Валентина Колесникова - Гонимые и неизгнанные

• Название: Гонимые и неизгнанные
• Автор: Валентина Колесникова
• Жанр: Русская классическая проза

---

- И лукошком его назвал?

- Ну. - Калистов встал и пошел на свое место, но с половины дороги воротился и снова сел на свою скамью. - Нет, вот в чем штукенция-то. Он велел мне завтра к нему зайти, хотел познакомить с живописцем Барашковым, у которого я буду учиться рисовать. Так пойдем вместе, одному как-то... с тобой лучше.

Я дал слово, и Калистов повеселел.

- А знаешь, когда Пушкин ушел, меня хозяйка два раза Василием Васильевичем назвала, а сегодня утром лепешку испекла, вот как.

Условившись о часе нашего визита к Пушкину, мы разошлись. На другой день в четвертом часу вечера я зашел к Калистову и застал его в глубоком размышлении над тремя манишками, лежавшими на столе.

- Послушай, - встретил он меня, - я не заметил, какие они манишки носят?

Я понимал, кто они, и отвечал, что они манишек совсем не носят.

- Это хорошо, да как же без манишки?..

Надев с круглыми воротничками манишку и припомадив непокорные свои космы, Калистов был готов.

Едва успевая, следовал я за Калистовым по разным переулкам и закоулкам города, но лишь только вступили на Архангельскую улицу и на углу показался дом Свистунова, как я, не умеривший шага, быстро очутился впереди своего друга, который при виде большого дома спасовал и объявил, чтобы я шел один, а он завернет к Пушкину завтра.

- Да ведь он сегодня просил тебя, там теперь, вероятно, и Барашков.

Мои убеждения подействовали, и мы двинулись вперед, хотя не с прежней стремительностью храбрых воинов, идущих на штурм неприятельского батальона, а на манер двух очень солидных господ, делающих моцион после солидного обеда. Из окон свистуновского дома несутся звуки рояля и скрипки. Калистов объявляет мне решительно, что завтрашний день более удобен для визита, так как Павлу Сергеевичу теперь решительно некогда.

- Сам ты слышишь, там музыка играет, а тут мы вдруг мешать ему придем.

- Играют не у него - у Свистунова. Он ведь сам велел, Барашков ждет.

Я снова осыпал его аргументами. Они ли подействовали на Калистова, или на него нашла вдруг отчаянная храбрость и решимость покончить все одним разом: дескать, двух смертей не будет, одной не миновать, только он порывисто ринулся на крыльцо и стал ломиться в запертую дверь. Убедив его оставить бесполезную трату сил и ознакомив с употреблением звонка, я дернул за ручку колокольчика. Лишь только человек Свистунова снял крючок и приотворил дверь, как был озадачен порывистым прыжком краснощекого, курчавого и могучего малого, бросившегося на него с единственной целью схватить и потрясти его руку с тою энергиею, с какою пожимают её у давно не виденного друга. Успокоив выпучившего на нас глаза лакея сообщением, что мы, собственно, к Павлу Сергеевичу, я направил шаги Калистова в гомеопатическую комнату Пушкина.

Здесь Калистов с неостывшей энергией одной рукой вытирал со лба пот, а другой потрясал руки хозяину, артисту Барашкову и трущемуся около малолетнему отпрыску барашковского рода. Добродушная приветливость и ласковое обращение хозяина скоро привели Калистова в нормальное состояние его духа, и он принялся всматриваться во все и во всех, очевидно, с целью изобразить все это впоследствии на бумаге.

- Вот, - обратился Павел Сергеевич к Калистову, - Иов Ионыч Барашков, наш почтенный живописец. Он согласен вас учить, мы уже с ним об этом переговорили. Вы выберите свободных три дня в неделю и ходите к нему.

Калистов начал что-то бормотать, но Павел Сергеевич взял его за руку, пожав её, и тем положил конец его несвязным благодарностям.

