Николай Колибуков - Аджимушкай

• Название: Аджимушкай
• Автор: Николай Колибуков
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Потом пели "Интернационал". Его подхватила в стороне соседняя рота. И песня покатилась по всей окрестности. Пели артиллеристы, саперы, моряки, танкисты, пели авиаторы в капонирах полевого аэродрома.

Звуки гимна и сейчас еще продолжают звучать в ушах. Беленький готовит корреспонденцию о прошедшем собрании. Кирилл уже не раз бегал к политруку, и, кажется, Правдин сказал ему: "Пиши - отошлем". Теперь Беленький всем нам не дает покоя: требует, чтобы выслушали начало, или, как он говорит, запевку к статье. Это начало он дополняет и изменяет через каждую минуту и сразу же после этого просит послушать. Больше всех достается Егору: он коммунист, и ему нельзя отказать в просьбе Беленькому, но Кувалдин на слова удивительно туг, ему легче отрыть окоп в полный профиль, чем на глазах у людей произнести десяток слов.

Кирилл хватается за голову и начинает отчаянно тереть виски. Он всегда так делает перед чтением своих корреспонденции. Кое-кто пытается выскочить из землянки. Но Беленький спешит загородить собой выход:

- Товарищи, дело общественное, я, собственно, для вас же стараюсь.

- Ведь слышали же! - говорит Мухин. Беленький уходит. Мухин тут же начинает вспоминать, как первый раз прыгнул с причала в воду и удивился: очень холодная.

- Неженка! - режет Чупрахин. - Лично я с детства привычный к холодной воде. Когда мне было двенадцать лет, один дружок посоветовал обливаться холодной водой. Говорит: "Ты, Ванька, хилый, полезай в колодец и закаляй организм". - "Как же туда полезу?" - спрашиваю. Отвечает: "Пара пустяков! Садись в ведро, я тебя спущу". Согласился, дурак. Дело было вечером. Опустил и кричит: "Ванька, поболтайся там маленько, я отнесу воды домой!" Понес и забыл про меня, подлец. Сижу, совсем окоченел. И кричать боюсь - отец выпорет. И сам выбраться не могу. "Ну, думаю, пропала моя организма!" К счастью, в это время у колодца остановились старик со старухой лошадей напоить. Опустили ведро. Я, конечно, сел в него и молча держусь за цепь, боюсь слово произнести: как бы дед с испугу вновь не окунул. Только начал приближаться к срубу, как прыгну - и уцепился за край сруба. Старик как заорет: "Свят, свят, свят! Водяной!" Старуха - в обморок. Кони рванули в сторону. Беда-а...

- И ты проснулся? - замечает кто-то.

- Это правда. Потом отец так закалил мне ремнем одно место, что месяц не мог сесть. Ел стоя.

Бойцы смеются. Чупрахин, довольный своим рассказом, хитровато улыбается, поглядывая по сторонам. В землянку заходят Шатров и Сомов.

- Весело живете! - говорит подполковник и обводит строгим взглядом, кажется, вот-вот с его уст слетит команда. Он строен, подтянут, будто собрался на парад и забежал что-то сообщить нам.

Иван уступает Шатрову место у печки:

- Погрейтесь, товарищ подполковник.

- Спасибо. Не замерз. Скажите, кто из вас в Крыму бывал?

Поднимается Шапкин:

- Я.

- Где и когда?

- В поселке Владиславовка. Родился там, но жить почти не жил. Мальчонкой уехал оттуда в Ростовскую область.

- Это и у меня бабушка родилась в Багерово, - хихикает Чупрахин, держа в руках полено.

- Шутки неуместны! - поворачивается к нему Сомов. - А вы, товарищ Мухин, где жили? - спрашивает лейтенант Алексея.

- В Развильном, что под Сальском.

- Значит, никто из вас не жил на Керченском полуострове? - продолжает, подполковник.

Он прикалывает к стенке газету, на которой красным карандашом аккуратно вычерчена карта полуострова.

- Смотрите сюда. Это, - говорит он, показывая карандашом на черные кружочки, - населенный пункт Мама-Русская, это мыс Зюк, мыс Тархан, мыс Хрони, это крепость Епикале, город Керчь и южнее населенный пункт Камыш-Бурун... А вот здесь Аджимушкайские катакомбы.

Рассказав о населенных пунктах, прибрежных высотках, подробно охарактеризовав место высадки дивизии, нашей роты, он заключает:

- Запомните, все это пригодится. - И, повернувшись к Сомову, спрашивает: - Водку сегодня получали?

- Получали. Но все берегут, чтобы в море погреться.

- А закусить у вас есть чем?

- Найдется! - отвечаем хором.

- Тогда будем веселиться, что же скучать.

На импровизированном столике вырастает гора консервных банок, хлеба, сухарей, появляются кружки, раскрытые фляги.

- А за что же, товарищ подполковник, выпьем? - спрашивает Шапкин.

- За нашу победу! - звенит Чупрахин. - Что тут спрашивать! Помнится мне один случай...

- Погоди трещать, - останавливает его Кувалдин.

- Нет, товарищи, за нашу победу мы выпьем потом. А сейчас - за знакомство! Ведь мы как следует не знаем друг друга, a знать нам надо: в бой идем, не на вечеринку. Выпьем и поговорим.

