Григорий Свирский - Люба – Любовь… или нескончаемый «Норд-Ост»

• Название: Люба – Любовь… или нескончаемый «Норд-Ост»
• Автор: Григорий Свирский
• Издательство: Dvarim
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 965-7227-04-6

В основе романа подлинные документы, рассказы и глубоко личные черновые наброски ЛЮБЫ РЯБОВОЙ, студентки МГУ и ее товарищей по беде и страстям человеческим имени ОБУХА, хаотичные, торопливые наброски, которым, тем не менее, было посвящено специальное Слушание в СЕНАТЕ США (30 марта 1976 года).

Еще до Слушания в Сенате советская разведка начала широкую «спецоперацию» охоту за «уплывшими» в Штаты записками Любы Рябовой. Третьего сетнября 1975 года из ее квартиры в Нью-Йорке были украдены все черновики, копии документов и вся переписка.

Начался беспрецедентный шантаж известного ученого-химика профессора Азбеля, который в те же дни заявил на Международном Сахаровском Слушании в Копенгагене о полной поддерке самоотверженных и честных свидетельств Любы Рябовой.

Что произошло затем ни в сказке сказать, ни гусиным пером написать… Даже телефон в доме Любы раскалился от угроз и еще неведомой в Америке «воровской музыке»: «Отдай книгу, падла!».

Книга существовала еще только в воображении КГБ, но ведь это еще страшнее. Вы хотели иметь в своей библиотеке «книгу Любы Рябовой», господа и товарищи? Пожалуйста!

Сердечно признателен Любе и ее друзьям за глубокое доверие ко мне и веру в меня.

---

– Так, Лузгай Анна… Отчество неразборчиво… Николаевна?..

– Евсеевна, – безучастно, будто речь идет о ком-то другом, бросает она.

– Какие жалобы?

– Никаких. Взгляд ее глубоких, будто вырубленных на каменно-неподвижном лице глаз, выдает нечеловеческую муку. Она беззвучно вздрагивает и затихает, впадая в короткое забытье.

– Анна Евсеевна, что вас беспокоит? – переспрашивает пожилой врач, и не услышав ответа приоткрывает ей веко пальцами

– Ничего, – слышится тихий голос.

Молодой врач, тугощекий, гладко выбритый, в отутюженном халате, подогнанном по его женственной, немыслимо узкой в бедрах фигуре, проверяет пульс:

– Андрей Ефремович, может… – Выражение готовности на его лице какое-то неприятно холуйское. Даже в повороте головы, в жилистой вытянутой шее – готовность услужить начальству немедленно, почти раболепие.

– Не стоит терять время. Едва заметная усмешка проскальзывает на его губах. – Ее не проймешь. Я эту породу знаю. Религиозная фанатичка, я еще вчера понял. Таким итти на небеса, – к Иисусу, Магомету, Иегове – личное торжество… Ничего, приборы точнее всяких жалоб и стенаний…

Грачев с этой минуты стал мне отвратителен. И его борцовская шея на женственной фигуре, и тонкие злые губы. Пена в уголках губ. Холодная усмешка. Фат!

– Кровь на биохимию брать каждый час? – спрашивает он у пожилого. – Хотя тут и без того все ясно…

Старый врач внимательно изучает неровную волнистую линию на длинной бумажной ленте: в кривых зубцах – настоящая цена боли, жизни, смерти. Я вглядываюсь в лицо старика, пытаясь найти в нем хоть малейший признак жестокости. Напрасно.. Этот военный, по имени Андрей Ефремович, ничем не отличается от тех, кого я привыкла видеть на улице, в Университете, у себя дома. Есть даже что-то привлекательное в строгой сосредоточенности его лица, неторопливой манере говорить, спокойной уверенности движений.

– А знаешь, Грачев, у нее на редкость сильный организм.

Задумавшись на минуту, он подымает светлоголубые глаза, и я проваливаюсь в их холодную пустоту.

