Дидье Ковелер - Мой настоящий отец

• Название: Мой настоящий отец
• Автор: Дидье Ковелер
• Издательство: Астрель
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: ISBN 978-5-17-069705-2 (ACT), ISBN 978-5-271-30273-2 (Астрель)

Семилетний Дидье уже приготовился хоронить больного отца, но свершилось чудо, и отец не умер. Надо сказать, чудеса преследовали его всю жизнь: в детстве он чудом прокормил семью, в юности чудом не стал убийцей, чудом не погиб на войне, а после нее чудом избежал расстрела. Он дожил до девяноста лет и даже после смерти не перестал творить чудеса. Похоронив отца по-настоящему, сын решил написать книгу, все вспомнить, все рассказать и во всем признаться. Это книга о чуде, об обмане, о любви. Это книга о его отце.

Дидье ван Ковеларт — знаменитый французский писатель, лауреат Гонкуровской премии, драматург и режиссер. Его тонкие, трогательные и ироничные романы давно завоевали сердца российских читателей. В автобиографии «Мой настоящий отец» нет ничего, кроме правды, хотя поверить в это нелегко.

---

— Угадай, что мы сотворили с твоим сыном? — зычным голосом произнес он, привезя меня вечером в твою контору в Старой Ницце.

Не думаю, что ты ревновал к Анри, но в следующие несколько месяцев из кожи вон лез, чтобы достать видеомагнитофон, за что я был тебе бесконечно благодарен, потому что мама не давала нам купить телевизор из страха, что я отупею. Так что я «тупел» у ее родителей перед «Континентл Эдисон». Он едва не взорвался, когда ты подключил к нему с помощью двадцатиметровых кабелей и удлинителей огромный видеоцентр. Посол Гереро прислал его тебе с дипломатической почтой, включить его так и не удалось.

Тесть обожал, когда ты начинал колдовать с техникой, хотя в квартире случался жуткий кавардак. Он надевал рабочий синий халат, оставшийся от времен, когда он работал наборщиком в типографии «Нис-Матен», садился на стул и, скрестив руки на груди, наблюдал за тобой. Твои манипуляции развлекали дедулю куда лучше телевизора. А вот зацикленная на чистоте бабуля (она всегда вылизывала квартиру перед приходом домработницы, чтобы «никто ничего потом не мог сказать») теряла покой и сон. Кончилось все тем, что их телевизор приказал долго жить.

Год спустя ты совершил сразу два подвига: уговорил жену поставить в гостиной телевизор (под тем предлогом, что по четвергам идет сериал «Проклятые короли», а ребенка надо приобщать к истории Франции) и, промучившись две недели, получил-таки наше изображение на экране, после чего пригласил Анри, чтобы тот оценил пародию на Леона Зитрона, берущего интервью у Шабан Дельмаса, которую состряпали мы с тобой.

Анри посмотрел, рассеянно похвалил и сообщил, что вернулся из Токио, где обменял рисунок Дюфи на один из первых персональных компьютеров — «принцесса Грейс была в восторге!». Он хотел немедленно продемонстрировать нам превосходство компьютера над безнадежно устаревшим видеомагнитофоном.

— Твой крестный — славный малый, только не забывай, что он еще и сноб, — брюзжал ты. И заключал свое предостережение восхитительной фразой: — В жизни есть вещи поважнее принцесс и Дюфи!

Я не спорил. Мне нравилось плавать с тобой на надувной лодке и играть в шары — в твоем состоянии все остальные виды спорта тебе были противопоказаны. Но я ничего не имел против ни Дюфи, ни тем более принцесс.

Однажды за ужином ты хохотал над тарелкой равиоли и рассказывал нам очередную байку, а я уронил хлеб, нагнулся и увидел под столом, что твою правую ногу свела судорога, и ты в прямом смысле слова обмотал ее вокруг левой и бил по ней кулаком, пытаясь унять боль. Я вынырнул, за столом ты продолжал все тот же рассказ, пародируя чопорного Анри в смокинге и сантехника, прочищающего унитаз. За столом уплетал равиоли доктор Джекилл, под столом страдал мистер Хайд.[38] Я не смог сдержать слез и убежал к себе.

Через несколько минут, тяжело ступая на костылях, появился ты. Я сидел перед моим Дюфи и плакал. Ты несколько минут смотрел, как я лью слезы, потом положил руку мне на плечо и поцеловал в макушку. До твоего отъезда в Савойю на «операцию последней надежды» оставалось несколько дней. Я быстро захлопнул тетрадь с неоконченным романом, чтобы ты не увидел посвящение «В память о моем отце», написанное крошечными буквами на форзаце.

Я поднял глаза, ты отвел свои и уставился на автограф Рауля Дюфи.

— Не волнуйся, дружок, со мной ничего не случится, — произнес ты чуть севшим, но бодрым голосом. — Но я не случайно выбрал Анри в крестные — если вдруг умру, он сумеет тебя понять.

Это означало: он с уважением отнесется к моему призванию, не станет отговаривать.

В тот раз с тобой действительно ничего не случилось, ты пережил Анри на пятнадцать лет, но мы с ним успели подружиться. Мы стали реже видеться после моего переезда в Париж. На спектакли по моим пьесам частенько приходили его друзья, всякие там коронованные особы, вдовы художников и сулившие мне луну с неба капризные английские импресарио. Иногда ты ворчал, что с тех пор, как ко мне пришла известность, ему куда больше нравится роль моего крестного. Твой старый друг отвечал, что не виноват в том, что ты все еще жив: уж для мальчика, осиротевшего в девять лет, он бы расстарался. А пока он ограничивался тем, что скупал за бешеные деньги первые издания моих романов, повышая спрос.