Выпиваем: по сто граммов. Сомов закуривает:

- Зовут меня Сергеем, величать не обязательно. Мне двадцать пять лет, окончил Тамбовское пехотное училище. В боях был мало, но был. Родом я из Воронежа. Характер у меня жесткий, люблю дисциплину, воинский порядок. Но в этом я не виноват, так воспитали в училище. Предоставим слово, товарищ подполковник, командиру взвода Шапкину.

Захар поднимается, брови смыкаются в переносье, в глазах суровый блеск.

- Начну с хасанских боев, - будто рапортуя, говорит он. - Мы это, значит, на них в штыки, а японцы-то маленькие...

- Погоди, погоди, - останавливает его Шатров. - Родились вы где?

- В станице...

- Как в станице? Говорили же, в Крыму, во Владиславовне.

- Правильно, во Владиславовке. Жил в станице...

Шатров смеется, смеемся и мы. Растерявшийся Шапкин сильнее хмурит брови и кое-как заканчивает рассказ, поглядывая в мою сторону, будто просит, чтобы я подтвердил.

- Он мой земляк, - наконец отзываюсь, чтобы успокоить Захара.

- А вы что скажете? - обращается Сомов к Чупрахину, рассматривающему пустую кружку.

- Маловато, товарищ лейтенант, еще бы по махонькой: градусов для красноречия не хватает. Но если нельзя, тогда я так, без красноречия, как могу... По рассказам моего дедушки, родился я в городе Каменске. Ну, первым делом назвали Иваном в честь деда. Тут и революция совершилась. Опять же как было дело с моим крещением? Когда выздоровела мать - она после родов легла в больницу - спросила отца: "Крестил?" - "Нет, говорит, теперь Советская власть, можно и без попа обойтись. Ванюшкой назвали". Вот вы смеетесь, а мне тогда было не до смеха, так как между родителями возникли настоящие военные действия.

- Остановить бы, опять его прорвало, - наклоняется ко мне Кувалдин.

- Пусть выскажется.

- Врет же он, - сокрушается Егор, потом смеется вместе со всеми.

- Мать говорит: "Нехристей в семье не должно быть. Это надругание над верой христианской", - воспользовавшись одобрительным взглядом Шатрова, продолжает Чупрахин. - Отец стоит на своем: "Дура, говорит, что ты смыслишь в этой вере!" - "А то, - говорит мать, - что у нехристей не растут на голове волосья. Какой девке полюбится плешивый парень?" Дед потушил пожар. "Вот что, говорит, аники-воины, окрестим мы его дома, купим у горшечников трехведерный кувшин и с богом обряд совершим". Так как деда в семье считали человеком рассудительным, согласились. Купили огромный кувшин, макитрой у нас называется, наполнили водой. Дед вооружился какой-то книжкой, потом выяснилось, что это был учебник по арифметике, прочитал молитву. Ну, значит, бултых меня в эту посудину: расти Иваном. Так что я - дважды Иван. Это надо бы знать фашистам! - вдруг сурово восклицает Чупрахин.

- Узнают, - в тон ему отзывается Шапкин.

- А дальше моя биография неинтересная, - разводит руками Иван. - Кончил ФЗУ, служил на флоте, там и в комсомол приняли. До армии работал на транспорте, в ростовском депо. За хорошую работу премию получал. Был со мной такой интересный случай... Маленько к наркому на чай не попал. Приезжаю в Москву, а там в наркомате выяснили, что нарком другого Чупрахина приглашал... Море люблю... Это вам, наверное, неинтересно, - опуская голову на грудь, тихо заключает Иван.

Рассказываем о себе часа полтора. Шатров слушает внимательно, кое-что записывает.

- А кто из вас поет? - интересуется подполковник.

- Мухин, - отвечает Сомов и обращается к Алексею: - Спой, Леша. Лейтенант кладет на его плечо руку. Вижу на руке лейтенанта, выше кисти, синий шов недавно зарубцевавшейся раны.

Грудь Мухина поднимается, и с его почти детских, обветренных губ начинает литься ровная песня. Вначале тихо, потом все громче и громче. Щеки Алексея вспыхивают нежным румянцем. У Мухина приятный, звонкий и чистый тенор.

Мухин обрывает песню. Несколько минут в землянке стоит тишина. Шатров застегивает шинель, говорит:

- Да-а, подходяще спето!.. Хорошие люди у тебя, Сомов.

- Леша, спой "Варяга", - вдруг просит Иван.

- Хватит, товарищи, отдыхайте, - распоряжается Шатров и уходит вместе с Сомовым.

А мы никак не можем освободиться от мыслей, навеянных песней. Все куда-то исчезает. Передо мной степь... Далеко, где чистое небо сливается с землей, идут тракторы. Тянется широкая лента пашни. Зябь мягкая, пушистая, как сдоба, - так и хочется потрогать ее, взять в горсть, растереть на ладони и вдыхать сыроватый, отдающий перегноем запах. Прошли теплые осенние дожди. Степь бурно зеленеет. Ожил мятлик, покрываясь свежим зеленым ворсом. Ярко краснеют морозоустойчивые солянки. Придет первый мороз и своей неумолимой рукой оторвет их от земли и бросит на потеху ветру, который соединит солянки в большие шары и погонит по степным просторам до первого оврага или зеленого заслона, где они найдут свой вечный покой.