это еще неподдельное, истинное, совершенное.

Наш язык так богат и так мудр, что уж если два разных понятия выра­жаются в нем одним словом — значит, есть между ними глубинная связь. Сотворенное в истине и красоте настоящее художественное произведение пребывает всегда в настоящем, оно неподвластно тлетворному действию времени — и оно всегда живо для тех, кто живет в настоящий момент. Когда Иммануил Кант рассуждал о ноуменальном мире — мире, где нет ни причин­ности, ни пространства, ни времени, — он имел в виду как раз тот, смутно чаемый смертными, мир, где нетленно царит настоящее — и откуда мы, дети времени, черпаем силы, чтоб времени этому противостоять. Настоящий художник, творец прорывается именно в ноуменальный мир — мир совер­шенных творений и вечно длящегося настоящего.

Таков Иван Бунин. Он творец настоящего в двух, с виду разных, но все же сходящихся смыслах. Кажется, никто, даже из недоброжелателей Бунина, не усомнился в том, что художник-то он настоящий, что мастер-то он непревзойденный; несомненно и то, что прекрасные, сотворенные Буниным тексты всегда будут жить рядом с тем, вместе с тем, кто раскрыл его книгу — то есть будут всегда пребывать в настоящем.

 

II

 

Подвиг художника... Пожалуй, эти слова ни к чему не относятся столь же заслуженно, как к жизни и творчеству Бунина. И ныне, когда не только угасла земная жизнь мастера и остановилось его перо, но еще и полвека прошло с той поры, — ныне величие этого подвига очевидно для нас.

Бунин свершил невозможное. Ведь былая Россия, которую он так любил и так знал, — та Россия еще при жизни писателя была навеки унесена беспощадной “рекою времен”. Кажется, что нельзя сомневаться в очевид­ности и бесповоротности этого. Но Бунин усилием творческой воли эту бесповоротность и очевидность опровергает. На страницах бунинских книг та, навеки исчезнувшая, Россия оживает с такой яркостью, силой и красотой, какой в ней, России, быть может, и не было в годы земного ее бытия. “Восстань и живи!” — как бы говорит Бунин прошлому, и это чудо свершается снова и снова, как только берешь в руки бунинский том.

И думаешь: если былая Россия “записана” Буниным, если она живет в его книгах с такой полнотой и детальностью, страстью и силой — значит, она не исчезла навеки. Известно, что Николай Федоров, самобытный русский мыслитель, считал возможным и должным вернуть прошлое в настоящее, воскресить всех когда-либо живших людей; так вот, после чтения Бунина эта предельная и почти что безумная смелость федоровских идей уже не пугает, и то, о чем писал Федоров, не кажется столь невозможным. Думаешь: если взять за “чертеж”, образец тексты Бунина — отчего бы и не воскресить былого?

Но если представить себе воскрешение России по бунинским книгам — мы бы все изумились тому, что “восстановленная” Россия оказалась бы лучше и как бы полнее реальной, оставшейся в прошлом России. Бунин описывает предмет или человека с такой силой и точностью, которая словно бы превосходит реальные характеристики этого человека или предмета. Художественная истина бунинского образа оказывается полнее и глубже — как бы достовернее, — чем правда реальности, взятая как таковая. Это, может быть, самая важная мысль для понимания сути творчества вообще. Недаром и Гёте одну из своих работ назвал “Поэзия и правда”, разделяя уже в названии правду искусства с правдою жизни; недаром и Бунин в “Жизни Арсеньева” дважды цитирует эту гётевскую статью.

Художник, творя из реальности, добавляет к ней то, чем богата его собственная душа; в итоге и получается тот “прирост бытия” (Н. Бердяев), который является смыслом и целью человеческого пребывания на земле.

Так и Бунин, свершая свой творческий подвиг, не просто спасал от забвенья Россию — нет, он творил   м и ф   о   Р о с с и и,   он двигался дальше и глубже вещественной данности мира, он уверенно “подправлял” сырой материал бытия — в направлении одушевленного идеала. Из реальности первой степени жизнь возводится мастером в иной, высший ранг достовер­ности и красоты.

Это и есть свойство мифа — такого свидетельства о событиях жизни, которое, не во всем совпадая с реальностью, все же точнее, вернее, чем эта реальность, выражает глубинную истину бытия.

Сам Бунин множество раз говорил и писал о том, что он не просто вос­произ­водит жизнь — но выдумывает то, о чем пишет. “Вот думают, что история Арсеньева — это моя собственная жизнь. А ведь это не так. Не могу я правды писать. Выдумал я и мою героиню. И до того вошел в ее жизнь, что поверил в то, что она существовала, и влюбился в нее. Да ведь как влюбился... Беру перо в руки и плачу. Потом начал видеть ее во сне”. (“Последние новости”, Париж, 1933.) “И опять, опять твержу: ...как девять десятых всего написанного мною на девяносто девять процентов выдумано, так и “Игнат” и “Хорошая жизнь” выдуманы...” (из письма М. Алданову).

Творчество в чистом своем проявлении есть всегда мифотворчество, есть созидание высшего, вневременного представления о бытии. Так и бунинский труд по спасению бывшей России от мрака забвенья, от “гроба беспамятства” и небытия есть не труд летописца — но труд мифотворца.

Над истиной мифа время не властно; образы мифа живут как бы вне его, времени, мутного, уносящего все земное потока. И когда размышляешь о бунинском мифе “Россия”, то в сердце вдруг затеплится радость надежды: быть может, все то, что написано Буниным о России, есть не прошлое нашей любимой страны, а как раз её смутно зримое сердцем грядущее? Может, Бунин писал не о том, что давно миновало, а пророчески чувствовал тот идеал, тот божественный замысел о России, воплощение или крушение которого — дело еще не свершившихся сроков, еще не наставших времен?

III

 

Если бы Бунин просто пытался спасти, сохранить ту, исчезнувшую, Россию, отстоять ее на какое-то время от надвигающегося небытия — он нахо­дился бы в состоянии обороны от смерти. Но он, сотворяя свой миф о России (и о собственной жизни — “Жизни Арсеньева”), — он словно бы непрерывно атаковал саму смерть.

Мы подходим теперь к самой важной для всякого творчества теме, а уж для творчества Бунина теме особой, звучащей в нем как трагически-неизбывная и напряженная нота: к теме смерти.

Он, как никто, наделен был пронзительной “памятью смертной”. “Есть люди, что весь век живут под ее знаком, с младенчества имеют обостренное чувство смерти (чаще всего в силу столь же обостренного чувства жизни)... Вот к подобным людям принадлежу и я” (“Жизнь Арсеньева”).

Всю жизнь Бунин чувствовал хлад ее, смерти, дыханья; и писал он больше всего о   н е й   — о ее обликах, масках, о той тяжкой длани, что она простирает над миром, о жатве, которую смерть пожинает без устали.

Но поразительно, что не оторопь и не отчаяние рождал в нем трагический опыт общения со смертью — а вызывал напряжение борьбы. Бунин прямо говорит об этом в черновиках: “Жизнь, может быть, дается нам единственно для состязания со смертью, человек даже из-за гроба борется с ней: она отнимает от него имя — он пишет его на кресте, на камне, она хочет тьмой покрыть пережитое им, а он пытается одушевить его в слове”.