Лев Троцкий - О Ленине

• Название: О Ленине
• Автор: Лев Троцкий
• Жанр: Публицистика

Май, 1924 г.

Прим.: Как и другие статьи Троцкого того времени книга "О Ленине" подверглась резкой критике, даже со стороны меньшевистских изданий, за фальсификацию истории большевизма. В своей книге Троцкий исказил образ В.И. Ленина, лживо утверждая, что он якобы являлся сторонником абсолютной необходимости террора.

"Портретов Ленина не видно, похожих не было и нет. Века уж, видно, дорисуют недорисованный портрет..."

Книга одного из ближайших сподвижников и единомышленников того, о ком писал поэт, написана таким же неравнодушным пером. Для незаурядного партийного и государственного деятеля, публициста и организатора, каким был Л.Д.Троцкий (1879-1940), смерть Ленина стала подлинным горем. Ощущение невосполнимой утраты диктует ему, не откладывая, начать работу, которая закрепила бы в народной памяти черты жизни и личности Ленина. Вниманию всех, кто интересуется историей России, и не только России, предлагаются воспоминания о решающем для Ленина периоде, в центре которого Октябрьский переворот: середина 1917-го, осень 1918-го года.

Имя автора воспоминаний в течение десятилетий, начиная с момента изгнания из страны, находилось у нас под строжайшим запретом.

---

Но вот речь клонится к концу. Итоги подведены, выводы закреплены. Оратор имеет вид работника, который умаялся, но дело свое выполнил. По голому черепу, на котором выступили крупинки пота, он проводит время от времени рукой. Голос звучит без напряжения, как догорает костер. Можно кончать. Но не надо ждать того венчающего речь подъемного финала, без которого, казалось бы, нельзя сойти с трибуны. Другим нельзя, а Ленину можно. У него нет ораторского завершения речи: он кончает работу и ставит точку. "Если поймем, если сделаем, тогда победим наверняка" — такова нередкая заключительная фраза. Или: "Вот к чему нужно стремиться — не на словах, а на деле". А иногда и того проще: "Вот все, что я хотел вам сказать", — и только. И такой конец, полностью отвечающий природе ленинского красноречия и природе самого Ленина, нисколько не расхолаживает аудиторию. Наоборот, как раз после такого "неэффектного", "серого" заключения она как бы заново, одной вспышкой сознания охватывает все, что Ленин дал ей в своей речи, и разражается бурными, благодарными, восторженными аплодисментами.

Но, уже подхватив кое-как свои бумажки, быстро покидает кафедру Ленин, чтобы избегнуть неизбежного. Голова его слегка втянута в плечи, подбородком вниз, глаза скрылись под брови, усы топорщатся почти сердито на недовольно приподнятой верхней губе. Рокот рукоплесканий растет, кидая волну на волну. Да здра… Ленин… вождь… Ильич… Вот мелькает в свете электрических ламп неповторимое человеческое темя, со всех сторон захлестываемое необузданными волнами. И когда, казалось, вихрь восторга достиг уже высшего неистовства — вдруг через рев, и гул, и плеск чей-то молодой, напряженный, счастливый и страстный голос, как сирена, прорезывающий бурю: Да здравствует Ильич! И откуда-то из самых глубоких и трепетных глубин солидарности, любви, энтузиазма поднимается в ответ уже грозным циклоном общий безраздельный, потрясающий своды вопль-клич: Да здравствует Ленин!

ФИЛИСТЕР О РЕВОЛЮЦИОНЕРЕ

В одном из многих сборников, посвященных Ленину, я наткнулся на статью английского писателя Уэллса под заглавием "Кремлевский мечтатель". Редакция сборника отвечает в примечании, что "даже такие передовые люди, как Уэллс, не поняли смысла происходящей в России пролетарской революции". Казалось бы, это еще недостаточная причина для помещения статьи Уэллса в сборнике, посвященном вождю этой революции. Но не стоит, пожалуй, к этому так уж придираться: по крайней мере, я лично прочитал несколько страничек Уэллса не без интереса, в чем, однако, автор их, как видно будет из дальнейшего, совершенно не повинен.

Живо представляется тот момент, когда Уэллс посетил Москву. Это была голодная и холодная зима 1920/21 года. В атмосфере — тревожное предчувствие весенних осложнений. Голодная Москва в сугробах. Хозяйственная политика накануне крутого перелома. Помню очень хорошо то впечатление, которое вынес Владимир Ильич из беседы с Уэллсом: "Ну и мещанин! Ну и филистер!!" — повторял он, приподымая над столом обе руки, смеясь и вздыхая тем смехом и тем вздохом, какие у него характеризовали некоторый внутренний стыд за другого человека. "Ах, какой филистер", — повторял он, заново переживая свою беседу. Этот наш разговор происходил перед открытием заседания Политбюро и ограничился, в сущности, повторением только что приведенной краткой характеристики Уэллса. Но и этого было за глаза достаточно. Я, правда, мало читал Уэллса и совсем не встречал его. Но английский салонный социалист, фабианец, беллетрист на фантастические и утопические темы, приехавший взглянуть на коммунистические эксперименты, — этот образ я себе достаточно ясно представлял. А восклицание Ленина и особенно тон этого восклицания без труда доделали остальное. И вот теперь статья Уэллса, неисповедимыми путями попавшая в ленинский сборник, не только оживила в моей памяти ленинское восклицание, но и наполнила его живым содержанием. Ибо если Ленина в статье Уэллса о Ленине нет почти и следа, зато сам Уэллс в ней, как на ладони.