– На анализы! Митрошкина, поднимайсь! – командует прямоугольная медсестра. – Казакова Тоня, вас на сегодня отменили!

Митрошкина быстро семенит к двери. – Видала? – говорит Тоня, сбрасывая с себя халат. – Это наша молчунья. За полтора месяца один раз рот открыла и то, чтобы своим молчаньем похвастаться. Помнишь, как она вчера выступала? Патриотка на выданьи… Я эту Митрошку-картошку и на дух не переношу, еще больше чем наших врачей. В таких, как она, весь корень зла.

Вторую новенькую увозят санитары. Остается новенькая, у которой забрали крест, Тоня, Галя и я. Новенькая лежит неподвижно, скрестив на груди тяжелые руки, и – слабо шевелит губами.

– Молится, – шепчет Галя. – Смотри, завтрак стоит нетронутый. Боюсь спросить, наверное обиделась, что я крест куском металла назвала.

– Нет, деточка, не обиделась, – тихо произнесла женщина поворачивая к нам русую голову. Она будто озарилась изнутри, крупные рубленные черты размягчились, и сейчас ее грубоватое, ничем неприметное лицо фабричной работницы светится умиротворением. – Чего же обижаться? Жаль тебя, что во тьме. Выучили тебя магнитным полям, и ничего-то ты больше не знаешь.

– Вот в чем корень зла, – вздыхает Галя. Это в книгах пишут, трагедия русского народа. Дурак у нас народ, вот что я тебе скажу. Дурак от рождения. Темень безнадежная. Как скоты!

Тоня взмахивает рукой отчаянно: – Галка, да не дурак он от рождения, только задурили его, оболванили… Разве в вашем Заволжье было иначе?.. Жрать нечего. Привыкли слепо верить газетам, которые врут как сивый мерин. «Это же напечатано!» К незнакомым словам настороженно-почтителен. Когда Хрущ хотел обстрелять империализЬм с Кубы, обругали в ЦК: «Авантюрист!» А напечатали во всех газетах «волюнтарист». Спроси Анну, что такое «волюнтарист»… Ну, ну вот, видишь, в ответ только улыбка виноватая. Анна, она же честнее наших вольтеровских Панглосов с дипломами, для которых все прекрасно в этом лучшем из миров… Я – исследователь, привыкла думать и рассуждать. То, что в нашей лаборатории создавали – это точно не для мира во всем мире, а «для отпора империализЬму». Для-ради «отпора» и своих не жалко… Она вздохнула… Ладно, поговорим еще, кто в России быдло.. Я пошла кровь проверять…

Глаза новенькой, будто подернутые зеленоватой болотной ряской, темнеют, в них нет ни страха, ни сожаления. Только боль.

– Лузгай, на рентген!

Анну Лузгай увозят, и мы с Галей остаемся вдвоем.

– Посмотри, вчера едва жива была, – удивляюсь я. – Ну и силища!

Галя покачалась на своих маленьких ножках, вздохнула печально. – Ужас! И вера Анне не поможет. Вчера из ее цеха несколько человек привезли. Вечером уже никого в живых не было. Она пока не знает, а я – все своими глазами видела. Пошла проведать девчушку из Менделеевки, в соседнюю палату и там две женщины точно с такими же приборами лежали. Одна еще в сознании была… Из почтового ящика привезли, на шоссе Энтузиастов…

Мне девчушка из Менделеевки сказала: когда их привезли, один из санитаров брякнул: «Все же вы, бабье живучее, чем мы! Мужики из этого цеха час назад все до одного уже гикнулись.» Так и сказал, «гикнулись»…

Галя берет в руки учебник, со злостью швыряет его в тумбочку.