Вы с мамой купили дом по договору ренты, десять лет тратили на выплаты почти всю твою пенсию, и только-только переехали в Вильфранш-сюр-Мер, поближе к Анри, как он умер от рака из-за пряных трав.

Сразу после твоей смерти три медиума, независимо друг от друга, сообщили, что за тобой приходил какой-то Анри. Не знаю, стоит ли в это верить, но сама идея мне нравится. Когда я пишу эти строки, я чувствую, как вы стоите со мной рядом, шутливо боретесь за мое внимание, мое волнение и улыбку, перебиваете друг друга, вспоминая разные случаи из жизни, чтобы меня удивить, развеселить, вдохновить или поразить…

Ты давно предупредил меня, что на том свете освоишь два вида деятельности — живопись и квантовую физику. В земной жизни тебе на них времени не хватило. Ты понимал, что аграрное право вряд ли пригодится тебе среди духов, и придется подыскивать другое занятие. Ты и там был готов учиться. Лишь бы без дела не сидеть.

Я хорошо представляю тебя в компании таких же беспечных гуманистов, неуемных фантазеров, таких же настырных и любопытных, как ты сам. Полагаю, ты встретил там старых друзей, и вы неустанно возделываете ниву в заоблачной дали, а семена прорастают в наших снах. Пусть они всегда смотрят на меня, эти старые озорники, полубоги моего детства, из которых я по кусочкам сложил свой мир, будто пазл.

Самым старшим среди твоих коллег был Николаи, горбатый старик двухметрового роста. Это он, выступая в суде против Бюро по сбору отчислений в фонд социального обеспечения и помощи семье, говорил о парадоксе Гегеля и сексуальном подтексте у Вергилия. Он никогда не расставался с трубкой, улыбаясь, щурил глаза, как Будда, свободно говорил на латыни, арамейском, древнегреческом и на сленге Мишеля Одиара.[39] В саду дома в Ла Коль-сюр-Лу стояло надгробие с его именем и датой рождения. Не хватало только даты смерти. По выходным, в перерыве между аперитивом и барбекю, он водил гостей поклониться могиле. Когда запах дыма возвещал о том, что мясо готово, Николаи докладывал своему бюсту: «Мсье, кушать подано», и мы садились за стол.

Этот очаровательный сумасброд, способный запудрить мозги всем присяжным на свете, больше всего любил деревья и ручки. Последние он вырезал из веток первых и каждый год дарил мне два-три экземпляра, преподнося «ручку из его сада», словно свежесорванный огурец или баклажан.

— Сами убедитесь, дорогой Дидье, — говорил он, — некоторые романы нужно писать только вишневым деревом, другие — пробковым дубом. Бывают и такие, к которым можно подступиться только с сосной, но вряд ли это ваш стиль.

Подношения Николаи были слишком большими, чернила и смола подтекали, портя рукописи, поэтому я держал их на столе в вазочке и пускал в ход, только когда он сам приходил к нам ужинать.

— Итак, дорогая Поль, наш юноша уже покорил бугор Венеры? — спрашивал он у мамы, целуя ей руку.

— О Боже… — Мама терялась и начинала судорожно стряхивать с пальцев фарш или панировочные сухари. — Ему всего одиннадцать!

— Всему свое время, дорогая, всему свое время…

Мама отворачивалась к плите, а он торжественно вручал мне очередную «ручку-сучок».

— Запомните, мой мальчик, самое сложное — завлечь интересующую вас особу в закрытое помещение.

— Вовсе нет, куда сложнее выдворить ее потом оттуда, — отвечал я в том же изящно-пошловатом тоне.

— Поздравляю, старина, вот истинный сын своего отца! — восклицал Николаи, и ты розовел от гордости.

С другим адвокатом и большим любителем трубки Пьером Жосле тебя сближали острый ум, артистизм и убойный юмор. Вы вечно что-то затевали: то сочиняли уморительные скетчи для «Ревю дю Пале», то созывали всех на бал-маскарад, поручив женам — его супругу тоже звали Поль — заведовать хореографией и костюмами. От аплодисментов дрожали не только стены ваших домов в Верхнем Варе, но и мраморные статуи приемной суда, когда вы забавляли народ своими байками и виртуозными розыгрышами. Внешне Пьер напоминал Эррола Флинна и Кларка Гейбла.[40] Местные коррупционеры ненавидели вас за вызывающую неподкупность, кто-то завидовал красоте ваших жен, так что врагов хватало. «Плевать на них, они никогда нас не догонят», — смеялся Пьер, цитируя своего идола Жана Луи Бори, самого молодого лауреата Гонкуровской премии и самого беспощадного кинокритика, которому мы верили, как себе.

Рупор социалистов Ниццы и заклятый враг того самого Жака Медсена, что едва не женился на твоей жене, Пьер Жосле вроде бы никак не мог общаться с твоими друзьями из лагеря правых… Но, как ни странно, в те времена все было иначе. Не знаю, может, нынче политики поглупели. Только если раньше юмор примирял людей, то теперь, наоборот, разъединяет.