- Великое это дело, - обратился к новопосвященному артисту Иов Ионыч с поучением. - Да, это великое дело. Вот, даст Господь, будет потом изображать лики Божии, угодников Его. Главное - чистота тут душевная нужна, ну и старание, а паче всего - молитва. - Голос Барашкова делался с каждым словом таинственнее, и Калистов, заподозрив, что этот подбор хороших слов не что иное, как приступ к сообщению первого урока, навострил уши.

Павел Сергеевич отвлек глаза и внимание Калистова от наставника-артиста, предложив нам на рассмотрение французскую иллюстрацию и обратив его внимание на похождение Гриптогама как произведение, подходящее к жанру калистовского таланта.

- Так в какие дни вы свободны? - спросил Павел Сергеевич. Калистов свободен после обеда в четверг, субботу и во все праздники. Так и порешили, что в эти дни Калистов будет посещать мастерскую Барашкова.

В передней раздался звонок. Фонвизину заинтересовало, кто это мог бы навестить их, так как тобольский бомонд в последнее время прекратил с ними, как с зачумленными, всякие сношения. Сойдя вниз, она нашла в гостиной Татьяну Филипьевну, Михаила Александровича и Петра Николаевича Свистунова...

- Вчера, - сообщает Наталья Дмитриевна, - заявлялся ко мне полицмейстер с сочиненными князем правилами.

- На цензуру он их к вам привозил, что ли? - шутит Свистунов.

- Нет. Хотел их читать мне.

- И что же?

- Я думаю, что князь для того эти правила и выдумал, чтобы при чтении их полицмейстер бранил нас в глаза. Я, разумеется, не допустила его читать, именно потому, что жажду какого-нибудь ответа из Петербурга. В этих правилах он называет нас женами государственных преступников, тогда как недавно, по предписанию из Петербурга, с нас взяли подписку, чтобы мы не смели так называться.

- Что это, чин, что ли, какой? - мрачно спрашивает нахохлившаяся Татьяна Филипьевна.

- Какой чин?

- Да вот, что вам преступниками-то запретили называться. Чин, что ли, это - государственный преступник?

Михаил Александрович хотел объяснить ей причину этого запрещения, но вошел Пушкин со мной, и калистовская тетрадь дала другое течение беседе. Рисунки Калистова всех заинтересовали, и все решили, что у мальчика талант.

- Будущий и недюжинный портретист, - говорит Михаил Александрович.

- А по-моему, - говорит Свистунов, - это будущий русский Гранвиль. Посмотрите, в каждом его наброске чуется сатирическая жилка, без смеха невозможно смотреть.

- Вот я нынче, - замечает Фонвизин, - из обер-прокурорского отчета узнал, что в петербургской семинарии устроены классы рисования. Завтра же пойду к архиерею и буду хлопотать, нельзя ли его туда на казенный счет отправить. Это я надеюсь устроить.

Так как Фонвизины собирались за город, то я, взяв от Натальи Дмитриевны оригиналы для рисования, а у Михаила Александровича хорошей бумаги и карандашей, простился, и Пушкин, по моему указанию, довез меня до калистовской квартиры.

- Ну, теперь я знаю, - говорит он, помогая мне спуститься с его колесницы, - где твой шалунишка живет. На днях сам к нему заверну1.

