Виктор Шкловский - О мастерах старинных 1714 – 1812

• Название: О мастерах старинных 1714 – 1812
• Автор: Виктор Шкловский
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1973

Замысел книги о старинных русских мастерах-изобретателях возник вскоре после окончания Великой Отечественной войны и, в сущности, был откликом на победу советского народа. Историческая память возвращала к воспоминанию о победе русских в 1812 году, заставляла думать об источниках той победы, предвестницы грядущих, современных нам исторических событий.

Выяснилось, что русская техническая мысль в XVIII веке не только не была отсталой, но временами опережала европейскую науку. Исторические источники сохранили вполне достоверные сведения о старинных русских мастерах. Тульские оружейные заводы пользовались станками русского изобретения, о которых мастер Лев Сабакин в 1784 году читал доклад перед членами Лондонского королевского общества.

В 1951 году, предлагая книгу для переиздания, Шкловский писал: «Эта книга рассказывает о гениальных русских изобретателях Батищеве, Сабакине, Сурнине и Захаве. О последних двух книга моя является первым печатным упоминанием. Сурнин был просто неизвестен. Мне удалось отыскать в Туле модель его станка, с датой на нем, и доказать, что изобретение токарного станка в его современном виде принадлежит России»

---

Стих салют. А сосны все качались. В темном небе плыла без звука луна; белая, как прочищенная напильником сталь, местами она темнела, будто сквозь нее просвечивает темное небо. Пахло порохом.

Стало тихо, так тихо, что слышно, как льдины шуршат на реке.

– Мир, – негромко сказала Таня. – Теперь не будешь по свету маяться.

Это было двадцать второго октября 1721 года.

Вскоре под барабан был прочитан на улицах и площадях милостивый манифест по поводу окончания войны.

На Охте его читали у церкви Иосифа Древодельца. Манифест извещал о больших льготах и снисхождениях. Говорилось в нем:

«Каторжников и колодников разобрать, а разобрав, определить: у которых ноздри не вынуты и клейма на щеки и лоб не положены, тем быть по-прежнему на службе, а которые из них на службу не годны, а также посадских и других чинов людей отпустить в дома их и крестьян отдать вотчинникам их; а которые хотя назначены на свободу, а у них ноздри вынуты и другие какие знаки положены, послать в Сибирь и определить по городам, дать им волю».

Крестились люди, вздыхая.

К милости в то время были люди непривычны, и законы в то время были строгие: за ношение сапог с железными гвоздями в каблуках положена была, например, каторга.

А тут послабление, потому что победа и не нужны уже больше к галерным веслам каторжники.

Застучали еще веселее в городе топоры, начали подниматься деревянные и каменные дома. Больше кораблей пришло в Петербург. Больше барок стало скрипеть причалами у пристани.

Потом настала зима.

На Охте кругом замело, только у самой плотины завода чернела быстрина.

Приехал на пороховой завод генерал Брюс, посмотрел плотины, амбары, в которых обтачивали пушки, пороховые мельницы, проверил счета – оказалось, что все верно, расхода немного, машины работают хорошо, дают добрый порох.

Батищев же доложил, что есть в работе большая помеха от утеснения строения.

Генерал уехал.

Вскоре взорвало пороховой амбар и опалило четырех человек. Было следствие: не ходили ли пороховые ученики и плотники со свечой или с лучиной? Оказалось, ходили, но с фонарем.

Решено было комиссара Батищева послать опять сержантом в понтонную роту.

Заплакала Таня. Взял Батищев старую свою амуницию, выколотил епанчу, отпарил ее, починил, начистил старые штиблеты и касторовую шляпу, начернил усы, взял фузею и пошел в роту.

На завод комиссаром назначили Авраама Эка. Тот решил строить новую плотину, чтобы поднять воду для молотовой кузницы – перековывать в полосовое железо старое, негодное военное оборудование.

С той работой иноземец не справился и попросил вернуть ему Батищева.

Вызвали Батищева на пороховой завод.

Подал Батищев бумагу, что все сделать можно, но в строении получается великое утеснение и будет стоять кузница с огнем слишком близко к пороховой мельнице.

Приказали строить, а не разговаривать.

Стали строить – завод взорвало.

Решили построить при заводе церковь во имя Ильи Пророка – громовника, чтобы было где покойников отпевать да служить против огня молебны, а Батищева сделали опять комиссаром.

В 1733 году кузница была совершенно готова и начала действовать.

Наладил Батищев завод, обсадил улицы липами, начал мостить дороги досками, чтобы не вязли телеги.

В 1737 году получил комиссар Батищев чистую отставку. Снял он свое комиссарское платье, надел епанчу и всю прочую привычную солдатскую одежду и поехал с женой в родную Тулу.

Увидал здесь солдат, что отступил от города лес. Засеки с 1737 года приписаны к оружейному заводу. Рубят деревья и на ружейные ложа, и на уголья.

И город переменился. В Заречье поднялась многоярусная колокольня храма, прозванного Никола Богатый.

Колокольня окрашена в зеленый и белый цвета и соединена с храмом ажурной железной галереей – мостом; рядом дворец Демидовых; построены палаты Акинфием Никитичем на том месте, где стоял когда-то старый отцовский дом.

