Семен Гудзенко - Стихотворения

• Название: Стихотворения
• Автор: Семен Гудзенко
• Жанр: Поэзия

CЕМЕН ГУДЗЕНКО (1922–1953) родился 5 марта 1922 в Киеве в семье инженера и учительницы. С 1939 учился в МИФЛИ, в июле 1941 вместе с однокурсниками (в т. ч. будущим известным поэтом Ю.Левитанским) ушел добровольцем на фронт.

Оправившись после тяжелого черепного ранения (впоследствии вызвавшего опухоль мозга и преждевременную смерть поэта), вернулся на фронт армейским журналистом. В первом стихотворном сборнике Гудзенко Однополчане (1944) характерный для мифлийцев сплав дерзкой энергии стиха (влияние В.Маяковского) и балладно-романтической, «флибустьерской» традиции (родственной поэзии П.Когана) выявляется на военном материале как парадоксальное, на первый взгляд, сочетание бравурности и натуралистической обнаженности, радостной готовности погибнуть за Родину — и оскорбляющей естественную человечность грязи узаконенных убийств (хрестоматийный пример — первые и последние слова стихотворения Перед атакой: «Когда на смерть идут — поют… И выковыривал ножом / Из-под ногтей я кровь чужую»).

Эта сложность мироощущения интеллигентных мальчиков, с энтузиазмом шедших на войну и глубоко травмированных ею, вылившаяся у поэтов сходной судьбы в спектр самых различных переживаний, в нервном и беспокойном творчестве Гудзенко, полном, тем не менее, неиссякаемого оптимизма, породила мотив жизнеутверждающего мужества, призыва к наслаждению всеми красками бытия («Но когда мы вернемся, / А мы возвратимся с победой, / Все, как черти, упрямы, / Как люди, живучи и злы, / Пусть нам пива наварят / И мяса нажарят к обеду, / Чтоб на ножках дубовых / Повсюду ломились столы» — стихотворение Мое поколение, стилистически и содержательно воспринимаемое как продолжение стихотворного манифеста погибшего на войне поэта-«мифлийца» Н.Майорова Мы).

Критика усматривала в творчестве Гудзенко опрощающее снижение героического накала «битвы народов» и в то же время осуждала невозможность для поэта отойти от военной тематики — трактуемой Гудзенко, однако, не столько как временная, ситуативная, сколько как общезначимая жизненная коллизия, требующая от человека максимальной мобилизации духовных и физических сил, как определяющая часть жизни его поколения, его вечная «малая родина» — всепрощающая и всепонимающая «провинция» (сборники Курская тетрадь, После марша, оба 1947; Битва, 1948; Солдатские стихи, 1951, и др.; поэмы Памяти ровесника, 1945; Подвиг ровесника, отчасти — полная эмоционального напряжения поэма Лирическая хроника, обе 1947).

В поэтических сборниках Гудзенко, навеянных многочисленными поездками по стране (Закарпатские стихи, 1948; цикл Поездка в Туву, 1949; Новые края, 1953; поэма Дальний гарнизон, 1950 — о мирных буднях Советской Армии), как и в опубликованных в 1962 его дневниковых Армейских записных книжках, снова высвечивается траектория жизненного пути Гудзенко: с «вершин» «стрелкового батальона» — в поэзию.

Умер Гудзенко в Москве 12 февраля 1953.

---

1946

УРОЖАЙ

Светлеет запад и восход
по расписанью ночи.
И золотистый небосвод
ветрами обмолочен.

И горный округ озарен
скупым свеченьем зерен,
распахнут с четырех сторон
и, как амбар, просторен.

Гуцулы сходят с облаков
в долину строить хаты.
Летят под перезвон подков
во все колхозы сваты.

И на базарах дотемна
не утихает гомон.
Ты не увидишь из окна,
как этот мир огромен.

Ползут груженые возы,
покрыты белой пылью,
Как радуга после грозы,
приходит изобилье,

1946

ДОРОГА В КАРПАТАХ

Хлеб и соль я поберег —
далека дорога.
Нужно вдоль и поперек
этот край пройти.
Я не пожалею ног —
стран таких немного.
Можно десять пар сапог
износить в пути.

Виноградная лоза
оплетает села.
Как безумная слеза —
мутное вино.
Широко раскрыв глаза,
пыльный и веселый,
через реки и леса
я иду давно.

Я иду по склону гор —
будто поднят полог:
не видал я до сих пор
скал таких и трав.
Начинает разговор
спутник мой — геолог.
Затеваем жаркий спор,
в споре каждый прав.

Он показывает мне
голубую глину.
Я о мачтовой сосне
говорю ему.
В предвечерней тишине,
выйдя на равнину,
я увидел, как во сне,
горный кряж в дыму.

Переходят речку вброд
пастухи и козы.
Лесоруб домой идет,
лесоруб спешит.
Оплетают небосвод
бронзовые лозы.
После песен и забот
Закарпатье спит.

Только я один не сплю —
путь держу на Севлюш.
До чего же я люблю
по ночам брести!
До чего же я люблю
под ногами землю!
А над головой люблю
звездные пути!

1947

ВСЕ В КАРПАТАХ МЕНЯЕТСЯ К ЛУЧШЕМУ…

Все в Карпатах меняется к лучшему,—
посмотри,
как по горному, по сыпучему
вверх по склону идут трудари,
валят наземь дубы могучие,
будто косят траву косари.

Все в Карпатах меняется к лучшему,—
посмотри,
как под яминами и кручами,
у гранитной горы внутри,
врубмашина завода Кирова
соль грызет.
Столько соли за смену вырыла,
что и поезд не увезет!