Воспоминания М.Д. Францевой

(ФРАГМЕНТЫ)2

С Свистуновыми жил один из товарищей, декабрист Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин, у него был брат Николай Сергеевич, умственно расстроенный, с которым сначала они жили вместе, но раздражительность последнего, наконец, дошла до такой степени, что не было никакой возможности с ним жить, иногда случалось, что он в припадке бешенства, несмотря на всю любовь свою к брату, при малейшем его противоречии бросался на него и замахивался тем, что попадалось ему под руку; однажды он пришел в такое раздражение, что бросился на брата, изломал об него чубук от трубки, которую курил в то время. Свистунов, будучи дружен с П. Сер., предложил ему комнату у себя в доме. Николай же Сергеевич остался в отдельной квартире. Личность Павла Сергеевича Бобрищева-Пушкина была замечательна по его глубоко религиозному чувству; он в полном смысле был христианин и словом и делом; вся жизнь его была одним выражением любви к ближнему и посвящена была на служение страждущему человечеству. Он был не женат, светских удовольствий удалялся, избегал новых, не подходящих к его душевному настроению людей, хотя и не чуждался никого. Он, как человек хорошо воспитанный, старался сохранить приличия общественной жизни; но никогда им рабски не покорялся, казался даже в некоторых случаях оригиналом, одевался несколько своеобразно. Будучи слабого здоровья, очень боялся холода, почему и сочинял себе иногда особенные костюмы; но, несмотря на его уклонения от светских обычаев, его все любили, как богатые, так и бедные, высокопоставленные и низко стоящие люди. Родители его были почтенные и очень благочестивые помещики Тульской губернии, особенно отец его был необычайно стойкого и благородного характера, глубоко верующий и строгих правил человек, всеми уважаемый, имея много детей, воспитывал их в благочестии; двое из его сыновей, Николай и Павел Сергеевичи, вступив в тайное общество, разделили общую участь своих товарищей в Сибири. Заключение в каземате, как рассказывал нам сам П. Серг., имело превосходное влияние на развитие его духовной стороны. Он только там вполне постиг всю пустоту суетной мирской жизни и не только не роптал на перемену своей судьбы, но радовался, что через страдание теперешнего заточения Господь открыл ему познание другой, лучшей жизни. Внутреннее перерождение оставило навсегда глубокий след в его душе. Находясь в каземате, он радовался и воспевал хвалу Господу за Его святое к нему милосердие. Посвятив свою жизнь на служение ближнему, он старался во многом изменить свои привычки, любил читать Св. Писание, которое знал не хуже настоящего богослова, вел жизнь почти аскетическую, вырабатывая в себе высокие качества смирения и незлобия, ко всем был одинаково благорасположен и снисходителен к недостаткам других. В Тобольске он занимался ещё изучением гомеопатии и так много помогал своим безвозмездным лечением, что к нему постоянно стекался народ, особенно бедный. П. Сер. так, наконец, прославился своим гомеопатическим лечением, что должен был завести лошадь с экипажем, чтоб успевать посещать своих пациентов. Лошадь у него была маленькая, которую мы прозвали "Конек-Горбунок", летний экипаж вроде тюльбери, на четырех колесах, а зимний - одиночные сани. В них укладывались гомеопатические лечебники, аптечка, выписанная из Москвы, запасная одежда на случай внезапной перемены погоды, зимой лишняя шуба, а летом теплая на вате суконная шинель, которая никогда не покидала своего хозяина в его экскурсиях (тобольский климат был очень изменчив, случалось, в один и тот же день то холод, то сильная жара); когда было все уложено, то выходил и садился в экипаж сам Пав. Сергеевич, плотно укутанный не только зимой, но даже и летом, брал вожжи в руки и отправлялся на помощь больным. Всюду, куда он только ни приезжал, везде его встречали с радостью, всем и каждому подавал он утешение добрым словом, сердечным участием, хорошим советом. Он был очень развитого ума, начал свое образование в Москве в дворянском пансионе, закончил же его в известном заведении Николая Николаевича Муравьева, где готовились в офицеры Генерального штаба. П.С. был при случае и архитектором, и столяром, и закройщиком. Нужно ли кому план составить обращаются к П.С.; дом ли построить или сделать смету - он своею математическою головою разочтет все верно до последней копейки. Он был в особенности дружен с Фонвизиными, Свистуновыми и с нашим семейством. Мы, бывши ещё детьми, так любили его, что, когда выросли, смотрели на него как на самого близкого родного. Бывало, захворает ли кто из нас, сейчас шлем за П.С., и он тотчас же катит на своем Коньке-Горбунке.