Переменился и завод. Построили со стороны Московской дороги ворота со столбами, над воротами жилые палаты с тремя шпилями. Средний, пятнадцатисаженный выкрашен лазоревой краской и несет наверху вызолоченный герб – орла двуглавого. На двух крайних золотые шары, а самые шпили красные с чернью. Внутри двора, вдоль стен, кое-какие кузницы с горнами, в середине двора остались четыре палаты для казны и пороха.

Большая часть кузниц на оружейном дворе сломана.

Отбились мастера, стали держать работных людей у себя по домам, и за отбелку стволов на казенных машинах платят они в казну деньги.

Тесть принял солдата гордо, хотя и не разбогател сильно. Дорого отпускает казна железо, а за работу платит умеренно. Впрочем, заработал Леонтьев несколько на модных пряжках для башмаков.

Посмотрел Батищев на свои машины – шумят колеса. Приладил он новый станок для обточки пушечных цапф. «Вот бы показать Андрею Константиновичу Нартову! Но тот стал господином знатным и важным, чуть ли не генералом».

Побывал Батищев с Таней на Малиновой засеке, посмотрел на белок, походил по Ясной Поляне и послушал соловьев.

Всё поют.

Уехал отставной сержант в родной Венёв.

А в Туле шумели, не старея, дубовые колеса: работали батищевские станки.

Самого Батищева забыли. Мало ли в России унтер-офицеров в отставке!

Андрей Константинович Нартов жил как будто счастливее.

В 1723 году назначен он был главным токарем, а в следующем году подал Петру проект учреждения Академии художеств.

После смерти Петра поручили Нартову сделать столб, на котором должны были быть изображены все петровские победы.

Нартов этот столб сделал в малом виде.

В Академию наук были сданы все токарные принадлежности Петра, и вместе с ними перешел в Академию Андрей Нартов.

Умер он в 1756 году.

Токарные станки его с суппортами, в которых закреплены резцы, остались в Академии наук, в специальной комнате.

Были выставлены они как редкость. Стояли они мертвыми, как непрочитанные книги.

Батищевские станки в Туле работали. На этих станках высверливали и обтачивали ружейные стволы.

Работали эти станки больше ста двадцати лет. Оружие, сделанное на них, побеждало по всему свету.

Батищева забыли, а машины его все работали и работали, создавая силу и славу народа.

Но и в Туле, и во всей России, и во Франции, и в заморской Англии, и в Германии – везде работали токари, держа резец в руках, как будто нартовское дело и не было начато.

Вывел нартовский суппорт из музея на завод, переделал мир токарным резцом, создал новый токарный станок другой туляк – Алексей Сурнин, о котором будет рассказано в следующей главе.

Когда умер Батищев, я не знаю. Бумаги и донесения его были потеряны. Часть их найдена была тогда, когда Наполеон взорвал в Кремле архив, а сам бежал, прогнанный русским оружием. Тогда, собрав разметанные взрывом листы, складывая их по переносам слов, узнали о Батищеве. Но и об этом будет рассказано после, потому что и та победа создана была не только военным трудом, но и трудом работных людей.

Глава девятая.

В ней то, что задумано великими изобретателями, еще не стало повседневным великим делом.

Не своим льдом обыкновенно становится Нева – смерзшим Ладожским.

Поздняя осень 1785 года; Нева еще не стала, по ней шел ладожский лед. Льдины набегали на шпунтовый ряд, которым отделялась от воды гранитная кладка новой набережной на стрелке Васильевского острова. Льдины набегали и рассыпались, шурша и звеня; некоторые льдины причаливали к смоленым доскам, другие задевали за них и уходили, крутясь дальше в туман, к Кронштадту.

На высоком берегу, около здания Кунсткамеры, стоял безбородый рослый человек в синей, недорогого сукна чуйке и смотрел на ледоход.

Он смотрел на льдины, на невысокую, прижатую к левому берегу гранитную стену Петропавловской крепости, которая сама будто плыла туда, вверх к Ладоге, льду навстречу.

К нему подошел другой – приземистый, рыжеволосый, в черном франтовски сшитом кафтане.

– Здравствуй, Леонтьев, здравствуй, Яша, – сказал человек в чуйке. – А у нас в Туле Упа уже небось стала! А здесь Нева ладожским льдом становится… Все здесь не по-нашему…

– Не в льде дело, – ответил рыжеволосый.

– Ну, так в чем же дело, неспокойная твоя душа?

– В тревоге, Алеша.

– Тревога твоя, Леонтьев, всегда пустая!

– Вот как бы не Леонтьева спрашивали, а Сурнина, ты бы не так говорил.

– Кто тебя спрашивает?

– Вот слушай, Алеша. Иду я тихо-мирно к Самборскому, к себе на квартиру. Вижу, еще до нашего угла не дойдя, дворник Аким метет улицу…

– Ну и что?

– Да ведь он не перед своим забором метет. Я, конечно, к нему подхожу, спрашиваю: «Кто тебя, Аким, нанял или так для кого стараешься?» А он говорит: «Для тебя». – «Как, говорю, для меня?» – «А вот, говорит, за тобой приходили, я вышел тебя предупредить». – «Что, будочник приходил?» – «Хуже, говорит, приходил чиновник, весь полосатый, сердитый, и спрашивал туляков».