– Знаешь, даже не верится. Сегодня четверг, наши все на лекциях, а кто-то может быть в кино смылся… Я киноманка! Все ленты про войну пересмотрела… И не то, чтобы завидно, а вот как подумаешь что уже никогда мы не будем такими, как раньше, если мы вообще будем…– Слезы бегут по ее заостренному детскому лицу, припухлые губы вздрагивают, и она кажется сейчас еще слабее и беспомощнее.

Когда Тоня вернулась в палату, Галя все еще всхлипывала.

– Галюха, не запугивай себя и других. Мне и без детских слез кюхельбекерно и тошно…

Принесла Гале два чистых платка и принялась выговаривать ей с материнскими интонациями:

– Ну угодили мы в подопытные кролики, но это так, за компанию. У нас ничего страшного быть не может. Подумай лучше об остальных – здесь большинство из почтовых ящиков. Сама понимаешь… Яды боевого применения – это же в тысячу раз опаснее любых наших вредностей… А ты уже умирать собралась.

– Много ты Тонечка знаешь! Да в моей лаборатории этих «вредностей» как ты говоришь, было не меньше, чем в любом почтовом ящике.

– Так зачем тебя туда понесло?

– Да надули меня, художественно надули!.. Была всесоюзная химическая олимпиада. Прокатилась по всем районам. На Украине я была победительницей. Первый приз и в любой Унивеситет без экзамена. Меня взяли на химфак МГУ, когда мне было пятнадцать. Как талант! «Менделеев и Моцарт в одной пробирке»… А я не гений! – Ее игольчатые брови сердито взлетают, русые вихры мальчишеской стрижки,измятые подушкой, торчат во все стороны, будто тоже выражают свое возмущение.

– Гений не ходил бы так, как я, неприкаянный, не зная, куда приткнутся на специализацию? К третьему курсу все уже выбрали, а я в разборчивые невесты попала. Куда нас только не зазывали…Все жутко интересно. Все манит. Помнишь эти ПЛАКАТЫ, красовавшиеся на стенах: «Студент! Тебя ждет химия плазмы!» Или «Искусственная пища накормит планету». Тоня, ты в точку попала. Я свято верила печатному слову». Клюнула на плакат: «Ферменты – это жизнь…» У шефа была отличная лаборатория в новом здании, я считала его будущим светилом и делала все на свете – от мытья посуды до инфракрасной спектроскопии. В общем, была девочкой на побегушках… И вдруг здесь, в этом треклятом СПЕЦОбухе, мне преподносят что на меня был оформлен допуск. Я чуть не двинулась без гудка.

Все,что я знаю – шеф занимался ферментативным катализом. Да у нас этого и в программе нет! – Спекурс читает только дипломникам, а я и ферменты знаю не больше, чем ты. Просила шефа объяснить поподробнее, а он, змей горыныч, говорит, потом разберетесь. Научитесь работать руками. «Вы перспективны, будете еще делать великие открытия»…

Вот я и сделала открытие… в больнице. Оказывается, я своими руками синтезировала сильнейший яд. Здесь военные называют его ксифаголом.

Тоня вздохнула сокрушенно:

– Галя, у тебя, что, тоже тяга «сломалась». Потому ты здесь?

– Да причем тут тяга? Это же микросинтез. – Я его сто раз делала без всякой вентиляции. У нас для этого отдельная комната есть.

– Так что же случилось?

– Ровным счетом ничего. Змей что-то намешал в пробирке, указал температуру плавления. Все остальное я делала, как робот: через двадцать минут извлечь продукт пипеткой, нанести на стекляную пластинку, дождатся пока высохнет, убрать в специальный ящик, пронумеровать. Нас за эти годы чему-то научили, да и шеф меня выдрессировал так, что я тут одна работала, а он у себя в кабинете сидел. Я закончила, пришла к нему, села считать хроматограммы. Потом, чувствую у меня что-то давит в груди, тошнота, перед глазами все плывет… Я слышала, как шеф вызывал «скорую помощь»… – Неужели ты считаешь что и он нарочно?.. Змей Горыныч воистину?!