Начнем хотя бы со вступительной жалобы Уэллса: ему пришлось, видите ли, долго хлопотать, чтобы добиться свидания с Лениным, что его (Уэллса) "чрезвычайно раздражало". Почему собственно? Разве Ленин вызывал Уэллса? обязывался принять его? или разве у Ленина был такой избыток времени? Наоборот, в те архитяжелые дни каждая минута его времени была заполнена; ему очень нелегко было выкроить час на прием Уэллса. Понять это нетрудно было бы и иностранцу. Но вся беда в том, что Уэллс, в качестве знатного иностранца и, при всем своем "социализме", консервативнейшего англичанина империалистской складки, насквозь проникнут убеждением, что оказывает, в сущности, своим посещением великую честь этой варварской стране и ее вождю. Вся статья Уэллса, от первой строки до последней, воняет этим немотивированным самомнением.

Характеристика Ленина начинается, как и следовало ждать, с откровения. Ленин, видите ли, "вовсе не писатель". Кому же, в самом деле, решить этот вопрос, как не профессиональному писателю Уэллсу? "Короткие резкие памфлеты, выходящие в Москве за его (Ленина) подписью (!), полные неправильных представлений о психологии западных рабочих… очень мало выражают истинную сущность мышления Ленина". Почтенному джентльмену, конечно, неведомо, что у Ленина есть ряд капитальнейших работ по аграрному вопросу, теоретической экономии, социологии, философии. Уэллс знает одни "короткие резкие памфлеты", да и то отмечает, что они лишь выходят "за подписью Ленина", то есть намекает на то, что пишут их другие. Истинная же "сущность мышления Ленина" раскрывается не в десятках написанных им томов, а в той часовой беседе, к которой так великодушно снизошел просвещеннейший гость из Великобритании.

От Уэллса можно бы ждать, по крайней мере, интересной зарисовки внешнего облика Ленина, и ради одной хорошо подмеченной черточки мы готовы были бы простить ему все его фабианские [7] пошлости. Но в статье нет и этого. "У Ленина приятное смуглое (!) лицо с постоянно меняющимся выражением и живая улыбка"… "Ленин очень мало похож на свои фотографии"… "Он немного жестикулировал во время разговора"… Дальше этих банальностей набившего руку зауряд-репортера капиталистической газеты Уэллс не пошел. Впрочем, он еще открыл, что лоб Ленина напоминает удлиненный и слегка несимметричный череп Артура Бальфура и что Ленин в целом — "маленький человечек: когда он сидит на краю стула, его ноги едва касаются пола". Что касается черепа Артура Бальфура, то мы ничего об этом почтенном предмете сказать не можем и охотно верим, что он удлинен. Но во всем остальном — какая неприличная неряшливость. Ленин был рыжеватым блондином, — назвать его смуглым никак нельзя. Роста он был среднего, может быть, даже слегка ниже среднего; но что он производил впечатление "маленького человечка" и что он еле достигал ногами пола — это могло показаться только Уэллсу, который приехал с самочувствием цивилизованного Гулливера в страну северных коммунистических лилипутов. Еще Уэллс заметил, что Ленин при паузах в разговоре имеет привычку приподымать пальцем веко. "Может быть, эта привычка, — догадывается проницательный писатель, — происходит от какого-нибудь дефекта зрения". Мы знаем этот жест. Он наблюдался тогда, когда Ленин имел перед собою чужого и чуждого ему человека и быстро вскидывал на него взор промежду пальцев руки, прислоненной козырьком ко лбу. "Дефект" ленинского зрения состоял в том, что он видел при этом собеседника насквозь, видел его напыщенное самодовольство, его ограниченность, его цивилизованное чванство и его цивилизованное невежество и, вобрав в свое сознание этот образ, долго затем покачивал головой и приговаривал: "Какой филистер! Какой чудовищный мещанин!"

При беседе присутствовал товарищ Ротштейн, и Уэллс делает мимоходом открытие, что присутствие его "характерно для современного положения дел в России": Ротштейн, видите ли, контролирует Ленина от лица Наркоминдела, ввиду чрезмерной искренности Ленина и его мечтательской неосторожности. Что сказать по поводу этого неоценимого наблюдения? Входя в Кремль, Уэллс принес в своем сознании весь мусор международной буржуазной информации и своим проницательным глазом — о, разумеется, без всякого "дефекта"! — открыл в кабинете Ленина то, что выудил заранее из "Times'a" или из другого резервуара благочестивых и прилизанных сплетен.

Но в чем же все-таки состоял разговор? На этот счет мы узнаем от Уэллса довольно-таки безнадежные общие места, которые показывают, как бедно и жалко ленинская мысль преломляется через иные черепа, в симметричности которых мы не видим, впрочем, основания сомневаться.

Уэллс пришел с мыслью, что "ему придется спорить с убежденным доктринером-марксистом, но ничего подобного на самом деле не оказалось". Это нас удивить не может. Мы уже знаем, что "сущность мышления Ленина" раскрылась не в его более чем тридцатилетней политической и писательской деятельности, а в его беседе с английским обывателем. "Мне говорили, — продолжает Уэллс, — что Ленин любит поучать, но со мною он этого не делал". Где же, в самом деле, поучать джентльмена, столь преисполненного высокой самооценки? Что Ленин любил поучать — вообще неверно. Верно то, что Ленин умел говорить очень поучительно. Но он это делал только тогда, когда считал, что его собеседник способен чему-либо научиться. В таких случаях он поистине не щадил ни времени, ни усилий. Но насчет великолепного Гулливера, попавшего милостью судьбы в кабинет "маленького человечка", у Ленина должно было уже после 2–3 минут беседы сложиться несокрушимое убеждение, примерно в духе надписи над входом в дантовский ад: "Оставь надежду навсегда".