Все в Карпатах меняется к лучшему,—
посмотри:
самолеты висят над тучами
в золотистых лучах зари.
Привезли они почту Рахову —
два мешка.
Их воздушной волной потряхивает
над горами исподтишка.

Все в Карпатах меняется к лучшему,—
отвори
двери в школу, где дети учатся,
с детворою поговори:
— Батько кто у тебя?
— По Латорице
гонит лес!
— Мой уехал туда, где строится
Днепрогэс.

Так в Карпатах ладится, спорится
мир чудес.

В графских замках теперь санатории
плотогонов и горняков.

Так меняется ход истории
по законам большевиков.

Все в Карпатах меняется к лучшему
навсегда!
Мы отмаялись, мы отмучились,
стали жизни своей господа!

1946–1947

ЭПИЛОГ

Я прошел не очень много
и не очень мало:
от привала до привада,
от границы до границы,
от криницы до криницы,
от села и до села.
И была моя дорога
и трудна и весела.

Что скрывать:
бывало грустно
и тревожно одному.
В древней крепости у Хуста,
в низких тучах, как в дыму,
я решил: пора домой,
пошатался по дорогам;
я решил: окончен мой
путь по каменным отрогам.

Но меня окликнул вдруг
фольклорист из МГУ:
— Поломалась бричка, друг!
Помоги!
— Что ж, помогу…

Колесо, разбрызгав деготь,
в пыль свалилось па шоссе.
Я бы мог его не трогать,
и поймут меня не все:
я забыл о дальнем доме,
позабыл обратный путь.
Бричка в цокоте и громе
понесла под облака.
Мы лежали на соломе,
захмелевшие чуть-чуть.
Кони встали на подъеме,
как меха раздув бока.
И клубился пар горячий,
будто горн у них внутри.

Только утро звезды спрячет
и почистит медь зари,
фольклорист очки снимает,
умывается росой.
Все на свете понимает
фольклорист из МГУ —
хворост с грохотом ломает,
ходит по лесу босой
и записывает песни
на некошеном лугу.

Песни те, что записали
на некошеной траве,
грянут в лекционном зале
в шумном городе Москве.

Встанут, небо подпирая,
из-за песенной строки
люди сказочного края —
пахари и горняки.

…Мы прощаемся.
И снова
мне, выходит, по пути
с агрономом в плащ-палатке.
— Не могли бы подвезти?

И по селам Верховины
мы кочуем до утра.
А потом на переезде
приглашают шофера:
— Едем с нами на бумажный
комбинат!
— Едем лучше на солотвинскую соль!
— Ты ведь не был в заповедниках
Карпат!
— Пригласить тебя к дорожникам
позволь!

И опять по Закарпатью
я скитаюсь до утра.
…Мы прощаемся.
И снова
мне, выходит, в путь пора.

Нет конца моей дороге
и не ждет меня порог!

Видно, снова в эпилоге
Начинается пролог.

1946–1947

Сентиментальный нежный друг,

Сентиментальный нежный друг,
Тебя спугнул снарядов свист,
Орудий рёв, горящий луг.
Война нас вместе не сведёт,
А для тебя я третий год ношу кленовый лист.
Ведь это всё, что я унёс из Киева тогда.
О Дарницкий проклятый плёс, безумная вода —
тебе не знать их никогда.
Стихи остались на столе,
Они в сраженье не пошли.
Я не припал к родной земле,
Не взял в дорогу горсть земли.
И только он, кленовый лист,
Хранил воспоминаний дрожь
(Его сорвал осенний дождь).
Но жилки красные на нём напомнили мне кровь дорог,
И стон и гомон переправ,
И как мы уходили вплавь,
И как мы падали в пути…
Сентиментальный друг, прости.

Теодор ВОЛЫНСКИЙ (Коннектикут) Я БЫЛ ПЕХОТОЙ В ПОЛЕ ЧИСТОМ

На телеэкране: израильские солдаты, только что вышедшие из боя. Один из них — самый юный — немного похож на моего ровесника и земляка Семена Гудзенко. Быть может, и этот солдат напишет со временем честные, завораживающие, захватывающие душу строки о боях-пожарищах, о друзьях-товарищах…

Семен Гудзенко

Вспоминается сентябрь 1947 года. Семен Гудзенко, статный, красивый, стоит на сцене актового зала Киевского университета и читает на память стихи о недавней поездке в Закарпатье, киевских каштанах и любимой девушке из Братиславы.

    Вот колеса по гравию скрипнут.
    Колкой гальки осыплется град.
    Братиславские голуби вскрикнут
    Так тоскливо — и улетят.
    Отойдут от казармы машины,
    Кто-то бросит солдатам цветы.
    Нам придется расстаться, Иржина,
    Вон у той пограничной черты…

Пройдет много лет, и я прочту в записной книжке Семена заметки о сущности поэтического творчества: "Поэзия — честность, настоянная на страстности. Если не задыхаешься в любви и горе, стихов не пиши".

…В тот сентябрьский день Гудзенко читал и другие стихи о природе родного края, любовную лирику. Но больше всего — о Великой Отечественной, однополчанах, о рвущихся минах на снежных полях сорок второго года.

    Снег минами изрыт вокруг
    И почернел от пыли минной.
    Разрыв —
                  И умирает друг,
    И значит, смерть проходит мимо.
    Сейчас настанет мой черед.
    За мной одним идет охота.
    Ракету просит небосвод
    И вмерзшая в снега пехота.

Эти строки еще до выхода в свет первого сборника поэта-фронтовика стали известны миллионам читателей "Красной Звезды", где была опубликована статья Ильи Эренбурга о творчестве Семена Гудзенко. Позднее, в автобиографическом повествовании "Люди, годы, жизнь" знаменитый писатель напомнил о прекрасной и трагической судьбе юноши, создавшего едва ли не самые правдивые строки о войне.